параллели измененных реальностей

      Плотный слой облаков, словно вата, закрывает вид на местность, над которой они летят. Паша прислушивается к чуть заметному рычанию двигателей и шепоту за стеной. Снова Гоша паникует, местами срывая голос на истеричный писк, а Горелов, что странно, спокойно выслушивает его нытье. Никаких «ну ты и баба» или «заткнись уже, задрот», только мягко-вымотанное «тут, кроме нас, еще персонал, охрана и этот ФСБшник, ну что может случиться?». Может быть, странно от этого только Вершинину. Может быть потому, что он их четверых совсем и не знает. Определенно не знает, поэтому и остается ему только сравнивать с фантомными образами с картинок воспоминаний.       Парень вздрагивает, когда белый поднос с логотипом авиакомпании ударяется о столик перед ним. Мысли разбиваются тысячами маленьких обрывков и снова складываются, но уже во что-то другое. Чувство вины сжирает изнутри. Сжирает постепенно, причиняя боль похлеще тянущей от воспалившейся когда-то давно раны.       —Спасибо, я не голоден, — он думает, что это Антонова со своей заботой не к месту и попытками стать чем-то большим. Для него, в частности.       —Еда здесь, конечно, не ресторанного качества, но…       Паша упускает последние слова из-за звона в ушах и темных пятен, бросившихся в пляс перед глазами. Слишком резкий поворот головы и усталость. Он чувствует подвох практически в каждом движении обтянутого в темно-синий костюм накачанного тела генерала ФСБ. И, может быть, он совсем уж разучился доверять. Даже друзьям, которые, в общем-то, не его, а той его мертвой версии. Даже себе, потому что сам вдруг стал чужим. Все чаще возникает мысль, что вот он, скорее всего, сошедший с ума, ничего ведь и не добился. В какой-нибудь там книжке по истории был бы героем, ведь кто еще сможет два раза предотвратить катастрофы мирового характера и побывать в 4х разных реальностях? А для себя эгоистичный отброс. Перекати-поле. Ни к чему.       —Что Вам нужно? — на «вы», как привычка пережитого.       —Только узнать, почему вы пятеро назвались именно этими именами.       Вершинин боится поднимать глаза, рассматривает ребристую поверхность стола и немного тушуется. Ему нужно секунд двадцать, чтобы подобрать язвительные слова, и еще пять, чтобы решиться сказать их Костенко в лицо. Не хватает. Мужчина не то, чтобы очень разбирается, но видит отношение парня к себе, пытается соединить кусочки с их первой встречи и все эти загнанности. Не может. Будто чего-то важного не знает, без чего все остальное как бы теряется без значения и значимости. Он сжимает зубы от красноречивого молчания, и это похоже на 1:0 в пользу Паши. Но поднос не забирает, только чуть приподнимается в своих черных лакированных туфлях, достает из верхнего ящика аптечку и нависает над парнем. Его ладони, что будто бы в полтора раза больше ладоней Вершинина, упираются в столешницу. Не угрожающе, но достаточно, чтобы показать власть.       Парню страшно и он на грани панической атаки. Кадык дергается вверх-вниз, а костяшки белеют от напряжения. Успеет ли он дотянуться до вилки или же лучше драться своей силой? Есть ли у мужчины при себе оружие? Сколько потребуется времени на то, чтобы достать его? Услышит ли его кто-то, если он позовет на помощь? И сможет ли вообще кто-то ему помочь? А стоит ли сопротивляться? Или лучше просто перетерпеть, подчиниться, чтобы не сделать еще хуже? Как тогда. Его мозг скрипит и ломается от града из вопросов, словно недоработанная система, а дыхание срывается на прерывистое и загнанное, будто бы он бежал несколько десятков километров до. Только бежит он уже порядком дольше. Еще с того самого сонного утра после вечеринки и пропажи денег.       —Хэй, парень. С тобой все нормально?       Нет! С ним все не нормально. Его колени разбиты в кровь. Он спотыкался столько раз, что пора бы уже сдаться. Но он все еще бежит, черт его знает, правда, куда. Прыгает, оббегает препятствия. Не нормально. И он сам. Давно уже. Не нормальный. Ногти впиваются в мягкую кожу ладоней, оставляя лунки-полумесяцы. «С тобой все в порядке?» Вершинин успевает кинуть «не трогайте меня» и дернуться в сторону. Затылком о твердую спинку дивана. Телом в более дальний, укромный уголок. Прежде чем рука генерала ФСБ, пальцы которой столько раз нажимали на курок, касается его плеча. И Костенко отходит, отступает. Выпрямляется. Не тот случай, когда стоит надавить посильнее. Смотрит напряженно, но участливо, от чего Паше становится чуть легче. На задворках сознания колышется «потому что другой». Хотя пока еще недостаточно. Он дрожит и пытается оставить прошлое в прошлом. Вполне, в общем-то, неудачно. Тщетно. Бессмысленно. Все опять путается.       —Я попрошу твою подругу обработать ссадины в таком случае.       К моменту, когда Аня проходит к Вершинину через пассажирские салоны, мужчина уже говорит по телефону с подчиненными, назначая дату и место прибытия. Паша выглядит более чем нервным, потому что, видимо, расплачиваться за совершенное из чистого интереса он будет до конца своей жизни. Ему просто до боли необходимо кому-нибудь открыться. Вывернуть душу наизнанку. Разложить внутренности. Снять уже, наконец, с себя эту удушающую маску героя. Скорее, с приставкой анти-. Ему мерзко от самого себя и от того, что все вокруг делают так, как ему нужно. А если не делают, то умирают. Тоже так, как ему нужно.       Ане Паша не верит достаточно, чтобы распасться на эти «это я виноват» и «мне так жаль». Показывает ей трюк с вилкой, сбивает с толку и вспоминает, что по-научному это называется телекинез. Парень не то, чтобы очень пугается еще одной смерти, приписанной его душе в лице отца Клэр. Зато пугается Антонова. Он видит ее распахнутые глаза и выдающие что-то невнятное пересохшие губы. Но она уходит, оставив в воздухе висеть свое обещанное молчание и оставив забытую, так и не открытую аптечку. А с Пашей, уже понятно, что что-то не так. Он разгибает столовый прибор в нормальное состояние, практически не прикладывая усилий, и впирается своим настороженным взглядом через дверной проем в Костенко, который с сосредоточенным видом разглядывает документы. Жжение от ссадин не дает выдохнуть с облегчением. А выдохнуть уж очень хочется.       Первый план – сбежать сразу после выхода из самолета, пользуясь моментом неожиданности, – летит к чертям, стоит Вершинину увидеть две тонированные машины и еще четырех крупных охранников в таких же дорогих классически черных костюмах. Четырех громил, готовых перестрелять их на раз-два. В глазах рябит. Скорее от досады. 1:1. Сергей же чуть заметно ухмыляется, улавливая негодование в напряженных чертах лица парня, а Паша только выкидывает что-то на подобии колкой шутки из запаса Горелова, с которым рос с детсада. С которым рос и смерть которого никогда не переживет.       —Они поедут со мной.       Еще два плана можно смело отправить туда же, куда и первый. Ребята смотрят на него, будто так не может быть, чтобы Паша их не спас. Не вытащил. И Пашу клинит. Его клинит, когда их всех запихивают в не то, чтобы тесное, но недостаточно свободное для такого количества людей, пространство машины. Его клинит от недостатка кислорода, который хочется вдохнуть. Клинит, когда они двойкой едут по полупустому шоссе, а из радио доносится что-то невыносимо знакомое. Все больше кажется, что вот сейчас, прямо в следующую секунду, он проснется от писка будильника у себя в кровати, услышит голос мамы, что перед уходом на работу оставила завтрак на столе, позвонит Леше, договариваясь зависнуть у него до позднего вечера. Но ничего не происходит, а шаткая иллюзия развеивается голосом Костенко, который передает фотографии их родителей и говорит им уже в который раз, что живы они ну никак быть не могут. Но живы же. И, почему-то, вдруг становится так подавленно мерзко от незнания того, существует ли еще его реальность, в которой он нужен, и ищут ли его в ней. И как там вернувшиеся из Турции отец и мать, вернулись ли они экстренным рейсом, когда Паша очередным вечером не набрал их в Скайпе? А, может быть, их всех уже нашли. Там, в Припяти. На крыше и верхних этажах здания КГБ. Холодных и неподвижных.       —Хорошо, тогда где вы были эти 18 лет? — генерал ФСБ поглядывает коротко, настороженно в зеркало заднего вида, ловит взгляд Вершинина, переводит глаза обратно на дорогу. В этом читается такое типичное «контролирую, чтобы ты не наделал глупостей». А парень упускает момент, когда отчаяние переходит в небеспочвенную злость. На одного, конкретного такого, Сергея Костенко. Который плохо контролирует, наверное.       С губ срывается то, что к нему, на самом-то деле, и не относится. Потому что он другой. Далеко не тот, кого стоит винить. «Мы это уже проходили». Только мужчина того, что и как они проходили, совсем не помнит. Зато один, конкретный такой, Павел Вершинин помнит на отлично, когда так хотелось бы забыть. Бывший когда-то капитаном КГБ снова показывает свою морщинку между бровей, сбитый с толку пожимает плечами, переспрашивает. А Паше страшно от самого себя, потому что он хочет. Хочет выбраться, нервно проводя ладонями по рукам. Хочет вдохнуть воздуха, кидая взгляд на окно, через Аню. Хочет, чтобы все прекратилось, дергая ногой. И Антонова знает, что происходит, когда он хочет. А Костенко – нет.       Плохо контролирует, наверное. Потому что машина разгоняется до 180, а руль не поддается даже накачанным временем рукам. Они влетают в синеватый бус, который переворачивается пару раз, и Паше впервые все равно, что там с пострадавшими людьми. Ему страшно от самого себя, от того, что он делает. И совсем никого нет рядом, чтобы его остановить. Когда машина влетает в бочонок с водой и приходит время бежать, они с Гореловым зачем-то, по глупости цепляются за тех, на кого сейчас должно быть, по правде, все равно. Вершинин смотрит, все ли в порядке с Сергеем, через стекающую по лобовому стеклу воду. А Леша кидается к передней правой двери, убиваясь в попытках ее открыть. Потому что там же Гоша. Потому что Гоша же без сознания. Потому что Гоше нужна помощь, а Леша же ведь пообещал.       —Ему ничего не угрожает, — Паша нервничает чуть сильнее, замечая приходящих в себя охранников. И слова вырываются сами. — Он другой.       —Кто?       —Костенко, — осознание накатывает волной, похолоднее волн Северного Ледовитого. Он другой. И это ведь очевиднее некуда, да, Паша? — Не важно.       Важно. Парня бьет ознобом отнюдь не из-за холодного ветра, развевающего тонкую ткань американки на теле. Его воротит от сказанного, потому что иногда, чтобы понять очевидное для себя, надо попытаться объяснить кому-то другому. Его воротит, но отпускает. Постепенно. Поэтапно. Но уже почти.