***
—Добрый день, товарищи! В эфире программа «Время вперед». К основным событиям дня… В голове Паши ворочается скользкое неприятие реальности. Хотя уже стоило бы прекратить так по-детски распахивать глаза и удивляться после всего, что он пережил. Многоэтажки СССР будто бы смеются над ним своими отражающими солнце окнами. Он не для этого мира. Он лишний. Но не он один. Когда машина профессора вспыхивает ярым огнем, Паша уже знает, кто еще лишний в этой расплывчатой реальности, и затылок обдает холодком страха. Потому что есть еще Костенко. Капитан КГБ, в интересах которого точно не возвращение всего к началу. К правильному. К тому, что должно быть. И он точно не будет долго рассуждать над смертью парня, которому даже некуда идти и которого никто не будет искать. Когда Паша Вершинин из СССР падает навзничь с растекающимся пятном алой крови на деревянном паркете, в голове Паши из России не остается и вопроса «но как он смог выжить?», лишь только воспоминания о старом дне, далекого 1986 года. О темной камере для допросов в здании КГБ. О «поверь, тебе лучше сказать правду прямо сейчас» и «тебя все равно никто не услышит, парень». А потом о застывших лицах его лучших друзей и Ани, которой уже и вовсе не существует. Ему страшно так, что иногда даже хочется просто сдаться, подставиться грудью под пулю и встретить самодовольную смерть побыстрее. Именно поэтому Паша хватается за возникшего из ниоткуда Никиту. Хватается обеими руками, будто бы за способную спасти его соломинку. Никита дает ему все, что нужно, и даже больше, чем Паша мог бы попросить. Хотя и радость от встречи с живой Аней заменяется простым непониманием. И Вершинин, можно сказать, не очень-то удивляется, когда Никита оказывается им самим. Только облегченно выдыхает «здесь он меня не достанет», всматриваясь в заходящее за горизонт Америки солнце. В его руках планшет с ответами и ключами, перед ним множество запертых дверей и непредвиденных поворотов, рядом с ним те, кто доверился ему, но не те, кто стал для него самым близким. Имя Костенко всплывает еще раз, когда они встречают Клэр. Тем вечером Паша закрывается в туалете бара и долгие минуты, не моргая, всматривается внутрь себя через заляпанное зеркало. А на следующий день они уже в 1956м, и Вершинин злится от наблюдений за тем, как все с огромной скоростью выходит из-под контроля прямо на его глазах. Ребята становятся все больше похожими на самих себя, какими их знал Паша, не считая того, что Леша с неким будто бы долгом заботится о Гоше, а не подначивает его каждую секунду. С осознанием приходит печаль от навеянных воспоминаний, пусть и приведших к таким последствиям. А потом они оказываются снова в 2013, и внутри парня что-то клокочет, иногда вырываясь необъяснимыми снами и неконтролируемыми всплесками нечеловеческой силы. Слишком много не.***
Когда Паше, наконец, выпадает возможность спокойно поспать, за окном уже сгущаются сумерки и Вашингтон медленно затихает. Он вымотан попытками разъяснений и бросками фактов в ничерта не понимающих друзей, для которых распад СССР и существование неизвестного количества параллельных реальностей вдруг стали отнюдь не кошмаром, а вполне себе аксиомой. Он сдерживается от того, чтобы провести запачканными ладонями по лицу, усеянному ссадинами, когда Аня присаживается на край жесткого матраса. —Это были трудные дни для нас всех, — о, серьезно? Вершинин безумно зол скорее на самого себя, но уже почти готов сорваться на девушку, которую сам в это все и втянул, — но теперь ведь должно стать лучше. Паша кивает еле заметно, отворачивает голову к пейзажу горящего огнями города и понимает, что все параллели Ани из прошлого и Ани из СССР, прочерченные им, обрываются на ее смерти. Тело потряхивает и ломает от вспомнившихся событий, и парень думает, что, возможно, теперь все, и правда, должно стать лучше. Беспокойные мысли приводят к беспокойным снам, как часто говорила его мама. Сорокин стоит у окна, показывает Паше свою жену и дочь, и с какой-то подозрительной уверенностью говорит, что жив. Что все они живы, хотя и совсем непонятно, кто эти все. Вершинин думает, что он сам уж больно похож на бегущего в бесконечном лабиринте из режущих лезвий, и еще, что он устал. —Ты готов встретить старого друга? — в голосе опасность и ловушка. В воздухе напряжение и отсутствие выбора. Ноги сами ведут парня к массивным деревянным дверям, и он распахивает их, впиваясь взглядом в до боли знакомый вид на бассейн Припяти. Его потряхивает, словно от озноба, когда в лицо ударяет свет фонаря, а в грудь – череда пуль. Никакой физической боли, только звон в ушах и «нетнетнетнет». Костенко выглядит озадаченным, когда молодую кожу под тканью кофты не распарывает патронами, а Паша бьется в агонии страха. Он подскакивает на импровизированной кровати, пропуская выдохи и вдыхая слишком уж прерывисто, когда стрельба сменяется стуком кулаков о дерево. —Что случилось? Сколько времени? Перед глазами все еще оскаленное лицо бывшего капитана КГБ, и Вершинин снова оступается, убеждая себя, что это все позади. —Мы проспали всю ночь. Он усмехается на выходку Леши и отпивает немного воды, сжимая стеклянную бутылку дрожащими руками. Все позади, потому что они снова в Америке без войны, подали документы на возвращение в Россию, а СССР больше нет, потому что: «что вы знаете о Чернобыльской Атомной Электростанции?» и «в смысле о катастрофе?». Все позади, потому что позади всегда что-то будет, но еще всегда что-то будет впереди. Сердце отбивает под 180 в минуту, когда из-за спины военного в форме показывается хорошо знакомый силуэт, и Пашу подбрасывает, прошибает током. Он спит? Нет. Определенно нет. Рука непроизвольно разбивает бутылку, направляя стеклянную розочку на того, кто сломал жизнь ее обладателя. Или он сломал ее сам? Парень не может допустить этого опять, не снова, не сейчас и не здесь. Не при таких же обстоятельствах, когда они все задержаны, как и в еще живой далекой Припяти. Поэтому он кричит. Кричит «стой, не подходи», а в голове уже тысячи заведомо провальных вариантов побега. —Нам не нужны проблемы, — такой же спокойный, как и в каждой из реальностей, напряжение которого можно понять только по натянутой спине. Но этого достаточно. Более чем. — Что случилось, молодой человек? Чем я вам так не понравился? Слова Костенко парализуют, и Вершинин вглядывается в него, как напуганная охотником лань. Медленно приходит осознание того, что мужчина, видимо, его вовсе и не помнит. И Пашу, будто бы, отпускает настолько, что он готов рассмеяться от глупости ситуации. Только вот нажитая паранойя снова хватает и утаскивает в свой плен. Что, если это еще один его трюк? —А должен? Сергей Костенко выглядит серьезным и озадаченным с этой чертовой морщинкой между бровей. Пока Павел Вершинин просто есть. Напуганный, загнанный в угол самим собой и побегами от последствий неправильных действий. Желающий узнать, что вообще, блять, происходит на протяжении этого месяца. Теперь как никогда осознающий, что он уже один, точно, на все двести процентов. Не из этой реальности, не из СССР, не из Америки. Он просто есть тут, где он ни к чему, рядом с теми, чей мир разрушил, чтобы упасть еще глубже. Бывший когда-то капитаном КГБ аккуратно вытаскивает острый предмет из захвата тонких пальцев. «Нам не нужны проблемы». Паша проблема? Они поднимаются на крышу по витиеватой лестнице, может быть, только потому, что Вершинину надо выйти на свежий воздух и узнать хоть что-то о том, что будет дальше. Он съеживается, вглядываясь в фотографию на развороте удостоверения: внешне Костенко точная копия кошмара, пробирающегося за ним по пятам. Только вот, лучшая защита – нападение, верно? Паша язвит, скрывая тревожность за напускной уверенностью. А Костенко кидается в ответ какими-то странными и совсем не понятными списками и делом о найденных в толще льда детях, имена которых оказываются поразительно знакомыми. Учитывая, что это их имена. Что-то очень важное происходит, когда мужчина рассказывает об операции, сделавшей из него героя, с опаской кидая взгляды на Пашу, который прячет дрожащие руки в карманах. Правда. Ему нужна правда. Как и в тот раз. Путь, по которому они идут сейчас, невыносимо параллелен тому, которым они шли еще там, в Припяти. А у Вершинина даже нет правдоподобной лжи, чтобы хоть как-то вытащить ребят. Зато у Горелова есть. Гоша смотрит исподлобья, рассчитывая, что его «другу» достанется не так уж сильно, и еле заметно подвигается поближе. Договор с Сергеем («можете обращаться - Сергей»)? Какой, к чертям, договор? —Парень, ты хоть понимаешь, кого ты пытаешься шантажировать? Паша пытается предугадать реакцию Костенко хотя бы на чуть более сорока процентов, прикидывает худший и лучший вариант развития событий. —Он же сказал, это не шантаж, — явный шантаж. — Это договор. Генерал ФСБ замирает, смотрит насквозь, выуживая ниточки обмана, но, все же, нехотя, соглашается, потому что, что еще остается, как не это. Они оба ступают в темноту доверия друг другу, совершенно не представляя, чего от этой темноты можно ожидать. —Для начала вас надо помыть и переодеть. За счет конторы. В голове Паши сумбур из мыслей и теорий, но он теперь точно уверен, что если Москва, то хотя бы можно сбежать. Скрыться. Затеряться в хорошо знакомых из детства дворах и переулках. Затаиться, хорошо все обдумать. Теперь у него есть около, пока что, 5 разных планов, хотя бы один из которых должен обязательно сработать.