И по следу твоему я отыщу их

Во сне сложнее всего было дышать, словно стоило сделать вдох, почувствовать, как её грудная клетка вздымается, и она обязательно коснулась бы его. А он был всюду. В каждой частице пыли, стоящей столбами, в витражах, криво отражающих солнечный свет, красновато-приглушённый, словно и небо заволокла пыль. Эмма не могла пошевелиться, настал момент, когда и дышать она перестала вовсе. Тело заволокло свинцовой тяжесть, очень медленно, чтобы она могла ощутить, прочувствовать каждое мгновение этой раздробленной для неё вечности. Он заполнял её, умерщвлял в ней всё человеческое, всё живое, заменяя скверной, которой был. Боль просачивалась в каждую клетку её тела, отяжеляла, можно было представить, как они трескаются и лопаются, преисполнившись. Эмма видела себя, разобранную на атомы, видела то, что не могла бы, не будь его здесь. Она почувствовала, как позвоночник, словно из пластика, стал прогибаться под её весом, под его весом. И как он треснул. Новой боли не последовало, она ощущала всё, будто механически, как скрежетание шестерёнок внутри себя. Она открыла рот, но крика не было, она открыла рот, и он тут же сомкнулся с силой, словно челюсти друг в друга вдавливала невидимая рука. Но Эмма видела эту руку, свою собственную и одновременно его. Когда она распахнула глаза, отчаянно мыча и комкая простыни, выбираясь из-под одеяла, чья-то неясная тень, склонившаяся над ней, заставила её замереть, хотя всё, о чём она мечтала — находиться в движении, чтобы сбить с тела и разума немоту, опоясавшую её во время сна. И всё же она замерла, и только теперь её взор разъяснился, проступили очертания комнаты, у тени появилась чёткость и лицо. Реджина была не просто обеспокоена, её лицо искажала гримаса боли, в ней свирепо бился страх, но всё же она находилась здесь, она пыталась помочь Эмме пережить кошмары, кои терзали и её саму. Ей пришлось преодолеть себя, чтобы войти в комнату, когда она, направляясь в кухню, чтобы наполнить стакан водой, услышала сдавленное мычание из спальни Свон. — Всё хорошо, — тихо произносила она, дрожащими руками гладя спину Эммы, которая отчаянно пыталась отдышаться. Воздух в комнате был жарким, душным. — Это только сон. Здесь никого нет… — Реджина запнулась на мгновение, будто принимая решение, и добавила, — его здесь нет. Совершенно неожиданно каким-то изломанным движением, она вдруг перенесла руку к щеке Эммы и прикоснулась всей ладонью. Через мгновение они обе перестали дрожать. Тепло чужой ладони выдернуло Эмму из пелены сна, всё ещё окутывавшей её сознание. Жар отступил, и она, наконец, выдохнула, прикрыв глаза. — Спасибо, — прошептала Эмма, испытавшая сладость облегчения, потому что в какой-то момент даже самый обычный человек, не ведающий кошмаров наяву, проснувшись от жуткого сна, испытывает радость и облегчение от мысли, что это был всего лишь сон. Так и Эмма пыталась распробовать это самое облегчение. — Прости, что тебе пришлось вмешаться, я знаю, что это всё ещё имеет большую власть над тобой, но с другой стороны, это шаг в верном направлении, ведь правда? Реджина хотела возразить, но почему-то не решилась, коротко кивнув в знак согласия. Она отстранилась и запахнула полы шёлкового халата. За окном всё ещё плескалась тьма, ночь была беззвёздной, и даже луна изливала всего лишь чуть подсеребренный, тусклый свет. И, кажется, они обе не представляли, что нужно делать или говорить дальше. — Я принесу воды, — заговорила Реджина, поднимаясь и беря стаканы с тумбочки — свой и Эммы. Она скоро вернулась и по её скованным движениям Эмма уловила, что ей совсем не хочется возвращаться в свою спальню сейчас. Она выпила большую часть воды, отставила стакан и почти бесшумно отодвинулась, не говоря ни слова. Реджина, не медля, села рядом и поджала под себя одну ногу. Она посмотрела на Эмму. Хотелось лечь, вытянуть ноги и просто побыть в тишине, но почему-то Реджине это казалось неуместным сейчас, меньше всего ей хотелось, чтобы Эмма поняла её неправильно, хотя сама она осознавала, что именно могло быть неправильно. — Ты можешь лечь, — сказала Эмма, отодвигаясь ещё и подтягивая одеяло. Она почувствовала, что Реджина напряглась, но, немного подумав, женщина перебралась на кровать полностью и легла на спину. Эмма набросила на неё край одеяла, прикрыв босые ноги. Глаза Реджины блестели в темноте, и Эмма, подперев голову рукой, рассматривала профиль Реджины. Хотелось что-нибудь сказать и одновременно говорить не хотелось вовсе. И она продолжала рассматривать лицо женщины, испытывая противоречивые желания, ей казалось, что она теряет время в тишине, будто могла сказать нечто важное, но не говорила. Почему-то Эмме казалось причудливым то, как сейчас они поменялись местами, то, что Эмма за всеми переживаниями о Реджине совершенно забыла о том, что её раны по-прежнему кровоточат. Она была рада этому забвению, но за него приходилось расплачиваться внезапными пробуждениями её искалеченной памяти, настигающей её в моменты, когда она становилась уязвимее всего. Рееджина повернула голову, встречая мягкий, но обеспокоенный взгляд, нащупала руку Эммы под одеялом и сжала перед тем, как попросить. — Расскажи, что тебе снилось, — её голос прозвучал громче, чем они обе могли бы предположить, и это почему-то подтолкнуло Эмму к тому, чтобы без сомнений решиться на ответ. — Старая церковь и то, как он завладел мной, — Эмма почувствовала, как Реджина дёрнулась, она снова посмотрела на неё и перед глазами вспыхнули воспоминания об исхудавшей, измученной женщине, о том, как страшно было смотреть на неё, когда тварь внутри ломала ей кости и сращивала вновь, чтобы всё повторить. Эмма помнила, каково смотреть на неё изогнутую, видеть её боль и бояться, что эти рёбра расступятся и всё её нутро окажется обнажённым.  — Не было безопасных мест, — вновь заговорила Свон, практически выталкивая слова. Она пыталась избавиться от фантомов, беспощадно вспыхивающих в памяти. — Никогда не было. И в церквях было хуже всего, потому что там он давал мне понять, что спасения нет. Если даже на святой земле он оставался таким же сильным, то куда я ещё могла податься? — А другие… — Реджина запнулась, и Эмма взглянула на неё, выжидая, но продолжить Реджина не решилась. — До него я не встречала никого, кто переступил бы порог церкви, — ответила Эмма. — Я бывала жестокой, Реджина, вымещала свою ярость на тех, кому могла навредить, порой напрочь забывая, что под гниющей оболочкой скрывается живой человек, невинный. Она чувствовала, что должна сказать нечто важное, но никак не могла вспомнить, что именно, до тех пор, пока Реджина не спросила о других. Эмма совершенно забыла о Грэме, о том, что позволила ему жить. Сердце в груди зашлось от тревоги и напряжения. Её снова стала бить мелкая дрожь. Понадобилось много сил, чтобы решиться сказать об этом сейчас. Именно сейчас, потому что накануне она обещала Реджине, что они посетят воскресную службу. И меньше всего ей хотелось бы, чтобы Реджина не была готова к столкновению с Грэмом в городе. Само по себе желание Реджины выйти из дома было большим достижением. Она не хотела этого, Эмма видела, с каким трудом ей далось это решение, но ради Генри, который верил, что это поможет Реджине, женщина согласилась. Их отношения снова становились доверительными и свободными, Миллс больше не содрогалась, когда сын прикасался к ней, когда обхватывал её руками и замирал, боясь, что она оттолкнёт его. Это причиняло боль, страх её мальчика навредить ей или испугать, но под всем этим таилась куда более глубокая тревога — что после всего Реджина не могла его любить. Потому Миллс старалась уделять ему больше времени. — Реджина, — позвала Эмма, поднимаясь и усаживаясь в постели, но по-прежнему не выпуская руки Миллс, — я собиралась сказать раньше, но не знала, как это сделать. Не то чтобы я знаю сейчас, но тянуть больше нельзя. Реджина тоже села, посмотрев исподлобья, опасаясь, будто готовясь к побегу. Она почувствовала, как в груди забилось сильнее, то ли сердце, то ли нарастающий страх. Тугое и липкое чувство, оплетающее рёбра и хребет. — Грэм, — снова заговорила Эмма, боясь посмотреть на Реджину, но взгляд самой Реджины ощущался так явственно, что она просто не могла игнорировать его, потому что подняла глаза и встретилась с жадностью, с которой женщина всматривалась в её лицо. — Он одержим… Миллс вздрогнула так ощутимо, что Эмма выпустила её руку, а когда попыталась снова дотронуться до неё, Реджина не позволила. Она дрожала, темнота сразу стала казаться враждебной, и горячее, пульсирующее тело рядом не имело никакого значения, потому что Реджина уже тонула в густом страхе. Она не чувствовала рядом присутствия живого человека, ею овладел ужас, почти звериный. Сердце молотило по рёбрам, в горле возник ком, воздух моментально стал раскалённым, она часто задышала, приложив руки к груди, словно в попытке спрятать их там. Эмма схватила её за запястья, но этого Реджина не чувствовала тоже, глядя сквозь Свон. Тогда Эмма вскочила с постели и включила свет, в надежде, что это поможет, и в глазах Реджины действительно появился проблеск узнавания. — Ты здесь, — проговорила Эмма, гладя женщину по голым плечам, — ты здесь, со мной, Реджина, посмотри на меня? — она коснулась подбородка Миллс, заставляя взглянуть на себя, и та перевела затуманенный ужасом взгляд, её рот распахнулся, выбивая выдохи и вбирая вдохи, судорожно, рвано. — Ты в безопасности. Он никогда тебе не навредит, никто из них никогда не сможет до тебя добраться. Я буду рядом с тобой. Ты мне веришь? Она обхватила лицо Реджины, та медленно и едва заметно кивнула. — Да, — прошептала она, возвращаясь. Лицо было бледным, но более спокойным, к ней возвращалось самообладание. Она действительно верила. — Он, — снова начала Эмма, желая закончить разговор как можно быстрее, — другой… — ей не верилось, что она действительно это говорила, но всё же продолжала, выдавливая из себя слова, и стараясь, чтобы звучало убедительно, — Грэм впустил его, потому что умирал. Он не просто одержим, они составляют единую личность. Это называется слияние, это то… чего от тебя хотел Безал. В карих глазах мелькнула ярость, и это обрадовало Эмму, потому что если Реджина испытывала гнев, если она злилась, значит, страх в ней истончался, она цеплялась за жизнь. Эмме это было знакомо, потому что когда она устала испытывать страх и быть жертвой, выжить ей помогла ярость. Нежелание отдавать свою жизнь во власть боли и страха помогут Реджине. — Ты хочешь сказать, что оставила его в живых? — спросила Реджина ледяным тоном, от которого у Эммы внутри что-то оборвалось. Миллс дышала уже не тяжело и лихорадочно, она вдыхала глубоко и с силой, словно её злость делала её больше. — Я собиралась убить его, — тут же отозвалась Эмма, выставляя руки вперёд словно в защитном жесте, — но он всё ещё Грэм, он говорит как Грэм, он чувствует как Грэм, и он умоляла меня дать ему шанс. Слияние потому и опасно, что это уже не демон и не человек, это нечто большее. Но ему ничего не нужно, кроме жизни. — Ты позволила ему! — процедила Реджина сквозь зубы и вскочила с кровати. — Ты. Ему. Позволила. Эмма поднялась следом за ней, выпрямилась и как можно увереннее произнесла: — Если ты захочешь, я убью его прямо сейчас, — она сделала бы это, если бы Реджина попросила, если бы она приказала, Эмма пошла бы на это. И мысль эта привела её одновременно в ужас и восторг. — Я хочу, — почти прокричала Миллс. — Но ты должна понимать, что Грэм умрёт, — добавила Эмма и увидела, как лицо Реджины исказила гримаса боли. Её губы дрожали, глаза были плотно закрыты. Она стояла так несколько мучительных минут, пока не почувствовала, как Эмма касается её плеча. Тогда она посмотрела на неё и тихо, едва слышно проговорила: — Хорошо. Она не произнесла ни слова больше, но Эмма поняла, что значит это «хорошо». Однако, облегчения не почувствовала. Реджина обняла себя руками и, больше не глядя на неё, вышла из комнаты. До рассвета оставался ещё целый час. Эмма больше не сомкнула глаз, перебирая события последних часов. Она испытывала терзания, неясные, но тяжёлые, словно внутри неё что-то перевернулось, что-то стало неправильным. Хотелось ощутить что-нибудь иное, что-нибудь отличное от привычного набора чувств. В эти дни она совсем не думала о том, что чувствует к Реджине, Эмма продолжала это испытывать, но так, словно это извечная часть неё самой. Когда Реджина поцеловала её, в этом не было ничего, что могло бы оставить след, простое механическое действие., которое даже поцелуем назвать сложно, вынужденный контакт, чтобы напугать или оттолкнуть, или понять, а может, всё вместе взятое. Но не произошло ровным счётом ничего. Да, Реджина стала проявлять интерес к окружающим вещам и событиям, с большим трудом, вынужденно, но всё же она делала это. Она даже допускала мысли о том, чтобы однажды вернуться на пост мэра, хотя и не представляла себе это возможным, так как её обязанности временно исполнял Голд — неприятный тип, жадный до власти. И бывали моменты, когда Эмма не могла понять, на самом деле Реджина приходит в себя или только делает вид. В такое время ей приходилось тяжелее всего, потому что она ощущала себя в клетке, ощущала себя как тысячи раз до этого — бессильной. Утром за завтраком собрались все проживающие в доме Мэри-Маргарет, которая настолько привыкла к такой компании, что уже не представляла себе, что будет, если один из них исчезнет из её поля зрения. Она привыкла и привязалась к хмурой и отстранённой Реджине, которая каждый раз закатывала глаза и раздражалась, ловя на себе тёплый взгляд, за которым следовала улыбка. Она привыкла к задумчивой и погруженной в себя Ингрид, которая днями пропадала вместе с ней в школе, куда помогла ей устроиться Мэри-Маргарет. Привыкла к Эмме, которую считала родной, и к Генри, страстно пытающемуся всех сделать счастливыми. После довольно плотного завтрака они собрались внизу, ожидая Реджину, которая, спускаясь по лестнице, вдруг остановилась, окинула всех взглядом, и Эмма уловила, что в нём скрывается самая настоящая паника. Она подошла к перилам и, подняв голову, тихо сказала: — Если ты не готова выйти, мы можем отложить это, — она почувствовала, что важно дать Реджине выбор, показать, что будет так, как захочет она. Несколько мгновений Реджина медлила с ответом, хмурясь, обдумывая своё положение. Она не смотрела на сына, отдавая себе отчёт в том, что если она пойдёт, что должна сделать это по своей воле, не потому что обещала ему. Это было куда важнее. — Я не готова, — произнесла Миллс, опуская ногу на очередную ступень, — но я хочу пойти. Этого оказалось достаточно, Эмма кивнула, дождалась, пока женщина поравняется с ней, и спустя несколько мгновений они переступили порог дома. Мягкий ветер ударил Реджину в лицо, и она закрыла глаза, вдыхая глубокий запах осени, всё ближе к подбирающейся зиме. Запах палой листвы, подгнивающей из-за постоянной влаги, мокрого асфальта и травы моментально вскружил голову ей, словно одичавшей за всё это время в каменных стенах. Это мгновение чётко отпечаталось в её памяти, и Реджина вдруг почувствовала себя настолько живой, что не заметила, как широко улыбается. Но увидела, как влажным блеском заблестели глаза Эммы Свон, приложившей руку к нагрудному карману своей куртки. Они ничего не сказали друг другу, но обе почувствовали, как что-то сдвинулось, совсем немного, почти неощутимо, но сдвинулось, и этого хватило, чтобы продолжить путь до церкви с непривычно лёгким сердцем. Когда они зашли, служба уже началась. Реджина с дрожью сделала первый шаг, прислушиваясь к себе и отмечая, что ничего страшного не ощутила, хотя перед глазами вспышкой пронеслась вереница воспоминаний. Но в этот самый момент Генри взял её за руку, и это удержало её. Она ощущала на себе тревожный взгляд Эммы, но не откликнулась. Они прошли и сели на предпоследней лавочке, не желая привлекать к себе внимание. Но, как оказалось, усилия были тщетными. Одна из монахинь отошла от алтаря и, подавшись вперёд, всмотрелась в присутствующих, тем самым побудив обернуться всех стальных. В церковном зале повисла тишина, даже солнце, пробивающееся сквозь витражи, кажется, потускнело под налётом повисшей немоты. Реджина не просто напряглась, всё её тело сковало, она ощутила странную твёрдость внутри, как если бы её органы и кости окаменели или внутри неё вдруг вырос стальной стержень. Настоятельница Блю двинулась в их сторону быстрым шагом. Она прошла вдоль рядов со скамьями и остановилась прямо перед поднявшейся Эммой Свон, которая будто пыталась закрыть собой сидящую за ней Реджину. — Этой женщине не место здесь, — чётко разделяя слова, произнесла настоятельница, указывая на Реджину, вытянувшуюся подобно струне, готовой вот-вот оборваться. — И почему же? — спрашивает Эмма, вздёргивая подбородок. Внутри неё зреет гнев, словно в лице этой надменной женщине воплотилась вся горечь её жизни. — Кто определяет это самое место? Вы, сестра? Люди стали шептаться, стараться рассмотреть, что происходит, кто-то даже встал. У Реджины голова шла кругом, её пальцы побелели от напряжения — так крепко она сжимала спинку скамьи. Они смотрели на неё, они говорили о ней, они считали её нечистой — слухи в маленьком городе распространяются быстро, она это знала, и они знали. Они всё знали. — Я прошу вас покинуть церковь, — игнорируя Эмму, Блю обратилась к Реджине, — ваше присутствие оскверняет это место, оскверняет Бога. Когда Эмма дёрнулась, крепко сжимая кулаки, Реджина вскочила и опустила руки на её плечи, не сводя глаз с настоятельницы. Прямо сейчас ей хотелось соответствовать всему тому, о чём говорила эта женщина, злость исходила от неё волнами, и это чувствовали, кажется, все. Миллс не позволила Эмме наброситься на эту идиотку, только потому что не хотела, чтобы пострадала в итоге Эмма. Блю, с опаской отвечающая на взгляд карих глаз, в которых плескалась ярость и то самое потаённое, злое, вдруг перевела взгляд вниз, и тогда Реджина поняла, что она смотрит на руки Эммы. Под кожей её ладоней и пальцев что-то происходило, жёлтое свечение пульсировало, расходилось, словно волнами, и Реджина сжала плечи Эммы сильнее. — Я хочу уйти отсюда, Эмма, — произнесла она тихо, выглядывая из-за плеча Свон и глядя исподлобья. Это подействовало, и Блю вдруг отступила, хотя и перевела взгляд на руки Эммы снова. Мэри-Маргарет, Ингрид и Генри поднялись тоже. Эмма приблизилась к настоятельнице и прошипела ей в лицо: — Вы знаете, кто я, — она не спрашивала, уверенная в том, что реакция настоятельницы обусловлена её некоторой осведомлённостью, потому что было время, когда об Эмме знали даже захолустные приходы. — Хорошо. Потому что теперь вы знаете, что у вас есть противник. И когда беда придёт в вашу обитель, я не откликнусь. Я отказываю вам в помощи. Женщина попятилась назад, а Эмма усмехнулась, пропустила Реджину и остальных, а затем снова заговорила. — Если Бог и есть, — произнесла она с презрением, — то сердце его каменно, как ваше. Она развернулась и вышла следом за семьёй, оставив обескураженную монахиню, потонувшую в людском шёпоте. ________________________________________________ — Мама, мне очень жаль, что так получилось, — прошептал Генри, когда после долгих дня и вечера, наконец, оказался в постели. Реджина, едва державшаяся после того, что случилось в церкви, мягко улыбнулась, надеясь, что улыбка вышла искренней. Склонилась к сыну и поцеловала его в лоб. — Ничего, милый, — наконец, отозвалась она, — они забудут. А если нет, то мы и с этим справимся. Доброй ночи, Генри. Она погасила свет и вышла из комнаты сына, опираясь рукой о стену. Внутренности сдавливало, Реджина почти обессилила, казалось, что из этого состояния невозможно вырваться, оно поглощало, опутывало. Становилось темнее, жарче, становилось больнее, что-то горячее, дикое текло по венам, она чувствовала его остроту, и хотелось кричать. Дрожащими руками Реджина накрыла собственный рот, в надежде, что не произнесла ни звука. Ибо себе она сейчас не доверяла. Если бы только можно было ощутить что-нибудь ещё, вернуть чувствительность онемевшим душе и телу, что-то настоящее, не имеющее тёмного окраса. Живое. Она дошла до спальни и открыла дверь, Эмма, стоящая у окна, обернулась. Застыла, словно уловив всё, что творилось в душе Реджины. Стало ли ей страшно? Может быть, но ей было некуда отступить, потому Эмма сделала шаг вперёд, и Реджина пересекла оставшееся расстояние. Очень близко, слишком остро, так нельзя, это опасно для них обеих. Но руки Реджины обхватили лицо Эммы, и рот её так близко, шепчет, о чём-то просит. Дрожь, пробивающая тело, переламывающая, от которой Эмма едва дышала. — Я хочу почувствовать что-нибудь хорошее, — лихорадочно бормотала Реджина, дрожащая так же явно, как Эмма, и обе они словно единое существо, исходящее вибрациями. — Хочу тебя. Прикосновение вышло очень горячим, мягкость, болезненная и судорожная сводила с ума, подавляя, покоряя своей силе, Эмма ответила на поцелуй и прижала Реджину к себе. В груди раскалённые кости, так туго, так твёрдо, ещё немного и она расколется, изойдёт трещинами. Но больше ничего не произошло, они остановились, глядя друг на друга, Эмма убрала волосы с лица Реджины, провела кончиками пальцев по щекам, поцеловала брови, оставила поцелуй на лбу. — Это не то время, Реджина, — прошептала Эмма и почувствовав, как Реджина оседает, последовала за ней, крепко обхватывая, прижимая к себе. — Я знаю, — отозвалась она дрожащим голосом, — и не то, что нужно делать сейчас. Эмма укачивала её как десятки ночей до этого. Как беспокойное дитя, как самое драгоценное, что у неё было. То, что он не смог у неё отнять. Они сидели посреди комнаты в тишине, залитые лунным серебром, похожие на каменную статую. И цеплялись друг за друга, как за единственный способ выжить. Пахло ладаном. Запах горя.