И по следу твоему я отыщу их

#KVBVLV — THΣLΣM∆ Утро, серое и по-настоящему осеннее, ворвалось тонкими полосами света в пыльный кабинет. Эмма открыла глаза, которые словно песком засыпало, пошевелилась, приветствуя боль, сковавшую всё тело. После удара головой о стену она по-прежнему лежала на полу. И когда Свон поняла, в какой позе ее оставили, она почувствовала дыхание паники. Её руки были раскинуты, в ладони вложены ржавые гвозди, а ноги скрещены и связаны в щиколотках. Женщина быстро поднялась, игнорируя боль в мышцах, развязала некрепкий узел, который был скорее небрежным. Огромная и отвратительная насмешка. В руках оказался шёлковый шарф, очевидно, Реджины, она скомкала ткань, но затем бережно развернула и положила на спинку дивана. Удивляясь желанию относиться к вещам Реджины с бережностью. Наверное потому, что тварь внутри неё этого никогда не сделает. Свон была одна, и как только воспоминания прошлого вечера пронеслись обрывистой вереницей, она немедленно побежала наверх. Генри нигде не оказалось, и, встревоженная, растрепанная Эмма спустилась вниз, где нашла Реджину с сыном, сидящих за столом. Стальной ком в груди Эммы перестал быть таким тяжёлым, и женщина с настороженным облегчением выдохнула. Сердце всё ещё колотилось, а сама Свон была абсолютно растерянной. Куда-то подевались и привычная уверенность в себе, и чувство опыта, с которым она прошла до сегодняшних дней. Словно Реджина Миллс и обстоятельства её жизни выбивали из Эммы все её навыки и прежние черты характера. Она чувствовала себя потерянной восемнадцатилетней девочкой, которая только что пережила свой самый худший кошмар. Женщина ощущала себя слабой и жалкой, неприспособленной. Но ведь она и не должна быть собранной, разве Эмма не отошла от всех дел? Она утратила возможность помогать тем людям, которые нуждались в освобождении. И вот теперь она стоит в доме приёмной матери своего сына, смотрит за тем, как эта женщина с больной душой отдаёт мальчику бокс с ланчем. И бросает на неё, Эмму, несколько совершенно невыносимых взглядов, смешанных то с пустотой, то с мольбой, то не выражающих ничего, что выходило бы за рамки привычного положения дел в этой семье. — Эмма? — Генри удивлённо смотрит на неё. Он совершенно не ожидал увидеть её здесь ранним утром, да ещё и в таком виде, словно за ней гнались бешеные псы. — Ты ночевала здесь? — Генри, милый, ты опоздаешь, — вмешалась Реджина, кладя ему ладони на плечи. Он посмотрел на неё и, вопреки ожиданиям Эммы, молча повиновался. Помахал рукой и скрылся за дверью. — Чаю? Свон гадала, кого видит перед собой, и никак не могла совладать с собственными чувствами. Сомнения терзали её острыми зубами, впиваясь с такой силой, что в пору было бы сорваться с места и бежать до тех пор, пока лёгкие не разорвёт от холодного воздуха. Слова никак не шли с языка, поэтому она только кивнула. Растерянность — отвратительное чувство, и Эмма прямо сейчас вкушала его силу, не имея возможности выбрать, как же ей действовать. За растерянностью приходила злость и так по кругу. Она прошла в кухню, села за стол, продолжая размышлять, видела ли она вообще хоть раз настоящую Реджину, пусть поражённую тварью, но всё же такую, какой она была до того, как демон нашёл её? Эмма знала, что одержимость проявляется по-разному, и реакция демона никогда не бывает одинаковой. Те, что сильнее, могли произносить святые имена и ступать на святую землю, они контролировали разум, но позволяли жертве иногда оставаться в сознании, чтобы та могла наблюдать за тем, что совершает демон, и ощущать ужасающее бессилие. Вчерашнее представление, вероятно, было реакцией на присутствие самой Эммы. Почему, предстояло выяснить, но всё же у Свон было именно такое ощущение. Если бы она могла узнать, что именно заставляет демона проявить своё присутствие в большей мере, то использовала бы это. Но с другой стороны, подвергать Реджину ещё большим мучениям ей не хотелось, пока не прибудет помощь. Одно Эмма решила точно: она позвонит Томасу и заставит его приехать сюда, чтобы помочь. Пока Реджина наполняла чашки, Свон продолжала разглядывать её: движения спокойные, не нервные, сама женщина выглядела хорошо, действительно хорошо, на Эмму предпочитала не смотреть, разыгрывая увлечённость процессом приготовления. И вообще вела себя так, словно ничего вчера не было. И только когда Миллс поставила перед ней чашку, Эмма заметила лёгкую дрожь в руках. Это почему-то обезоружило — такое проявление беззащитности то ли перед самой Эммой, то ли перед тем, что таится внутри и вгрызается в душу. — От Вас не так просто избавиться, да, мисс Свон? — спросила Реджина, садясь напротив и обхватывая горячую чашку пальцами. Эмма долго смотрела на её руки, ожидая, когда же она отстранит ладони, и начала переживать, когда Реджина продолжила удерживать их на горячей поверхности. — В последнее время мне начинает казаться, — всё же заговорила Свон, с тяжёлым сердцем отведя взгляд от рук Реджины и стараясь не представлять покрасневшую кожу её ладоней, — что на самом деле Вы не этого хотите. Мысль, пожалуй, абсурдная, но всё же пришла моментально и показалась правильной. Может, дело даже не в самой Реджине. Может, это демон желает её присутствия. Ведь сама Миллс всеми силами сопротивлялась бы этому, почему-то Эмма была уверена в таком положении вещей. Она проследила за тем, как Миллс поднесла чашку к губам, делая маленький глоток. На стенках сосуда тут же остался след от помады, который омылся тёмной жидкостью, когда Реджина беспокойно отставила чашку. — Может, и не хочу, — согласилась Миллс, тряхнув головой и как-то странно склонив её на бок. От этого движения Эмма почувствовала лёгкое волнение воздуха, принесшего томный запах граната, смешавшегося с пряностью красного перца. Так резко и так отчётливо Эмме дались эти ноты чужой сути, что она растерялась окончательно, вдыхая тонкий шлейф холодных орхидей. Странный, обжигающе холодный запах, скрывающий бальзамическую тень. Так неуместно, сокрушающе, чёрт возьми! Свон встала, глядя на Реджину исподлобья, отодвинула стул и приблизилась к выжидающе смотрящей женщине, и это словно усилило звучание аромата. Они смотрели друг на друга так, словно встретились спустя тысячи лет, словно были самыми страшными врагами. Внутри Эммы всё дрожало и клокотало, память развернулась и с отчаянием неслась кровью по венам, заставляя Эмму Свон чувствовать, рождая в ней сопротивление, какого давно не было, побуждая давать клятвы, которые она исполнит несмотря ни на что: — Ты её не получишь, — прошипела Эмма, улыбнувшись так, что Реджина отодвинулась, потому что такая сила была в этой улыбке… будто вся боль и отчаяние, сплотившись, дали ей возможность перебороть саму себя. — Я тебе её не отдам. Она развернулась и направилась прочь, крепко сжимая кулаки и сдерживая слёзы, потому что однажды демон уже забрал у неё всех, кого она любила, надолго отбив саму способность любить. Этот не получит ни Реджины, ни её сына. По дороге к Мэри-Маргарет Эмма набрала номер Томаса и, услышав ответ, почувствовала себя спокойнее. — Мне нужна Ваша помощь, — и прежде, чем тот снова скажет, что Эмма должна пройти это испытание сама, Свон добавила с напором, — дело не во мне, Томас, и эта женщина не будет моим боевым крещением, так что приезжайте в Сторибрук и помогите мне. Не дожидаясь ответа, Свон сбросила вызов. Мэри-Маргарет не оказалось дома. Она оставила записку и обед для Эммы, что было кстати, потому что Свон ощущала сильный голод. Чувство насыщения принесло облегчение, и, дожевав салатный лист, Эмма набрала ванную. Скинув одежду, погрузилась в горячую воду. Конечно, горячей назвать её было сложно, потому что на самом деле Эмма не выносила горячего. Потому вода была сносно тёплой. Тишина не приносила удовлетворения, потому что всегда была фоном для разного рода звуков, обещающих, что она больше не одна. Он всегда приходил с тишиной, чтобы его голос приникал так глубоко, что мог звучать внутри неё, даже когда Эмма закрывала уши. Описать его голос ей всегда было трудно, как и высветить в памяти лицо, которое видела лишь несколько раз, потому что он предпочитал лица других людей своему собственному. Вода под подбородком мерно колебалась в такт дыханию Эммы, погрузившейся в вспоминания, где было так много горечи и преследования. Он находил её везде, взбирался сверху и говорил, говорил, будто слово являлось поражающим оружием, от которого не существовало ни защиты, ни спасения. Он терзал её всё детство, отнимая по крупице радость и спокойствие, отнимая надежду на избавление. Но, оказавшись под опекой отца Томаса, Эмма поняла, что в силах давать отпор. Она рассказывала священнику о своём демоне всё, о том, что он прикасался к ней, но не мог выносить её прикосновений, и Томас верил ей, поддерживал и учил тому, что даже маленькая девочка может себя защитить от нападок кого-то более могущественного, кого-то страшного. Церковные своды перестали пугать её своей тяжестью, она училась справляться со страхами, и однажды Томас отвёз её в дом, где она увидела связанного мужчину и других священников. Тот истошно вопил, сыпал оскорблениями на разных языках, плевался и так страшно выгибался, что, казалось, ещё немного и переломится пополам. Священники читали молитвы, и Эмма уже понимала, что в них за слова. А мужчина вдруг выгнулся сильнее и повернулся к ней, глядя через голову, что выглядело ужасающе и неестественно. Его глаза были чёрными, выпуклыми, словно там под этой чернотой копошились насекомые, напирали изнутри, делая его взгляд таким уродливым. На миг всё утихло, и гроза за окном, и стук ставней и даже молитвы смолкли. — Зачем она пришла? — сдавленный и неестественный голос мужчины рождал неприятные ощущения, он вдруг снова задёргался, уже переходя на истерику, — нет, пошла прочь, отвали! Пусть она не подходит, пусть уйдёт! Слова потонули в визге, заставив отшатнуться одного из священников, но Эмма вдруг ощутила странный порыв — подойти ближе и протянуть руки, несмотря на омерзительный запах жжёной плоти и волос, на страх, бьющийся птицей в груди, потому что так было правильно, так надо. И Эмма пошла за этим чувством, игнорируя оскорбления и крики. Она осторожно коснулась лба мужчины, и тот завизжал, словно животное на бойне. Дергаясь и извергая проклятья, он то причитал, умоляя её уйти, то переходил на угрозы, но Эмма держала его, положив вторую ладонь ему на грудь. А затем всё стихло, и зажмурившаяся девочка открыла глаза, обнаружив, что на неё смотрит уже спокойный мужчина ясными глазами. Цвет его лица снова стал обычным, исчезла синева и тёмные прожилки вен, тело больше не билось в агонии, и все вокруг смотрели на неё и переглядывались сами. — Спасибо, — прошептал мужчина и будто бы весь осел. И этого простого спасённого «спасибо» оказалось достаточно, чтобы заполнить всё то пространство внутри, выеденное страхом и болью. Это был первый случай, когда Эмме удалось одержать победу не только над своими тревогами. А отец Томас, рассказавший ей об экзорцизме, о том, как проходит обряд и как следует себя вести, всегда приводил её к нуждающимся. Демоны чуяли её и боялись, а её собственный стал приходить всё реже. И однажды наступил день, когда он больше не появился. Тогда жизнь казалась налаженной и счастливой, наконец, долгожданно счастливой. Сегодняшняя Эмма Свон, утратившая веру и желание бороться, вновь пыталась найти в себе силы, чтобы противостоять знакомому врагу. Она чувствовала страх и растерянность, но глубоко внутри знала, что эта битва никогда не была прошлым. Выбраться из ванной Эмму заставил звонок. Шериф Грэм, с которым она за это время не раз сталкивалась, просил помощи в работе, так как по велению Реджины ещё в первый день разузнал о том, чем занималась Эмма. Работа налоговым поручителем дала ей возможность устроиться и здесь, пусть и помощником шерифа, который просто нуждался в отпуске после травмы, которую получил, когда пытался поймать вора. Согласилась Эмма с лёгкостью, словно всё это время только и ждала такой возможности. В участке её встретили настороженно, как и полагается встречать незнакомцев в городках, где новые лица всегда подозрительны. Грэм всячески пытался подбить её на разговоры, и на какой-то миг Эмма позавидовала его размеренной и простой жизни. Вот он, совершенно обычный мужчина, не знающий о том, какой ужас возможно испытать в этой жизни, будучи одной и брошенной всеми, кто должен был любить и заботиться. Лёгкий и непринуждённый в своём очень даже очевидном флирте. Это не злило, нет, он всего лишь пытался понравиться женщине, которая интересовала его. Он ничего не знал о её тяжёлой жизни, кроме того, что наверняка прочёл в досье, и желал лишь испытать судьбу, приглашая вечером посидеть в местном баре. Когда они вышли из участка, и он озвучил свой вопрос, Эмма вдохнула глубже и решила, что стоит пояснить сразу. — Грэм, я благодарна тебе за место помощника, — его плечи тут же опустились, потому что он прекрасно знал, к чему приведёт такая интонация и начало разговора, — но не рассчитывай на какие-либо отношения, это не то, за чем я сюда приехала. — Я понял, — он мягко улыбнулся, — но если передумаешь… — Договорились, — бросила Эмма, направляясь к машине. — Эмма? Свон обернулась. — А что случилось на лужайке мэра? Женщина пожала плечами, отгоняя неприятные ощущения от воспоминаний того, как Реджина, подобно разбитой птице, упала на землю. Таких подробностей ему знать, конечно, не нужно. — Не знаю, — крикнула она, — и спасибо, что так быстро исчезли последствия! Он махнул рукой, и Свон села в машину. По пути домой к Мэри-Маргарет она чувствовала себя угнетённой. Этот неприятный зуд внутри, когда что-то не даёт покоя, подтачивал неясной тревогой сознание. Что-то было совершенно неправильно, что-то, что Эмма упускала. По пути она заехала к Арчи, который практически с боем отдал ей дело Реджины и поклялся молчать, но Эмма всё равно пригрозила ему значком. Раздосадованный, он даже не поинтересовался, почему Реджина не явилась сегодня на сеанс, хотя из разговора и понял, что Эмма сегодня уже виделась с Миллс. Мэри-Маргарет встретила её вкуснейшим ужином. В квартире пахло мёдом и апельсинами, а позже в воздухе разлился аромат жаркого, и появилось ощущение уюта. Дождь за окном набирал обороты, а в кухне было тепло, и на миг Эмма забыла, где находится. Только на короткий миг ей стало хорошо. Женщина рядом с ней была встревожена, хотя и старалась не подавать вида, но её нервные ёрзания дали понять, что просто так она не успокоится. Слишком много оставалось вопросов. — Хорошо, — Эмма забрала у Бланшард отложенные листья салата из тарелки к себе и посмотрела на неё. В конечном итоге, она совершенно не понимала, почему люди не любят салат, в то время как сама она готова есть его просто так, — я расскажу тебе кое-что. Учительница вся напряглась, и от Эммы не укрылся её тяжёлый вздох. — В детстве я подвергалась нападкам, — начала Свон, ощущая, как дрожь возрождается где-то в солнечном сплетении и потихоньку распространяется по всему телу, неприятно вибрируя на кончиках пальцев, — из-за которых от меня отказывались все, кто должен был дорожить. Это сейчас я не могу винить людей, которые просто не могли пересилить тот факт, что я чужая. От меня были только проблемы и вред. Она замолчала, встретившись взглядами с Мэри-Маргарет, у которой в глазах уже стояли слёзы. Это заставило Свон задуматься, не зря ли она начала этот разговор, потому что не выносила жалости. Потому что страшнее всего оказывались люди, которые её жалели. Тем не менее, Эмма сглотнула ком, образовавшийся в горле, зачесала волосы назад, пропуская сквозь пальцы, и продолжила, пытаясь побороть напряжение в голосе. — С самого детства меня кое-кто преследовал, и это наложило большой отпечаток на мою жизнь. Когда я оказалась в церковном приюте, один священник помог мне справиться со многими плохими вещами. Я была сложным ребёнком, никому не доверяла, но отец Томас и его дочь были по-настоящему добры ко мне, и это сыграло свою роль в моём становлении. Почти всё, что я знаю и умею, я получила благодаря им. — Мэри-Маргарет, — обратилась Эмма, комкая в руке пакетик с приправой, — ты же слышала об экзорцизме? Женщина накрыла рот ладонью, взволновано продолжая смотреть на Эмму. Конечно, она догадалась, о чём речь пойдёт дальше. Бланшард кивнула, и Эмма продолжила. — Томас был одним из практикующих экзорцистов, и то, что меня преследовало, отступило благодаря ему. Нет, — тут же добавила Эмма, видя реакцию женщины, — надо мной не проводилось никаких обрядов, в этом не было нужды. Я кое-что умела, и этого никто не мог объяснить, но со временем я стала принимать участие в экзорцизме. Мы помогли очень многим, — проговорила Эмма уже тише, чувствуя, как холодеют ладони. Она ещё ни с кем не говорила об этом. Никому не могла доверить столь абсурдного откровения, но в Мэри-Маргарет была какая-то особенная мягкость, которая позволяла говорить с ней так, будто никто кроме неё не способен понять. И даже эти испуганные глаза не могли оттолкнуть, хотя бы потому, что страх в них убеждал — женщина верила ей. — Но был человек, которого мы не спасли, потому что та тварь оказалась сильнее всего, с чем мы имели дело, — на одном дыхании произнесла Эмма с каким-то неистовством, и тогда боль полилась реками, если не облегчения, то очищения точно, — мне было шестнадцать, когда мы с Нилом познакомились. Дерзкий, совершенно бесстрашный, он очаровывал своей непринуждённостью и какой-то небрежностью, с которой относился к жизни. Меня так ещё не любили, — добавила Свон, с трудом сглатывая. В немоту, охватившую всё её тело, вдруг вторглось тепло, вспыхнуло где-то вдалеке и вырвало из оцепенения. Эмма опустила взгляд — рука Мэри-Маргарет крепко сжимала её ладонь, и эта молчаливая поддержка дала ей сил говорить дальше. — Я не заметила, когда это началось, — дрожь в голосе прозвучала с такой силой, что они обе вздрогнули, — а когда поняла, было уже слишком поздно. Чтобы провести обряд экзорцизма, Ватикан должен одобрить его после представленных доказательств, свидетельствующих об одержимости. Но у нас их не было, как и времени. Томас решил провести экзорцизм без разрешения церкви, и я пыталась, я так старалась помочь, но не вышло, мой дар не работал, всё это было бесполезно, а жизнь покидала Нила. В какой-то момент он посмотрел на меня и рассмеялся, перед тем, как раздался отвратительный хруст позвонков, Нил назвал меня своим цветком, чтобы я знала, кто отнял его у меня. — О, Эмма, мне так жаль, — заговорила вдруг Бланшард, сжимая руку Эммы второй ладонью. Только через мгновение Свон поняла, что плачет, но не стала прятать лица. Взгляд её стал тяжёлым, будто вся горечь мира скопилась в уголках глаз, будто сама скорбь взирала изнутри. — Томаса обвинили в убийстве по неосторожности, — продолжила Эмма, — я получила год в колонии, где и родила Генри. Я была в ужасе, узнав о беременности, ненавидела своё тело, потому что не знала, что вынашиваю, не знала, есть ли в этом существе внутри меня что-то от Нила или же это демоническое отродье. Мне было страшно, и я снова была одна. Моя сила покинула меня, я это знала. Томасу ещё предстоял тяжкий и длительный процесс, а Ингрид уехала ещё до того, как всё началось, и не появилась, даже когда её отцу вынесли приговор. Генри я отдала, даже не взглянув на него, если он был моим и Нила, то я сделаю только лучше, оградив от себя и той тени, что волоклась за мной, а если нет, то и подавно. Время шло неспешно, а Эмма всё говорила и говорила, словно слова были плотиной, которая, наконец, прорвалась, и теперь нещадный поток выходил наружу, сливаясь с барабанящим в окна дождём, мерным тиканьем часов и теплотой, что роилась меж ладоней. — Ты считаешь, что Реджина одержима? — под конец спросила Мэри-Маргарет. — Сначала я сомневалась, но демон проявил себя, и все эти птицы… — Эмма прищурилась и посмотрела на учительницу, — такая непогода характерна для вашего типа местности? Женщина покачала головой, и Свон добавила: — Значит, это реакция на присутствие. Сегодня Грэм сказал мне, что за чертой города есть фермы и кто-то уродует скот, ты слышала об этом? — Да, была настоящая паника, когда по всем хозяйствам прошла эта волна нападений… ты что же думаешь, что это Ред… — Возможно, — перебила Эмма, вдруг напрягая слух. Что-то было не так, какая-то неровная тишина, обманчивая. Она настороженно посмотрела на Бланшард, отмечая, что та ничего подобного не испытывает, но затем всё повторилось. Это было рычание, утробное и злобное рычание. Эмма встала и подошла к окну, всматриваясь в темень — ничего. — В чём дело? — спросила учительница, ставя чашки на стол. Эмма только отмахнулась, продолжая прислушиваться. Ударила молния, за чем последовал раскат грома. Её потянуло, просто потянуло к двери. Выскочив на порог и не обращая внимания на испуганную Мэри-Маргарет, Эмма всматривалась вдаль. Мелкие капли тут же покрыли открытую кожу, но на это было всё равно. Новая вспышка молнии высветила силуэт собаки неподалёку, и рычание стало явным и непрерывным. Рядом зажёгся фонарь, освещая пространство перед домом так, что Эмма разглядела здоровенную чёрную собаку, скалящую пасть. А ещё глаза, чёрные блестящие глаза, смотрящие так, словно перед ними добыча. — Чей это пёс? — спросила Свон, злобно глядя на собаку. Вся она подалась вперёд, словно, как животное перед ней, была готова атаковать, рвать зубами, молотить руками. Ненависть поднялась откуда-то из глубин и застлала глаза. — О чём ты говоришь, Эмма? — раздался поражённый возглас Мэри-Маргарет, — там нет никакой собаки. Свон развернулась, удивлённо посмотрела на женщину, а затем снова устремила взгляд к животному, которого действительно уже не было. Только мутное и непроглядное небо, поглотившее звёзды, и дождь, впивающийся в землю. Они зашли внутрь, где Мэри-Маргарет тут же предложила ей чашку с чаем, но Свон отказалась, сославшись на усталость. Поблагодарила женщину за вкусный ужин и поднялась к себе, чтобы через несколько мгновений, борясь с сомнениями и преодолевая собственную гордость, набрала номер, который помнила наизусть. И ни капли не удивилась, когда на другом конце линии зазвучал до боли знакомый голос. — Ты нужна мне, — проговорила Свон в трубку, не веря собственным ушам, — ты очень мне нужна. Выслушала ответ и сбросила вызов. Она легла в постель прямо так, не раздеваясь, уснула почти моментально, врываясь в собственные кошмары, где все вокруг смотрели на неё Его глазами и срывали цветы без стеблей, росшие прямо из земли. __________________________________________________________________ После того случая наступило какое-то затишье, конечно же, Эмма понимала, что оно было совершенно обманчивым, но пыталась извлечь из этого как можно больше выгоды, чтобы, например, попытаться сблизиться с Генри, настроить хоть какой-то контакт с Реджиной. Может, это и было плохой идеей, ведь она запретила себе с самого начала пытаться стать ему кем-то, кроме человека, который поможет его семье. Именно его семье, к которой Эмма не имела никакого отношения, что каждый раз давала понять и сама Реджина, казавшаяся не обременённой враждебной сущностью, решившей, видимо, спустить поводки. Эмма знала, что это такое, сталкивалась и не раз, а ещё знала, что после за это придётся расплачиваться. И становилось страшно, что не только Реджине, но и ей самой, потому что Реджина Миллс приобретала какое-то странное влияние на Эмму, заставляя относиться к ней не так, как к другим. Воскресенье выдалось ясным, но Эмма всё равно рассчитывала хорошенько отоспаться, потому что за последнее время это редко ей удавалось: то ночные смены в участке, то собственные тревоги, а в последнее время она и вовсе проводила вечера, изучая данные Реджины. Это заставляло её чувствовать себя каким-то предателем или нарушителем, вторгающимся в чужую жизнь, но это было необходимостью. Оттуда она узнала, что отец Генри погиб, когда мальчику исполнилось пять, и что Реджина до сих пор тяжело переживала его гибель. Эти слова, написанные твёрдой рукой Арчи Хоппера, давали Эмме возможность узнать Реджину Миллс до того, как демон вторгся в её тело. И почему-то это казалось важным, хотя Эмма и не отдавала себе отчёта в этом. Она отчаянно цеплялась за любой шанс приблизиться к настоящей Реджине, как если бы это помогло удержать её, вырвать из тёмных рук, вцепившихся в её душу, терзающих тело. Эмма всегда острее всего реагировала на то, что могла потерять, на тех, кто мог исчезнуть. Это причиняло боль, то, что даже не было её, не касалось её жизни, причиняло ей невыразимую боль, будило желание спасти, уберечь, потому что ничто не выглядит таким хрупким и болезненно желанным, как птица, падающая с перебитыми крыльями. И тот момент, когда осознаёшь, что нельзя ничего исправить, нельзя удержать, потому что у тебя даже права такого нет, рождал странное чувство любви. Эмма понимала, что если Реджина до сих пор скорбела по мужу, то это и могло привлечь демона. Её скорбь и боль были брешью, в которую эта тварь забралась. Вечером накануне Эмма смотрела на то самое фото Реджины, в котором было что-то такое, заставившее её приехать в этот город и посмотреть в глаза своим бедам. Потому в очередной раз Миллс снилась ей, но в совершенно уродливом виде, искажённая и гниющая, распластывающая ноги, раскрывающая себя для нечеловеческих тварей. Эмма просыпалась с криком, но на деле оказывалось, что её рот был тесно сомкнут, и кричал кто-то другой, во сне. Потому ночь выдалась тяжёлой. И теперь кто-то назойливо тряс Эмму за руку. Она открыла глаза, встречая радостную улыбку Генри, который сидел на её кровати и пытался разбудить. Эмма нехотя поднялась на постели, глянула на часы, показывающие ровно десять утра, и снова плюхнулась на подушку. — Ты чего так рано, пацан? — голос охрип после сна, хотелось пить. Голова была тяжёлой, и Эмма поморщилась, когда Генри громко заговорил: — Мама сказала, что я могу провести с тобой время, и я подумал, что это отличная возможность продолжить наше расследование! Эмма покрутилась, а затем поднялась снова и посмотрела на мальчишку, который был слишком бодрым для той ситуации, в которой они оказались. Хотя детская психика эластична, что означало, мальчик мог вполне наслаждаться жизнью, когда вокруг творилось что-то невообразимое. — Генри, послушай, — начала Свон, — тебе не нужно в это ввязываться, я разберусь с этим сама, к тому же, разве не лучше погулять, раз у нас есть официальная возможность? — где-то в глубине души Эмму задевала мысль, что мальчик хочет её общества только потому, что увлечён их «расследованием». — И, кстати, с чего такая милость? — всё, что касалось Реджины Миллс, настораживало, потому что даже в период неактивности демона эта женщина была совершенно непредсказуемой, а ещё невероятно сложной. Они с трудом выносили друг друга, играя на нервах. Это было чем-то новым, что, Эмме казалось, принадлежало только им. И несмотря на все свои попытки оградить себя от привязанностей, Эмма отчаянно нуждалась в том, чтобы иметь хоть какую-то причастность к этой семье. — Не знаю, — Генри пожал плечами, задумчиво глядя куда-то в сторону, — она не очень хорошо себя чувствует, — добавил он, хмурясь. — Может, надо было остаться с ней? Эмма почувствовала тревожные звоночки где-то внутри, но не подала виду, чтобы не пугать мальчика. — Думаю, что ей не помешает отдохнуть, — мягко сказала Свон, — а теперь иди вниз, Мэри-Маргарет тебя покормит, пока я буду собираться. Спустившись через время вниз, Эмма обнаружила сына и соседку, беседующих и поедающих вафли. Самой есть почему-то не хотелось, вероятно, от скопившейся тревоги, но она изо всех сил старалась не придавать значения этому чувству. Эмма пожелала Мэри-Маргарет доброго утра и отказалась от завтрака, игнорируя неодобрительные покачивания головой. В дверь постучали, и Бланшард поспешила открыть, поприветствовала кого-то, впуская внутрь. Вошедшая женщина заставила Эмму замереть с бешено колотящимся сердцем. Она прошла дальше, замечая Свон. Всё такая же: холодная, отстранённая и красивая. Посмотрела с таящимся сожалением в глазах и не нашла сил в себе, чтобы улыбнуться. Как и Эмма. Смотреть на неё было странно, словно картинка из прошлого, ожившая на пороге конца времён. Лёгкие морщины вокруг глаз и в уголках рта, всё те же светлые волосы. Постарела ли? Да все они не те, что прежде. — Здравствуй, Эмма, — произнесла, наконец, и выдохнула, словно рот обожгло. Эмма подошла, и рука дрогнула, но в нерешительности снова опустилась, и тогда женщина приблизилась, отметая прочь годы неведения и вины, прижала, как много лет назад, к себе, туда, где тепло, к сердцу, чтобы сердцем. И в волосы, рассыпанные по плечам, Эмма выдохнула: — Здравствуй, Ингрид.