***
Паша распахивает глаза с впервые собранными в одно целое событиями времен до. Испуг друзей, предупреждающий крик Сергея, устроенный им самим взрыв. Прощание, в котором не хватает столько, что не перечесть. Получил по заслугам. Над головой свежая ночь, небо все такое же чистое. С редкими облаками, иногда частично закрывающими полумесяц, и россыпью звезд. В Москве таких и не увидишь. Слишком много электрических, которые от земли не оторвать. Чуть дальше в лес слышится редкое «уху» совы, чуть ближе к городу смазанная темнота. Он еще не может разобрать, проделки ли это сонного времени суток или его собственный тайный мир распадается. Головой в сторону сторожки, из которой привычно чем-то знакомым по ушам. Даже можно попробовать отыскать в памяти название. Поднимается аккуратно, чтобы не задеть испещренным мелкими порезами телом ветки саженцев. Чтобы случайно не зачерпнуть кровоточащими ладонями землю. Доходит кое-как до входа с приглашающе открытой дверью, вваливается внутрь, чуть ли не носом в пол. В обгоревшей одежде и с надеждой, что примут, что не вышвырнут к медленно поглощающему отсутствию, помогут. Спасут. Все меняется, и, Паша уверен, там, где поутру должен бы быть рассвет, его уже и не будет никогда вовсе. И это последствия сотворенного им. —Сейчас мы тебя в порядок-то приведем. Так, будто ожидаемой очевидностью, а не внезапным появлением. Истерзанный до неузнаваемости. На задний двор в натопленную баню, по почти прозрачной коже мазью из, скорее всего, какого-то сбора. Якобы поможет, а на самом деле, и правда. В свободные штаны и длинную тунику с красным орнаментом. Будто в деревню на каникулы к бабушке. Живи и радуйся. Радуйся и живи. Тишина, природа, свобода от и свобода в. Каждом, считай, действии. Только за пределы нельзя. Как бы своя индивидуальная тюрьма. Старик заливает воду из потрепанного временем чайника. Темно-зеленого. Два стакана с посеребренными подставками. Уже не липовый, но малиновый. Сладкий. С вареньем. Манящий остаться. Будто выбор есть. —Вы разве не должны злиться? Натыкается взглядом на отложенные краски и фигурку умело вырезанной белки с шишкой в лапках. Притягивает кружку ближе. —Ну, что я не помог Вам. Не помог Киняеву с распространением вируса. —Цель Деррика и Сорокина не была нашей целью. Нашей целью было самое, что есть, простое освобождение, и глянь за окно! Они все свободны, целый город душ взаперти. Мы тоже скоро будем свободны. Выдыхает облегченно, что, значит, правильный. Значит, не испорченный до конца еще. Вертится «а что дальше», но вопрос так и остается незаданным, остается где-то внутри. Паша окунается в теплоту уюта, но уюта пустого совсем. Не наполненного тем, чего так не хватает. Раскрашивает мелкие детали и подпевает усыпляющей ночной радиостанции, чтобы отвлечься, пока задняя стена на молекулы. В кромешную тьму. Может быть, Вершинин уже и не против вот так, с иногда вставляющим старые анекдоты стариком, с лающей непонятной породы собакой, со всеми остальными. Кого не видел, но чувствует ярко. Главное, чтобы не больно. Чтобы быстро. Из радио шипением, а в попытках словить что-то еще, ловит выбивающий табуретку из-под ног голос. —… даже не думай сдаваться… я ведь люблю тебя. Пальцы соскальзывают с катушки, дыхание, будто вот после кошмара. Тишина. На губах, словно мантра, «это Сергей, СергейСергейСергей», только найти среди шумов потерянного радиосигнала уже не получается. Холод черной дыры засасывает с половину, до коврика у кровати. Затихшее гавканье конкретно сейчас вкалывается иглами под кожу ужасом. Недостаточности минут, часов, дней. Бежать, а бежать некуда. —Перед тобой две дороги, — дед рассматривает на ладони готовую фигурку. — Остаться с нами в беззаботности и полной свободе. Душевной, физической, незримой и зримой. Или отправиться туда, где ждут, где любят. С проблемами и наполненностью всей палитрой чувств. Без способностей, переданных Зоной. Определенно второе, потому что если можно хоть как-то вернуться к. То вернется несмотря ни на что. Даже если процент выжить в бескислородной пустоте 50 на 50. Не произносит ответа вслух, но и так. Понятно. Теряется в мягком «возьми, вдруг поискать решишь. Авось, пересечемся» и гладкой деревянной зверушке из руки в руку. «А вы куда теперь?» Слышит уже на пороге «да куда ветром поведет». Окидывает глазами, проводит по грубому срубу хатки, вдыхает запах леса. Последнее «уху-уху» в спину ветром. Босой ногой в бездонную черноту. Сжимает пальцами широкую ладонь в многослойности медицинского бинта, улыбается. —Привет. Я тоже люблю тебя.***
Последнее декабрьское утро призывает поваляться подольше, а список дел, заботливо вывешенный на холодильнике, напоминает о важности сегодняшнего дня. Сергей разминает позвоночник, под звук включенной в душе воды прогоняет мышцы по тренировке. Полотенце из шкафа, уже поделенного на двоих. И совсем не важно, что Вершинин все равно слишком часто появляется в вещах явно не по размеру. Явно не своих. Костенко беззвучно заходит в ванную, полностью заполненную паром. Скидывает домашние штаны. —Паша, — ледяными руками по покрасневшей от температуры в помещении коже до вздрагивания и замирания дыхания в испуге. Притягивает спиной к груди и поток горячей меньше, — тысячу раз ведь говорил, чтобы делал прохладнее. Парень в замке из рук разворачивается с тихим «доброе утро» и сонным поцелуем. В серо-зеленых глазах прикрытое будто бы детской наивностью желание. Сергей взглядом за капельками с мокрых, уже отросших прядей. Взглядом по острым ключицам и впалому животу. По плечам, предплечьям, кистям. По стройным ногам, красноватым коленям и ступням. Через засосы и следы пальцев на чувствительной коже. Его. Весь. Полностью. —Не смотри на меня так. Прячет лицо на переходе надплечья в шею мужчины. Любовника? Нет. Скорее, любимого. —Уже больше полугода, но ты все еще смущаешься. Даже после всего, что мы делали. Ладонями под бедра, чтобы за накачанную спину. Чтобы к сведенным лодыжкам. Чтобы держался крепче. Опорой о скользкую стену, губами во всё такие же истрескавшиеся. Чувствует как короткими ногтями по лопаткам до напряженного пресса. Градиентом от судорожных выдохов до несдерживаемых стонов. За считанные секунды. И сгореть в чужих объятьях уже далеко не плохая перспектива. «Ты сведешь меня в могилу» на «черт, быстрее, папочка». Больше полугода на детальное изучение, чтобы сейчас знать наизусть все родинки и эрогенные зоны. Все «д-да, тут. Блять», чтобы к краю до вспышек эйфории где-то под закрытыми веками. А после Вершинин не может конкретно ничего, пытаясь хотя бы не уснуть. Ощущает массирующие пальцы через крашено-пшеничные, но уже с видными каштановыми корнями волосы. Мягкой тканью мочалки по изгибам. И все это не помогает ну вот совсем. Запах персикового шампуня разносится по дому, когда в одних боксерах на кухню. «Что на завтрак?» поправляет игрушки на искусственной елке. Вспоминает, как удивился, что за столько лет это первый зимний праздник в пределах квартиры. Вспоминает «ну, обычно я ходил с друзьями в бар или типа того». Проводит легонько по деревянной белке в цвете, что знакомая слишком. —На завтрак: иди и оденься. Я не хочу, чтобы ты опять заболел. А на самом деле собираюсь сделать тосты, — закрывает плотнее балкон, заваленный снегом. Закатывает глаза на осторожное «я хотел встретиться с друзьями сейчас». — Мне не нравится эта идея. Совсем. —Но почему? Они моя вторая семья. —Потому что обычно после слов «встретиться» и «друзья» в одном предложении мне приходится забирать тебя из милиции в час ночи, — заботливо взъерошивает полотенцем мокрые пряди. И это движение никак не сочетается со строгой интонацией. Слышит глухое «но я вернусь дотемна, обещаю!» и, определенно не осознает до конца насколько сильно находится под влиянием парня. — Если тебя не будет до заката, проведешь Новый Год за решеткой. И, обещаю, запомнишь его еще на несколько недель вперед. Они завтракают, обмениваясь новостями и произошедшим до. Обсуждают планы и стоит ли кого-то приглашать. Оба замечают, что такая мелочь, как утренние беседы, уже входит в один из ежедневных ритуалов. Как, например, держать друг друга крепче ночью. Скорее всего, пережиток прошлого. Или целоваться поздно вечером, когда Паша на коленях Сергея, а мир вокруг полностью перестает существовать. Скорее всего, это более чем необходимо после трудного дня на работе и подготовительных к университету курсах с подработкой после. —Ты выбрал профессию? Нам стоило подумать об этом куда раньше. Споры на тему будущего для них отнюдь не редкость. Каждый приводит к чему-то новому и еще узнаванию друг друга с неизвестных сторон. —Как сильно ты будешь злиться, если узнаешь, что, может быть, я бы хотел быть художником? Вершинин смотрит на свой тост с намазанной шоколадной пастой сверху. Обычно не удержать. Сейчас желания нет. Так и не кусает, пока молчание не разрывает «если по шкале от 0 до 10, то 0. Потому что я думаю, это отличная идея». Бегает удивленным взглядом по чертам лица. Которые ну минимум на 20 листах в давно уже найденной за тумбочкой тайной папке. Забыл, наверное, с кем живет. Распирает от чувств, но вместо того, чтобы ляпнуть что-то не к месту, он запихивает половину завтрака в рот. —Ведь ты уже рисуешь эскизы для тату, которые по-настоящему ценятся. И если что-то в тебе лежит к этому, все получится. Главное верить и развивать. Наверное, ляпнуть все-таки придется, чтобы вдруг когда-то в другой момент не. Кидает «чертов философ» и получает щелчок по носу. А потом поцелуем туда же. В них чуть больше чем любовь. Чуть больше чем зависимость. Чуть больше чем странность. А со стороны часто «какой у Вас чудесный сын!» и «твой отец…» с окончание придумай сам. От друзей часто «а твой папочка…» и понимающие взгляды от коллег. Такие вещи, как пропустить бой курантов, целуясь на диване без возможности оторваться. Как два котенка перевернувшие всю квартиру и «они бы замерзли в снегу, бесчувственный ты человек!» в эмоциях. Как найти рецепт шарлотки для новичков и практически спалить всю многоэтажку вдвоем. Это ведь. Настолько семейное, что до покалывания в груди. Сближающее и личное. Касающееся только их. И в 1:35 первого января ответить на звонок от лучшего друга, а услышать голос Насти на фоне кричащей клубной музыки «Горелов просто нажрался и залез на барную стойку. Заорал, что гей, и засосал бедного Гошу на глазах у всей толпы. Можем ли мы вчетвером завалиться к вам?» и опаляющий шепот в район тонкой шеи «почему нет». У них за спиной дочерта необъяснимого, не поддающегося логике и, конечно же, вещей, на которые так легко повесить ярлык из раздела психиатрии. У них за спиной смерти и зависшие на самой грани от жизни. Друзья и что-то на то время еще не определенное. А сейчас уже точно. У них за спиной то, которое они за спиной и оставили. Изменившее в самых корнях. Измененное в нескольких вариантах. Хотя все и так заранее знали, что «никто не вернется прежним».