И по следу твоему я отыщу их

Застарелая боль, оборванная и вся в лохмотьях прошлого, вышла на поверхность, стала над душой, раскинув крылья — уродливый ангел незабвения. Казалось странным размышлять о прошлом вечере как о чём-то реальном. Любви в жизни Эммы Свон никогда не было места, потому, когда Реджина вдруг обнажила то, что сама Эмма ещё не могла понять, она испугалась. И дело состояло не в их ролях, устоявшихся и принятых как само собой разумеющееся: Реджина — жертва, Эмма — спаситель. А в том, что когда кого-то любишь — помнишь о нём и боишься. Любовь рождает страх потери, потому что всех, кого Эмма любила, ей пришлось потерять. Это несмолкаемая боль, поражающая всё живое, это память, от которой не исцелиться, даже изгнав всех демонов в мире. В участке Эмма суетилась, перекладывала вещи, злилась из-за мелочей, таких, как, например, потеря скрепок, чего-то столь мелкого, что нельзя отыскать сразу. Это тяготило, та неясная тревога, засевшая в ней, совсем чужеродная тем мыслям, которые поглотили её после слов Реджины и после того, как Свон почти что сбежала, оставив ошарашенную женщину наедине со своим отражением. Когда появился Грэм, Эмма, наконец, поняла, в чём ещё заключались её волнения. Всё это время рядом с ней был демон, грязная тварь, завладевшая человеком, которого она, как оказалось теперь, совсем не знала. Ей хотелось не просто уничтожить скверну, она жаждала причинить боль, будто вся злость, копившаяся годами, все страхи и ярость, какой была пропитана её жизнь, воплотились в одном желании — отомстить. Он опасливо смотрел в её сторону, не решаясь повесить куртку на спинку своего стула, перебирал пальцами по ткани, то сжимая, то мимолётно проводя по ней. Напряжённость, какая разлилась в пространстве, сделав его густым, отпечатывалась на коже, билась в Грэме, будто он был всего лишь человеком, испуганным человеком. Эмма, хмурая и злая, поднялась из-за стола и, сжав кулаки, направилась в его сторону. Не продумав ни одного действия, она просто хотела выплеснуть свой гнев, хотела наказать демона, который лгал всё это время. И в тот момент ей не казалось, что это совершенно логично, ведь демоны — лгут. — Давай просто спокойно поговорим, — тут же начал Грэм, поднимая руки, будто действительно считал, что Эмма начнёт прямо здесь, при остальных. Она пронеслась мимо, всё так же сжимая кулаки. И он пошёл следом, ожидая удара каждое мгновение, и когда они оказались на парковке, Свон схватила его за плечи, норовя дотронуться до открытой шеи, но Грэм, извернувшись, оттолкнул её и закричал: — Просто выслушай меня, пожалуйста! Эмма, тяжело дыша, остановилась, удивлённо взирая на мужчину, выставившего руки. Он сказал «пожалуйста» и в этом не было фальши, так что остановилась Эмма скорее от удивления, а не потому что решила внять просьбе демона. — Грэм умирал, — он начал сбивчиво рассказывать, выпрямившись. Его голос разносился эхом по пустой парковке, утопая в полумраке вечернего города. — Я же просто хотел жить, и он согласился. Слияние произошло очень быстро, потому что он дал согласие. Мы единое целое, и я не лгал, когда сказал, что ты мне нравишься. Эмма презрительно скривилась. — Я не сразу понял, кто ты, — добавил мужчина, оглянувшись на какой-то шум позади, — но, узнав, испугался, потому присматривался. И я не знал, что Безал в городе, что он забрал Миллс. Я всего лишь хочу жить, и я боялся, когда узнал, что твой дар… что всё вернулось. Они теперь все боятся. — Ты всерьёз думаешь, что я позволю тебе жить? — Эмма медленно стала приближаться, её тень угрожающе надвигалась вместе с ней, но Грэм не стал отступать. Он выдержал гневный взгляд, он не собирался бороться за жизнь, если она решит её отнять, потому что когда-то очень давно он уже сделал свой выбор — нейтралитет. — После всего, что твой вид сделал, после стольких искалеченных жизней, после Реджины… — Я никому не вредил здесь, — Грэм поднял голову, тяжёлое дыхание стекало с губ, разбиваясь о барьер ненависти, окруживший Эмму Свон. — И никогда не стану. Я ценю жизнь, Эмма. И прошу поверить мне. — Поверить демону? — она рассмеялась и сама испугалась своего смеха, так много в нём переливалось ненависти, чего-то тёмного, вязкого. Ей нужно просто прикоснуться к нему, выжечь эту тварь до последней песчинки. — Я похожа на слабоумную? Ты не имеешь права жить! Никто из вас. Она шипела, подобно одной из тех змей, что в детстве вились над её кроваткой, нашёптывая отвратительные вещи. В этот момент она даже не была собой, будто её место занял кто-то другой, злой и ненасытный. — А как же Грэм? — совсем жалкий, когда он успел упасть? Он выставил руки, будто это могло помочь ему, он смотрел в глаза, взывая к милосердию, будто такой твари, как ему, вообще может быть доступно это понятие. Но Эмма остановилась, словно опомнившись. Грэм, запертый где-то там внутри, нет, не запертый — слившийся в одно целое с демоном, подаривший ему душу. Но Эмме ли его судить? Эмме ли отнимать то, что принадлежит ему — право на выживание. Пусть даже таким способом. Тяжело дыша, Свон опустилась к шерифу, ловя его молящий взгляд. Именно молящий, ведь она могла его уничтожить, она была сильнее прямо сейчас, здесь, она могла выбирать, как ей поступить. Лицо её, хмурое и раскрасневшееся, выражало крайнюю степень задумчивости, но лишь на мгновение, потому что решение уже было принято. — Надеюсь, — заговорила она, наконец, — мне не придётся пожалеть о том, что я сейчас сделаю. Я даю тебе шанс на жизнь, но помни, если ты ошибёшься, если ты навредишь хоть одному живому существу, я отниму у тебя право дышать. Она схватила его за запястье, и Грэм закричал от боли, которая длилась недолго, но оставила след. — Это будет напоминанием, — коротко бросила Свон и резко поднялась, вытирая руки о джинсы. — Спасибо, — почти прошептал Грэм, держась за обожжённую руку. Рана затянется быстро, но шрам останется до конца той самой памятью, удерживающей зверя в клетке. — Спасибо, Эмма. Последних слов женщина уже не слышала, направляясь прочь. Хотелось курить, вдыхать удушливый дым, крепкий и густой, заполнять свои лёгкие, заполнять всё, что есть в ней пустого. Эмма бродила по улицам Сторибрука, потеряв счёт времени, может, прошёл час или два с тех пор, как она покинула участок, молча, не прощаясь, а может, и тысячелетия, разве реально понять? Разворошённый рой внутри впивался жалами во всё живое, дышащее, но Эмма не сопротивлялась, не молила ни себя, ни кого бы то ещё о том, чтобы это прошло, она просто чувствовала, вдыхала холодный влажный воздух и чувствовала. Бывало, она останавливалась, завидев вывеску магазина, и в самом деле задумывалась над тем, чтобы купить пачку сигарет, но с этой мыслью приходила и другая — этим ничего не изменить. Она и без того чувствовала горечь на языке, на губах, словно всё присыпано пеплом. Её одолевало чувство незавершённости, будто что-то осталось неправильным, как если бы открытую рану не спрятали под повязкой, не залечили, оставили беззащитной. Именно такой была и Эмма в этот момент. За всеми попытками облегчить жизнь Реджине, забрать её боль, она совершенно забыла о своей собственной, не той, что откликается, когда плохо Миллс, а той самой, которая исходит из её памяти, из её раздробленного сердца. Той самой, которую нельзя унять даже теперь, когда самого страшного из тёмных и кровожадных существ — нет. Ей никак не удавалось этого почувствовать день за днём. Она убеждала Реджину, что всё позади, так усердно внушала этой повреждённой женщине, что теперь всё наладится, что самое ужасное проходит тоже. Но самой верить в это у Эммы не получалось, и теперь, когда она позволила одной такой твари жить, может ли она с полной уверенностью продолжать убеждать Реджину в безопасности? Эмма остановилась, глубоко вздохнула и запрокинула голову, устремляя взгляд в небо, спокойное, черное небо, пронизанное серебром звёзд. Ей представилось, как эти серебряные нити свисают до самой земли, как касаются каждого живого существа, будто бы говоря, смотри, ты не один, мы с тобой, разве можешь ты бояться теперь? Она тряхнула головой, будто сбрасывая странные мысли и ещё раз вздохнув, возобновила шаг, слушая, как хрустит под подошвами ботинок мокрый асфальт. Ей нужно поговорить с Реджиной, она должна знать, что произошло. А пережить это Эмма ей поможет. Ведь, исцеляя одну душу, незаметно исцеляется и другая. Вернувшись домой, Эмма была удивлена несколькими вещами: почти во всех комнатах горел свет, за столом в кухне собралась довольно шумная компания, что представлялось довольно непривычным зрелищем, как и то, что среди остальных была и Реджина, крепко прижимающая к себе сына одной рукой и держащая вилку — другой. По-прежнему бледная и полупрозрачная, она выглядела иначе, не так, будто больше не помнила о горечи и зле, но будто старалась предстать пред всеми такой, какой её хотели видеть. И это заставило Эмму испытать новый прилив режущей и гулкой боли. Но Генри, не соглашающийся ни есть, ни пить, прижимался к матери и был так счастлив, что Эмма проглотила любые слова недовольства, предпочитая просто поддержать Реджину. Она вымыла руки, переоделась и спустилась к остальным. Села между Ингрид и Мэри Маргарет, увлечённо рассказывающей об уроке труда, где у Генри получился лучший скворечник. Взгляд Реджины она ощутила сразу же — опаляющий, сверкающий и тяжёлый, полосующий по всему телу. Бьющий в одно место, но расходящийся всюду глубокими трещинами. Эмма встретила его на долю мгновения и тут же опустила глаза, словно обожглась по-настоящему. Этот момент встал между ними чёрным крылом, раскрытым одной общей историей. Свон вздрогнула и отодвинула тарелку. И взгляд карих глаз тут же изменился, стал мягче, будто из них вышло всё, что могло быть в них злого и колючего. Они обе поняли, что произошло, и обе чувствовали и слышали ту фразу, застрявшую в немоте вины: Прости, я никогда бы не посмотрела на тебя как он. — Ты почти ничего не съела, — запричитала Мэри-Маргарет, осматривая подругу, чьё уныние вдруг передалось каждому сидящему за столом, и всем сразу стало неуютно. — Обед был слишком сытным, — Эмма криво улыбнулась, похлопав Мэри-Маргарет по руке, — так что я всё ещё не голодна. Она поднялась, подмигнула сыну и отнесла тарелку в раковину. Почти сразу ощутила близость, и ей не потребовалось оборачиваться, чтобы понять, что это Ингрид.  — Оставь, — тихо проговорила она, заглядывая через плечо, — я сама помогу Мэри-Маргарет убрать со стола. — Давно она вышла? — Свон повернулась, опираясь на столешницу. — Перед твоим приходом, — отозвалась Ингрид, вытирая руки, — она позволила Генри зайти, и они провели вместе весь день, а потом он убедил Реджину спуститься, чтобы вместе поужинать. Настаивал на том, что тебе это очень понравится. Эмма нахмурилась и перевела взгляд на Ингрид. — И почему мне должно это понравиться? Ингрид усмехнулась: — Я думала, что ты сама должна знать, — она развесила полотенце и, снова усмехнувшись с какой-то неясной горечью, вернулась к столу, оставив Эмму наедине со своими мыслями. Позже Эмма ещё немного поговорила с Мэри-Маргарет, пока Реджина укладывала сына, читая ему на ночь одну из тех сказочных историй, что мальчику так нравились, и, дождавшись, когда Миллс вернётся, постучала к ней. Войдя, она вновь увидела апатичную женщину, слишком слабую, чтобы притворяться перед ней. Но в глубине души искрилось чувство, что Реджина открывалась не от слабости, а потому что верила Эмме, потому что могла позволить себе эту правду без страха и желания защититься. — Я думала, что ты не собираешься говорить со мной, — сказала Реджина, явно уязвлённая холодностью Эммы вечером. — Прости, что оставила тебя после того разговора, — начала Свон, но Реджина вскинула руки, прерывая её. Поднялась и нетвёрдым шагом направилась к ней. — Ты прости, — произнесла она мягче и смотря в глаза. — Мне жаль, Эмма. То, как я посмотрела на тебя сегодня, я почувствовала это. Старый, острый осколок, впившийся в моё сознание, будто он всё ещё здесь. Я всё время ощущаю этот страх, что стоит мне подойти к зеркалу, и на дне своих глаз я увижу его. За своим плечом я увижу его. Глядя на себя, я увижу его. Голос женщины становился сбивчивым, более низким и будто надрывным. Эмма взяла её за руку, ведя к кровати, и они обе сели на край. Она не говорила в этот раз ничего, что сказала бы обычно, не пыталась успокоить, Эмма просто слушала и верила, что этого достаточно, что именно это нужно сейчас. — У меня была библия, — снова заговорила Реджина, испытывая отчаянное желание закрыть глаза, чтобы вещать из темноты, но она не могла этого сделать, потому что как только её веки сомкнутся, она увидит все эти уродливые опаленные картинки. Снова почувствует, как кожа плавится на ладони и как затягивается новой кожей, а запах жжёной плоти остаётся едким и сильным. — Небольшой старый томик в чёрном переплёте, я даже не помню, откуда она у меня, но в один из дней я взяла её, я думала, что если я помолюсь, то он оставит меня. Реджина повернулась, чтобы посмотреть Эмме в глаза. Посмотреть так глубоко, чтобы различить там, на дне, отражение своей боли, чтобы ощутить, что её понимают. Её губы задрожали, а глаза увлажнились, но слёз не было, она не позволила себе этого сейчас. — Она обожгла мне руки. Кожа пузырилась так долго, и эта дикая боль — она была всюду, словно обожжённым было всё тело, а не только руки, — голос Реджины теперь звучал ровно и безэмоционально, словно вся жизнь ушла из неё. — А потом раны затянулись, и я чувствовала мгновение за мгновением, как плоть покрывается новой кожей. Он был передо мной, я видела его ноги, серые, испещрённые чёрными венами прямо перед своим лицом, потому что лежала на полу, не помня, как падала. Он поднял библию и рассмеялся, просто склонился и продолжал смеяться, пока я пыталась закрыть уши руками. Эмма почувствовала, как её руки сжимают всё крепче, собственное сердцебиение гулко звучало в ушах, словно внутри была пустота и только объёмный звук ударов. Заморосил дождь, скребясь в окно, и они обе вздрогнули, но так и не отвели взгляда друг от друга. Глаза Реджины блестели почти лихорадочно, будто она вся насквозь была пронизана дрожью и этим огнём, он жёг её прямо сейчас, вылизывая кожу изнутри, и только теперь Эмма заметила, что её зубы плотно сцеплены. Это длилось недолго, всего несколько мгновений, потому что затем Реджина резко расцепила их, выталкивая слова: — И я подумала, что это поможет мне. В тот же день я снова взяла этот том со словом Божьим, — она сказала это почти презрительно, и Эмма коротко выдохнула, словно сорвавшись, как если бы всё это время держалась, не смея дышать, затаившись. И вдруг услышав, как Реджина говорит о том, что нашла спасение в боли, сорвалась. Сорвалась на этот коротенький выдох, скользнувший с её губ подобно маленькой птице, — и вошла в церковь, я хотела, чтобы кто-то увидел, чтобы мне поверили, чтобы помогли. Эмма вдруг почувствовала запах ладана, будто они и впрямь оказались в церкви, под взглядами святых, обе испорченные и осквернённые. Нарастающая злость в голосе Реджины будто бы хлестала её по щекам. И от этого почему-то стало спокойнее, ведь если Реджина нашла в себе силы гневаться, значит, она действительно справится со всем, что ещё предстоит. — Но даже, когда статуи закровоточили, ни одна из этих чёртовых святых дур не решилась ко мне подойти. Они видели, как моя кожа плавится, как Богоматерь плачет алым, и всё, что они делали — боялись. В ту ночь он заставил меня разгромить церковный зал. И даже тогда, зная, что это была я, ни одна из них ничего не сделала. Бог отказался от меня, и ни одна из его невест, обвенчанных страхом, не протянула мне руки. Так скажи мне, Эмма Свон, — Реджина придвинулась ближе, гораздо ближе, чем это было бы позволительно в этот момент. Её руки по-прежнему крепко сжимали руки Эммы, но вот она отпустила одну, затем другую, обхватывая лицо Свон, — скажи мне, как можешь ты испытывать ко мне любовь? Как, видя жалкие обугленные куски той личности, которой я была до одержимости, ты смеешь меня любить? Эмма молчала, чувствуя чужое дыхание на своих губах, чувствуя, как сердце становится в разы больше, наполняясь чем-то горячим, чем-то острым. А Реджина всё говорила, лихорадочно, с силой. Её слова словно текли, наполняя собой пространство, размалывая внутренности и раскаляя кости. — Я знаю тебя, знаю, какая ты без искажения, потому что тебя он никогда не мог извратить. Даже когда смотрел на тебя, когда хотел тебя, ты оставалась для него святой, божье дитя, поцелованное солнцем. Он так хотел тебя, что временами я думала, будто и сама хочу. И хотела. Набивая свой рот чёрными мотыльками, пахнущими, как кладбищенская земля, повторяла твоё имя, и он слушал. Я знаю, какая ты на вкус, каков твой запах, я знаю, когда тебе страшно и когда ты радуешься, потому что он показал мне всё, но ты же видишь лишь то, что он оставил. И всё равно любишь, но как ты можешь, если не знаешь, где я, а где он? Ведь сегодня, сидя за одним столом с нашим сыном, ты смотрела на меня и видела его. Реджина выглядела жестокой, жестокой по отношению к себе. А Эмма всё молчала, слыша, как крошится внутри себя. И вот они обе — разбитые и уничтоженные, без надежды, без защиты, обнажённые по самую душу и ни единого просвета вокруг. Реджина наклонилась, на мгновение прижавшись к её губам, на одно короткое и обжигающее мгновение: — Скажи мне, цветок, как ты отличишь мои поцелуи от его, если даже я сама сомневаюсь? Эмма отстранилась, очень медленно и осторожно, хотя из-за колотящегося сердца казалось, что телом слишком сложно управлять, что все движения рваные и резкие. По её щекам скатывались слёзы, и на долю секунды в сознании мелькнула мысль поддаться, поверить. Но она не позволила оттолкнуть себя. Обхватила запястья Реджины, словно застывшие в воздухе, опустила их, сжав, выдохнула и, наконец, произнесла: — Ты говоришь, что знаешь меня, но я знаю его, — сила в её голосе заставила Реджину вздрогнуть, — и между вами нет ничего общего даже после того, что было. Тебя оскорбляет сама мысль о том, что кто-то способен любить тебя такой. Но ты всего лишь женщина, с которой случилось много плохих вещей. В тебе нет ничего такого страшного или пугающего. Может, я знаю тебя недостаточно, но мне хватает и той мысли, что ты просто есть. Тебе не нужно думать о моём сердце, Реджина и судить его я тоже не позволю. Она встала, выпустив чужое тепло из ладоней, посмотрела на Миллс сверху и с поразительной твёрдостью произнесла: — Безала больше нет. И он никак не повлияет ни на твои мысли, ни на желания. Если ты захочешь меня, то только потому что сама так решила. У всех нас есть дурные воспоминания, нечто ужасное, что порой встаёт за нами второй тенью, но это не значит, что подобные вещи могут определять нашу жизнь. Я буду бороться за тебя, даже если придётся бороться с тобой, но, может, тогда ты, наконец, поймёшь, что ты последний человек на земле, которого тебе стоит ненавидеть. Больше говорить было не о чём, по крайней мере, не в этот час, и Эмма отлично это понимала. Она остановилась в дверях, чтобы ещё раз посмотреть на Реджину, сидящую в том же положении, и ощутила вселенскую усталость, рухнувшую ей на грудь. Сил не осталось ни на собственные мысли, ни на собственную боль. Эмма закрыла за собой дверь, зашла в свою спальню, забралась в постель и до самого утра забылась глубоким сном, в котором не было ни памяти, ни боли, ни ладана. Только желанная тьма забвения.