В иллюминаторе следов от Московского солнца нет, будто бы ночь. Отдает воспоминаниями, холодом и ужасом от возможного
повторения. Постаревшее со временем колесо обозрения, по которому он лез за Антоновой. Крыша дома, с какой они заметили подкастера, но позже на том месте нашли только ноутбук. Рухнувшая вниз многоэтажка, где впервые познакомились с фантомами. Целая. Нетронутая. «Все, мы в зоне». У Паши внутри колко щекочет от его же слов, только сказанных другим человеком. В другой реальности. Это все больше смахивает на
второй шанс, а вот как не пойти по своим следам — непонятно. Еще щекочет от красноречивого молчания Костенко и «я понимаю, что вам неприятно это слышать, но». От неверия в то, что его друзья живы. А Вершинин не может допустить и мысли, что
мертвы. Ходит по краю, не научившись балансировать на. И это даже не захватывающее представление в цирке. Во взгляде заранее «мне жаль», а у него — «иди к черту».
Дерзость.
—На выход.
Сначала мужчины в полной экипировке с винтовками наперевес, потом он сам, подавая руку девушке. Сергей говорит «если связи не будет», и от одной только возможности остаться в пределах названия города уже не по себе. От силы, что тот испускает, вытаскивая ее же из каждого внутри. От
непредсказуемости. Заходят в первый попавшийся дом через отсутствующее окно. Оказывается, КГБ. Разбирают вещи, разбирая мысли. Он вторит «ради, ради, ради» и заканчивает «должен», сбивается от энергичного «ну вот я и дома». Придется
заново.
—Ну, давайте знакомиться.
Отпечатывается «Саша» и «Егор», в ответ на которые уже известное «Паша» и «Аня». Ему мужчин почему-то жалко виной за то, что сам втянул. За то, что, уверен, не вытянет обратно. Антонова от предложенного яблока отмахивается, как и от пистолета. А Вершинину мурашками от кончиков пальцев за мимолетное прикосновение. До сих пор поверить не может, что в доверие. Игнорирует брошенный взгляд и брови от недовольства на переносице тоже игнорирует. Прячет оружие в глубокий карман. Следует за.
—Это труп города, — по одной из немногочисленных улиц небольшой группой. Голосом кажется, словно расслаблен. На самом деле, в штыки. — Такое ощущение, будто смотришь на мертвого человека. Души нет. Тело есть. Вот так и здесь.
Аня пытается отвлечься, поддерживая далеко не подбадривающий диалог. Задает вопросы с ответами внутри, соглашается.
—Егор, что скажешь?
Егор, Егор, Егор. Сначала переброски шутками в машине, ладонью по колену в вертолете. А теперь «какое твое мнение?» Пашу даже не клинит, но что-то не дает покоя, настойчиво пробиваясь наружу. Он умело скидывает это на атмосферу Припяти и желание узнать, как там остальные из пяти. Убегать от себя уже умеет.
Опытный.
—Просто пустые дома. Ничего больше.
Вершинин тормозит, отставая. Тормозит, смотря вверх. Тормозит напротив многоэтажки, от которой перед глазами не настоящее, но болезненное прошлое. От которой хочется крикнуть «нет» во всю мощь и вернуться в свою родную, родительскую квартиру за день до. Здание вызывает слишком большое количество чувств, а все накопившееся грозит выплеснуться за края вот прямо сейчас. Вглядывается в. Не просто пустые.
—Узнаешь? — подошедшая Аня смотрит также. Выискивает причину. Только причины у них двоих не сходятся.
—Ну, я чувствую, как будто… не, не знаю. Странное что-то.
«Это нормально». «Нормально», которое до глупости сквозит ложью и самовнушением. Фраза, какую использовать можно везде и всегда, если с уверенным видом. Хотя вот в большинстве случаев просто
на автомате. Привычка. Как теребить края рукавов или избегать глаза в глаза. Из раздела «подумай, что не так с твоими нервами», когда и думать не надо. Ему только 18, но дальше уже не хочется. Больше не хочется цифр к десяткам, а потом и цифр в самих десятках по возрастающей. Хватило, спасибо. Всю вереницу мыслей обрывает низким «чего зависли». Возвращается к остальным, не замечая движения чуть вглубь от рамы окна. А Костенко замечает. По прямой, на дороге. Саша роняет яблоко, перехватывая винтовку одновременно с Егором, Сергей упирается крепкой рукой в грудь. Ту самую, поперек которой
обнимал еще ранним утром. У Паши от этого резкого выбивает весь воздух и что-то умиротворенно скручивается в животе. Не к месту.
—Что такое?
Его затыкают «тихо» в шепоте. Но в этом шепоте определенно больше, чем даже иногда в крике. Оружие мгновенно на цель, которую еще не видно, но со временем службы бок о бок поняли: если капитан ФСБ сказал, значит, так и есть.
—Кто-то приближается.
—Да это ветер, — говорит развязно. Он, наверное, слишком
своенравный, чтобы сразу и беспрекословно. Поэтому выбешивает намеренно. Наступает на те же грабли.
Но после «в подъезд быстро» через сжатые зубы, тащит девушку вправо. Запускает в и чувствует прикосновение к лопаткам, подталкивающее дальше, за угол стены. Смотрит на напряженную спину, прикрывающую его от выхода и вообще любой опасности. Думает. Стоило бы быть
благодарным, только вот неподчинение зашкаливает по всем датчикам. Хотел, чтобы так, а сейчас вынести не может. Привык, наверное, тянуть все на себе.
—Ты уверен, что кого-то слышал? — бегает взглядом по раскатам мышц под обтягивающей тканью водолазки. — Тебе показалось.
При Антоновой стоило бы на «вы», но внимания не обращает, так что можно. Костенко закатывает глаза, беззвучно вдыхая поглубже. Вдыхая терпение, чтобы
про запас. Вдыхая туман с радиацией тоже. Передает бинокль. Проще, чем объяснять и доказывать. Наводит прицелом на еле заметные черты.
—Охренеть. Как ты его услышал?
—Работа у меня такая. Слышать и видеть больше других.
Парень хмыкает с отголосками восхищения и ждет, пока старик с поводьями в морщинистой руке пройдет мимо. Только не проходит, останавливается между разделившимися. Каким-то образом замечает, обнаруживает. Находит. Достаточно, чтобы услышали, произносит «не часто-то у нас нынче в краях гости бывают», а потом «ну выходите, чего бояться». Сергей злится на самого себя и не спеша встает с корточек, а Паша подрывается сразу за. Без какого-либо чувства самосохранения. Потому и выводит из постоянно. Мужчина шикает, отодвигает обратно, не спуская глаз с якобы жителя. А на это движение уже второе за день «ведешь себя как мамочка», поджигающее фитиль с обратным отсчетом до взрыва. Сжимает челюсти сильнее. Показывает жестами Егору и двигается вперед. Вершинин скрывает, что
волнуется, за очевидной глупостью. Напряженно следит, впиваясь ногтями во внутреннюю часть ладоней, чтобы только успеть. Только не опоздать, если.
—Здарова, отец.
Костенко осматривает окна этажей повыше.
—И тебе не хворать.
Незнакомец в капюшоне говорит, что с села. А с какого — непонятно. Закопали ведь по крышу, забыть не могли. Что-то раздраженно завывает краем опасности, но знак Сергей все равно дает. И группа соединяется вместе. Он настораживается от каждой буквы в словах и случайно выпадает на «я ведь станцию эту самую тушил. С первым расчетом прибыл. Главный».
—Как главный? Но…
—А чего, Сереж, не узнал меня?
Паша взглядом от одного к другому. С непониманием поворачивается к бойцам, находя такое же
непонимание в ответ. Ждет, дергая незаметно за ткань рукава. «Осторожнее» почти мысленно.
—Евгеньич, ты.
Старик улыбается «лет уж тридцать как не виделись, а? Небось, такой же красавец» и в ответ «какой я… я лысый уже». У парня щемит от всей этой дружеской встречи предчувствием, что что-то
не так. Предчувствием знакомой до ломоты ловушки. Все эти подозрительные «тот, кто нужен», «под землей» и «вот он знает» с указательным на Вершинина. Как способы манипуляции. Как способы заманить туда, куда заманить надо. Костенко смотрит вслед, переводит на парня. И стоило бы постепенно, поэтапно, с ледяным спокойствием.
Не получается.
—Пошли со мной.
Антонова намеревается тоже, Саша останавливает.
—Не надо. Дай им разобраться. У капитана просто просыпается отцовский инстинкт время от времени.
Через смех с напарником и двусмысленные переглядки. На которые девушка только хмурится, но остается.
Генерал ФСБ уводит парня за локоть в подъезд, по ступенькам неуспевающими ногами на площадку второго этажа. Одним толчком в противоположную от окна стену с обваливающейся синей краской. Пальцами в кожу плеч. Сергей рычит, срывая все, что накопилось. И на приглушенное «айй, больно же», давит только сильнее. В бетон. В
подчинение.
—Какого черта ты творишь?
Он ответа не дожидается, ведет носом по линии подбородка. Разворачивает спиной, до этого замечая возбуждение и зрачки к краю радужки.
Резкость.
—Для тебя все это шутки? Весело быть беспечным и не думать о том, что в любую секунду можно грудью пулю словить? Весело хамить, я смотрю. Нарываться тоже весело? — заставляет ладонями в холод безжизненного дома, своими же давяще ведет от горла к низу живота, к пряжке ремня. К выпирающему доказательству того, от чего потом обязательно стыдно будет. — Или тебя вставляет все это? Тебя вставляет мамочкой меня называть?
Он зол, и в этот раз уже не выкрутиться. Мужчина толкается бедрами вперед, чтобы
прочувствовал. Чтобы понял, насколько сильно действует. Насколько сильно доводит до. И он
чувствует, сдерживая слезы от стыда вперемешку с нуждой, но не имея сил сдержать приливающую к щекам кровь.
— Тебе придется сделать что-то с этим.
Они оба стремительно падают в безвозвратность, принимая это самое падение с распростертыми объятиями. Поэтому Паша кивает, трясясь всем телом, ожидает, пока отпустит. Пока холодным ветром по разгоряченной коже. Поворачивается на подгибающихся ногах и пачкает колени в пыли заброшенности и пустоты. Он чувствует, что готов сорваться, смотрит снизу вверх. А от этой покорности внутри еще больше переворачивается. Тонкие пальцы невесомо цепляют молнию штанов, стягивают с боксерами и еле касаются мышц на ногах. Для
равновесия. В глазах неуверенность и страх от неопытности. Боязнь все испортить. Слишком вздымающаяся грудь вздымается чаще, когда взглядом на секунду по.
—Шш, расслабься, — огрубевшая с количеством успешных захватов и операций подушечка большого пальца проводит по несжатым губам, проникает внутрь. Чуть ощутимо надавливает на язык и приказывает открыть рот пошире. От такого вида перехватывает дыхание. Вершинин моргает через два, боясь упустить и малейшее изменение эмоций на лице мужчины. Жаждет
одобрения. Жаждет противоположности безразличию и скрытым за профессионализмом эмоциям.
Отсасывает неумело. Впервые. По-детски расстраивается, но стонет от каждого «такой хороший» и «умница». Стонет от ладони на затылке и собственной эрекции в узких джинсах. Слишком много всего и сразу, и перед глазами пелена. Сергей предупреждает, чтобы выпустил, чтобы вдруг не. Но Вершинин проглатывает все до последней капли, и смотрит также.
Покорно. С горошинками слез на длинных ресницах. С просьбой.
—Пожалуйста.
Костенко возвращает себя в прежний вид за считанные секунды. Будто бы и не было всего этого сейчас. Будто бы
придуманное разыгравшимся воображением. Поднимает с холодного бетона. Собирает губами Пашины соленые выдохи в свою собственную уникальную
коллекцию. Пары раз ладонью по члену хватает, чтобы всхлипнуть, утыкаясь в крепкое плечо. Салфетка убирает следы. Только не изнутри. Поэтому все равно видно. Разлохмаченный. Разрушенный. Заторможенный. Руками вокруг талии в бронежилете и в
объятия. От которых мурашками. От которых «прости» через беззвучные содрогания тела.
—Паша.
Готовится услышать многое из худшего. Жмется ближе. Чтобы полностью. Чтобы ни миллиметра.
—Я не против… но
папочка звучит лучше.
Парень улыбается сквозь текущие от переизбытка всего слезы. Событий, эмоций, чувств. От переизбытка генерала ФСБ и попыток разобраться в себе. Происходящее манит закрыться и сделать как проще. Как привычнее. Но вместо этого он отвечает на поцелуй с примесью уже большего, чем. Цепляется с отчаянием утопающего.
—Время.
Один пролет и уже у выхода. Вершинин говорит еле слышно «с этим дедом было что-то не то», но не объясняет. Потому что точных объяснений и нет вовсе. Костенко кивает команде следовать за Пашей и двигается в сторону дороги. Аня не спрашивает, не смотрит со своим привычным подозрением. Надеется, что расскажет и без. И парень рассказывает, только про другое. Про бункер, до которого осталось совсем ничего, про подозрения насчет старика. Коротко поглядывает через плечо и хочет спросить на задумчивое «да не может быть». А тот уже звонит по телефону. Его раз за разом сбивает от непонимания, как можно быть таким
сдержанным после всего, что произошло между. Как можно относиться так холодно при других и так сводяще с ума наедине. И относится также в ответ. Будто
не жаждет прикосновений каждой клеточкой,
не скучает по полной открытости и свободе действий.
Не тянется к автоматически облизываемым губам.
—Как умер?
Догадок в голове сразу под десяток, но говорят точно про Евгеньича. Каждая из приводит только к одному: Зона живая. В этой реальности тоже. Единственное, не считая самого Паши, что остается неизменным. У него снова нога об асфальт под ритм нервозности, только сказать, что Припять живая. Что дед на самом деле не дед, а иллюзия. Не может. Вслух. Егор кидает «ты перепутал, мало ли там пожарных», Сергей соглашается. А у Вершинина от безысходности играют желваки. Он опять бессознательно использует что-то внутри. Что-то не его. Ядовитое, отравляющее. Но, пока подчиняется,
полезное. Видит, как мужчина рядом вздрагивает, вопросительно переводит взгляд на. И он говорит, не шевеля губами.
«Никто, кроме тебя, меня не слышит. Помнишь, я рассказывал, как мы встретили фантомов еще до спасения Чернобыльской АЭС?»
Костенко кивает, снова смотрит перед собой. Отличная память, необходимая в его работе, выдает все детали рассказа, и он додумывает сам. Верится с трудом во все эти перемещения во времени, телекинез, а теперь еще и ментальную телепатию. С парнем, уже очевидно и ему, что-то совсем не так. От этого «не так» почему-то притягивает еще сильнее. Потому что
особенный. Потому что, они оба знают, его собственный. Паша и совсем не против быть
собственностью одного конкретного генерала ФСБ, если как сейчас. Если заботливо, если с доверием. Одним на двоих. Если с ощущением домашнего тепла, а иногда настолько горячим, что можно
обжечься и
сгореть.
—Как ты бункер найти собираешься? Тут лес кругом.
Группой идут достаточно быстро, чтобы успеть до того, как стемнеет. До того как сутки кончатся. Он ищет взглядом дорожный знак, говорит, что потом напрямую. Мужчина только удобнее перехватывает рукоятку винтовки. Отгоняет приставучее понимание, что бессмысленно время теряют. Саша на человека в черной экипировке реагирует быстрее всех, преграждает путь и моментально наводит прицелом. Уступает место подошедшим напарникам, переводит дуло на другой конец дороги. Чтобы если окружить решат. Антонова вскрикивает, а у Вершинина пульс сразу под 140.
Опасность. Он оглядывается на Сергея, привычно пробирающегося вперед, чтобы закрыть собой. Слышит успокаивающее «шшш», чувствует руку на затылке. Вскользь. Старается просто не мешать.
—Снять его?
—Нет, мы не знаем, кто это.
Неконтролируемо передергивает от того, насколько легко ведется разговор об убийстве. В уже следующую секунду не до этого. Уходит ведь.
Скрывается. Костенко командует «Саша, со мной. Егор, останься», потому что второму доверяет больше. Потому что уверен:
защитит. Только парню от этого никак. Рвется за со словами «это может быть ловушка». Натыкается на «вот и посмотрим» и грудь громилы, который выше ну минимум на голову. Передает «будь осторожнее», не зная радиуса действия. Не зная, дошло ли. А генерал ФСБ улыбается еле заметно, потому что дошло. Ступает крупными ботинками вглубь зарослей и видит силуэт, заходящий в сторожку. «Подождем».
Паша волнуется больше, чем очень. Иногда поглядывает на бойца. Проверяет в порядке ли Аня. Пальцы растягивают рукава толстовки, и он вспоминает про метку, оставленную ночью.
Краснеет.
—Егор, скажи им, чтобы далеко не уходили, — замечает недовольство на лице. — Это важно.
Рация пищит так, что слух режет. Мужчина убирает звук, чтобы не фонило, повторяет «прием». В ответ слова отдельными слогами через шум. Через помехи. Парню нужно менее минуты, чтобы догнаться до еще не успевшего исчезнуть ощущения чего-то знакомо подозрительного. И через менее чем минуту из леса выбираются двое. Те самые.
Вроде как. Только с другой стороны. Рассказывают про сторожку, про «зашел и не вышел, а внутри никого». У Вершинина молоточком по черепной коробке «смотри в оба». Только совсем ослеп, наверное. Видит, что не тот, что в глаза не смотрит, что избегает и пытается увести скорее. Проводит параллели. Не до конца. А потом замирает резко. Думает «хоть раз паранойя пригодилась», когда замечает черную точку, появившуюся за спиной.
—Так, сейчас мы его попробуем обойти.
—Не надо больше за ним ходить, это не просто так.
Аня цепляется за сжатую в кулак руку, жмется ближе, как никогда желая
вернуться на не очень-то любимую работу в аэрофлот. В СССР. В продувающую одиночеством квартиру с новостями про гражданскую войну в США. Практически всегда молчит, потому что не спрашивают, не до ее мнения. Практически всегда спокойна, потому что терять нечего. Уже приняла, если вдруг. И самой от этого мерзко: слишком слабая, чтобы бороться, а бороться за — некому. Звук выстрела оглушает эхом от верхушек деревьев. Костенко выдает недовольное «Егор!» и подходит ближе. Кажется, мертвый, а на самом деле нет. Скатывается к траве и бегом. И двое мужчин бегом тоже. Паша говорит «останови их», а Сергей «нужно пойти за».
—Нет.
Уверенно, беспрекословно. Знает, что обязательно
нарвется, но именно сейчас важно не пустить, не дать наткнуться на собственную смерть.
—Что ты сказал?
—Мы не пойдем, именно это я сказал.
—Да? И что же ты сделаешь?
Он наставляет руку с пистолетом на. И только теперь понимает, в чем это «не то» проявляется. Только теперь доводит линии до края. Понимает, почему такой чужой. Почему воспоминаниями в комнату для допроса в еще не спасенном от взрыва здании КГБ. Почему внутри
холодом, когда рядом, и хочется снова в угол, подальше. Забиться, чтобы не нашли. Фантом улыбается криво и молчит. Раскрыли.
—Ты не он.
Знает, что пули не берут, но выпускает пару в грудь. Просто так. Выдыхает от относительного
облегчения и смотрит на ошеломленную девушку, тут же разворачиваясь на слова «ты прав». Одновременно с Аней, которая успевает увидеть уже не мальчика перед тем как затылком об асфальт. Ему стоило бы волноваться за самого себя, но не может перестать за Сергея от
незнания, жив ли вообще. Кидается вперед, на бегу зависая в воздухе. А потом так же. Об асфальт. До звона в ушах. Передает Антоновой мысленно «я его отвлеку, а ты беги в лес, хорошо?» и дожидается кивка. Кидает «сейчас!», заставляя иссохшее дерево рухнуть вниз. Наблюдает краем глаза, чтобы успела. Сражается с чудовищем под кожей человека. Из последних сил создает того, кто
единственный мог бы спасти. Кто
единственный мог бы защитить. Забрать из этого прогнившего радиацией насквозь места. Создает иллюзию мужчины, в объятьях которого сейчас так хотелось бы оказаться.
—Стоять на месте, Киняев! Руки за голову, тварь. Все, конец тебе.
Улыбается чуть от голоса, который так
желает услышать. Даже сам на секунду верит в. Только в глазах стремительно темнеет, забирая внешний мир с четкостью предметов. Вершинин ментально кричит «ты нужен» реальному Костенко в надежде, что тот жив. Что услышит. Отпускает, роняя голову с глухим стуком.
—Невероятно. Никогда не понимал, что такое любовь.
Антонова в кустах зажимает рот рукой, чтобы только не вскрикнуть. Смотрит, как грузит бессознательное тело в машину. Как уезжает. Остается одна. А по-настоящему существующий Костенко
опаздывает на так мало, казалось бы, значащую пару минут. Шипит в рацию «кто-нибудь ответьте. Паша, прием. Где ты?», несвойственно самому себе доходит до предела, слушая срывающийся девчачий голос. В голове на повторе крик, адресованный никому иному, но только ему. Будто заевшая пластинка, обломанными краями
изрубающая сердце. Он собирает себя заново из уверенности и профессионализма. Обещает, что ни за что не перестанет искать, выходя из тумана. Чувствует сметающую все подчистую вину, когда обнимает Аню. Осторожно, недоверчиво. В этих объятьях есть что-то схожее с их лично с Вершининым. И вообще вдруг в девушке появляется слишком много схожего с
ним.
—Где Саша и Егор?
—Мертвы.
Снизу подымается бурлящая злость на себя самого, за то, что оставил и вместо этого не остался сам. За то, что решил все-таки взять с собой, когда мог приставить десяток охранников и запереть в квартире. За то, что не уберег и не был достаточно осторожным. Не был достаточно быстрым, чтобы успеть.
Не был, когда должен был бы.
Он аккуратно забирает пистолет из хрупкой ладони, наводя винтовку на дорогу. Звук непредусмотрительно включенной слишком громко музыки слышится достаточно далеко, чтобы подготовиться. Чтобы выстрелить точно, без промахов. Говорит «это как на велосипеде ездить. Один раз научился, всю жизнь умеешь», ловит запуганный взгляд и добавляет «прости, нехорошее сравнение». Вытаскивает тела. Антонова садится рядом с водительским, пристегивается, наблюдает за дорогой через дыру от пули. Они трогаются антонимом к «плавно», гонят слишком быстро и Костенко слишком напряжен, вжимая педаль газа под играющие чуть ниже скул мышцы.
—Куда мы едем?
—Сама же сказала, что Киняев Пашу в сторону города повез. Значит будем искать на машине.
От выдвинутого музыкального диска давит тишиной. В которой
сожаление от обоих. В которой
обещание обязательно сделать все, что в силах. У Ани срывается «между вами ведь что-то есть, да?», и без уточнений понятно, что имеется ввиду. Руки на руле сжимаются до белеющих костяшек. Уже можно пожалеть за вопрос, но с выдохом и еле слышным «да» почему-то становится в разы спокойнее. Будто что-то важное встало на свое место. Сергей выуживает из кармана штанов пачку с отсутствующими двумя, закуривает в приоткрытое окно. У девушки на лице неодобрение, а у него самого безвыходность. С вечерними сумерками видимость ухудшается еще сильнее, так что приходится сбавить. В следующую секунду давая по тормозам перед самой стеной уже не жилого дома. Из-за выбежавшей на дорогу собаки. Мужчина может поклясться, что эта та самая, которую сначала убил Вершинин, а потом и Антонова в прошлом. Только вот
живая. С арматуриной в боку насквозь. Упавшая сигарета дотлевает красным огоньком, смешивая серый дым в сером природном.
—Там кто-то есть!
Выпрыгивает из салона, застывая на половине пути к. Костенко остановить только не успевает, замирает так же. Через головную боль и потерю координации, будто от сотрясения. К слишком правдоподобной картинке, где на парня кричит «ну, давай!» и тот запускает ракету в одну из труб станции. А потом он стреляет в самого себя. Только юного. Умирает. С виду почти такой же, как сейчас, но более уставший и, может быть, спившийся. Все пропадает с резкостью, с какой началось, и причин для сомнений в словах уже не остается от цифры
ноль. Выходит из машины, наблюдая за воссоединением друзей и теориями Горелова. Что больше похожи на те, какими дедки в домах престарелых перекидываются.
—И для чего этот кто-то нас всех собрал?
На скептическое вопросительное ответом пискнувший навигатор, проложивший маршрут до пункта «бассейн». Не так далеко.
—Ну что, поехали, искупнемся.
***
Лес. Зеленеющий по весне. Совсем еще молодые березы и недавно посаженные яблони, а сзади сторожка. Обжитая, не заброшенная и даже не сгоревшая. Паша смотрит на облака, которые то собираются вместе во что-то причудливое, то разделяются вновь. Он
один. Совершенно один в этом спокойствии из шелеста листьев и шепота травы, которая щекочет щеки. Нет ни Ани, смотрящей с укором, но чаще просто непонимающе. Ни гиперактивного Леши, слишком плохо скрывающегося за стеной из выбросов. Ни Насти, вообще оказавшейся рядом по случайности, заслуживающей лучшего. И нет Гоши с его перепадами настроения от всезнающего умника до пискливой истерички.
Что-то незамысловатое играет из домика, слышен стук ложки о края стакана. Он поднимается, хватается за торчащую из земли лопату, чтобы не упасть. Голова кругом. Перед закрытыми глазами редко проскакивают обрывки случившегося, которые все больше кажутся размытым пятном. С каждой секундой они все
дальше от него. С каждым шагом он все
ближе к незапертой двери. Ногой через порог, через скрип, через принятое решение.
Неосознанно. Вершинин видит, скорее всего, лесника за столом, настраивающего радио на одну из всесоюзных радиостанций. Находит «Радио-1», отставляет на полку.
—Ну, заходи, чего застыл?
На языке вертится «Вы это мне?», но Паша не спрашивает, ступает по деревянным доскам. Садится на стул напротив,
обыденно, будто бы уже не в первый раз притягивает ладонями горячий чай. Они сидят молча, смотрят. Парень - в плавающие по кругу липовые соцветия. Дед — в закат за окном. Хочется остаться, а напиток невкусный. Без сахара.
—Кто Вы?
—Проходили ведь уже. И не один раз! — смеется хрипло и принимается снова стругать по кусочку дерева. Пока еще не понятно, что выйдет в конце, но краями напоминает белку. — Неужто опять не помнишь?
Пальцами по ускользающим воспоминаниям, так и не словишь. Мотает головой отрицательно. Вершинин окидывает взглядом обставленную по-деревенски хатку, окидывает взглядом сбор черно-белых фотографий, из-за уходящего солнца окрашенных в оранжево-алый.
Тепло. На «задай что другое, что важнее будет» спрашивает «зачем я тут?». В молчании почему-то намного уютнее. Словно разговоры и вовсе не созданы для этого скрытого от суеты места. Словно тут разрешено только сидеть, наслаждаясь мягким голосом диктора из старенькой «Дружбы» и пить несладкий травяной чай. В молчании нет напряжения и ожидания слов собеседника. В нем все упрощенно, с какой стороны ни посмотри,
правильно.
—Чтобы помочь нам всем, разумеется. Чтобы выпустить нас из ловушки, в которой мы уже слишком долго.
Узнать, кажется, нужно еще столько всего, но мыслей нет. Они забились по углам и вылезать обратно явно не собираются. Лесник говорит «иди, приляг. Силы беречь надо, а то что без сил останется?» и укладывает на мягкую подушку. Веки закрываются, нагоняя темноту, а Паша мямлит «я за белкой вернусь еще». Проваливается в зеркало сна, проваливаясь в реальность.
***
Предплечье покалывает, а в нос забивается запахом сырости и старины. Парень вертит головой, привыкая к тускловатому освещению со стороны окон. Хочет провести рукой по лицу, только клейкая лента, приковывающая запястья к креслу, не дает. Он дергается и пугается, замечая тянущуюся от вены трубку с его алой кровью, которая завораживающе распределяется по внутренности контейнера. Он слышит голос справа, доводящий до паники и неконтролируемой злости. А взгляд фокусироваться не желает, отдает
расплывчатостью.
—Пришел в себя? — подходит ближе. От Киняева несет наслаждением чужими страданиями.
Садизмом и
самодовольством, что смог поймать, что заманил и выполнил. — Не беспокойся, тебе же не привыкать.
—Знакомое место? Мне показалось, тебе будет интересно снова его увидеть, — внутри сжимает от ужаса и слишком легко вспарываемых ран почти зажившего прошлого. Спрашивает загнанно «откуда ты знаешь обо мне все это?», старается дышать глубже, оставаться в сознании. Не потеряться в лабиринте паутин слишком быстро умертвляющего паука. — Потому что во мне течет твоя кровь. Я знаю все, что знаешь ты.
Паша сжимает ладонями подлокотники, отворачивает голову, уходя от
мерзкого прикосновения пальцем в слишком яркой медицинской перчатке к скуле. Рябит. Только сбежал от кошмаров, таящихся в этих стенах, поверил, что вот оно. Вот сейчас схватят группой, посадят и можно стать нормальным окончательно. Начать заново. Забыть насовсем и никогда даже не пытаться вспомнить. Но, видимо,
зря. Он облизывает обескровленные до белизны губы и думает, словно через мутное стекло. Воспринимает слова, словно через толщу воды. Чувствует, словно через слой ваты. Киняев рассказывает о вещах, которые укладываться ну не хотят никак. Говорит, что заодно, что вирус, что помогают. Друг другу. Что, вроде как, одно целое, но два разных тоже говорит. Пакет за пакетом, и жизнь покидает с каждой каплей. «Зачем тогда?»
—Чтобы примирить твое сознательное с бессознательным.
Щелкает, перемыкает, доходит. Дополнениями на места пробелов и недопониманий. Ледяным кошмаром от самого себя по телу. От «а ведь Костенко в той реальности был мертв» и «нет, не может быть. Нет!». Когда возвращающими воспоминания пальцами в кожу головы до красных отметин после, все летит к чертям уже
безвозвратно. И держать в себе становится выше возможностей. Он кричит, выпуская ответную на видения волну диаметром город+окрестности. Возвращая намеренно скрытое всем, кого затащил в болото необдуманными поступками.
—Нет! Я не мог всего этого сделать! — врет, обязательно врет, чтобы запутать. Заставить делать, что потребуется, создавая иллюзию отобранного выбора.
—Да, да, да. А кто уничтожил машину времени? Она ведь стала опасна.
«Нет!» Убегать со связанными правдой ногами не получается, и он падает, захлебываясь в ненависти к себе.
—А кто оказался здесь, где был мне так нужен?
«Нет». Захлебываясь в мыслях о собственной неправильности и испорченности.
—Да
да, Паша, да. Это все сделал
ты.
«Я». Захлебываясь в желании уничтожить. Сначала Киняева. Потом себя на пару с энергоблоком.
Мужчина забирает чемодан с вирусом, которым можно сотворить слишком многое. Скрывается в одном из коридоров к выходу. А у Вершинина сил не хватает, даже чтобы ленты разорвать. Чтобы догнать и не дать уйти. Чтобы не дать
завершить. Зато у Костенко этих сил предостаточно. Видимо, это их
вечное. Если один не, то другой обязательно. От черепной коробки отстукивает «ты виноват, виноват, виноват, виноват», заполняя все и не давая места даже облегчению, что Сергей живой. Стоит тут. Сейчас. Что цел и невредим вовсе. Считает короткие шаги генерала ФСБ и соотносит со стуком своего сердца.
—Это я виноват, понимаешь? Я убил их всех. И вас завел сюда тоже я.
—Выдох, вдох. Успокойся, тише.
Глазами по аппарату для забора крови. «Что здесь, мать твою, произошло?» Глазами по крайне нездоровой бледности, по истрескавшимся губам и очевидно выделяющейся черноте под глазами. Хочется прижать ближе и убраться подальше от всего, что тут. Но ближе опасно, и лучше бы изначально за предводителем Кинтек. Лучше бы мозгами, а не сердцем. Опускает винтовку, чтобы освободить.
Легкомысленно.
—Костенко? Я впечатлен, иначе и не сказать.
Ярость против наигранного удивления. Половина секунды и снова прицелом на Киняева. «Что? Выстрелишь?» Он бы с радостью, но медлит, потому что
живым нужен. Потому что под суд и гнить в одиночке до конца. Чтобы в тюрьме вернули все насилие да и с излишком. А Дмитрий эту медлительность обрывает хлопком ладоней, проделывает трюк уже знакомый, отпускает оружие деталями на разбитую плитку.
«—Достань пистолет.
—Зачем?
—Я могу показать.»
Сергей застывает шоком в голубизне глаз, возвращается обратно с криком Горелова и чередой пуль в. Тщетно. Мгновением позже их разбрасывает по разным частям помещения, и если в «как разминировать бомбы» он еще умеет, а вот в « как идти против человека с совсем не человеческими способностями» — нет. Секунды совершаемых действий растягиваются в минуты. Происходящее словно в замедленном действии. Киняев наставляет пистолет на вырвавшегося Пашу, стоящего с почему-то закрытыми глазами. Совсем, видно, чувство самосохранения отсутствует. Петрищев успевает пробить плечо раньше чем. Одновременно с появившейся из ниоткуда собакой. Эмоции не успевают сменяться на поверхности лица, смешиваются,
теряются.
За сумерками на небе по пятам следует ночь, и голубой окрашивается в синий. С тянущей болью в ноге подняться сходу никак, но попробовать выползти можно. Цепляется за бортик, окидывая взглядом уже взрослее чем подростков. Окидывает взглядом стоящего над Дмитрием Вершинина. По будто загримированному лицу вены черными каналами. «Ядовитое, отравляющее. Не его. Но, пока подчиняется,
полезное.» Только больше не подчиняется. Все вокруг кажется кошмарным сном. Одним на шестерых.
—Паша давай же! Что с тобой?
«—В каком мире ты жил, парень?
—Ну, наверное, в каком-то другом.»
Убивает. Четко. Нацелено. Только не того, кого необходимо. Собака взвизгивает жалобно, рычит через предсмертные вздохи. Второй пулей
окончательно. Под одобряющее «ну вот и все. почти все» и «давай, доделай то, что сам начал». Сергея прошибает, когда вытянутой рукой на Антонову. Верит, что переборет, не поддастся. Если выстрелит, потом же себе ни за что не простит. И мужчине не простит тоже. За то, что не остановил. Что-то внутри порывается крикнуть Гоше, чтобы в грудь, а вместо этого кричит «открой глаза!»
«—Как ты?
—Нормально.
—Паша, посмотри на меня.»
Он
чувствует, даже если со стороны кажется, что нет.
Обладает и
борется, даже если в чужих глазах выглядит как разрушающее зло. Сопротивляться словам, в которых заложено столько власти, больше, чем сопротивляться чужому в себе. Сопротивляться воспоминаниям последних дней, за которые все перевернулось с головы обратно на ноги и встало на свои места, больше, чем сопротивляться Зоне. Пусть и силы в ней — не представишь сколько, в нем самом всегда будет
больше. Потому что ответственность за тех, кого привел за собой. А еще за тех, кому доверился и получил доверие в ответ.
—Любовь, оказывается, более сильный вирус.
Дрожащей рукой отпустить, отбросить в сторону. Под еле слышное «
мой мальчик» и измученную, но
гордую улыбку за. А потом разочаровать тут же доказательством, что все равно монстр. Как ни смотри. Заставить Дмитрия дулом в глотку его же руками. Инсценировка самоубийства. Только за окончательным результатом куда более жестокое нечто, питающееся чужой болью и агонией. Еще не прижившееся, но уже начинающее обустраиваться. Во взгляде друзей отвращение и многим более, чем «бесчувственный». Во взгляде Костенко «мы пройдем через это вместе». Еще не знает, что
вместе не получится.
Сначала Киняев, потом детище Кинтек, потом он сам. Предельно просто, чтобы вернуть в «как было». Вершинин переступает через еще теплое тело, подошвой кед в кровавую лужицу. Идет в одну из раздевалок. Кажется, в ту, где сушились уже почти стершимся из памяти вечером. Перед первым спасением. А если называть своими именами —
разрушением.
«—Паша, мне конкретно надоели твои загадки. Я, конечно, человек уравновешенный, но и моему терпению может придти конец. Что в тебе такого особенного? Зачем ты нужен Киняеву?
—Я не могу.»
Трое бросаются за, а Сергей встает, чувствуя, что синяк на половину ноги будет. Чувствуя, что не найдут, потому и остается на месте. Думает «нужно время», оборачивается на «он на улице, он тут!» от Петрищева. Хватает двух минут, чтобы выбежать следом, игнорируя тупую боль. Еще одной, чтобы нагнать за угловым зданием. Видит, как по направлению к бьющей ослепляющим светом и не вписывающейся новизной постройке. Видит, как оборачивается, остановившись практически на самом краю. Без перил и ограждения. С возможностью сорваться в любую секунду.
—Отойди немедленно.
Приказ, который завывающим ветром уносит за спину, а нужно наоборот. Вперед. В темноте слишком быстро наступившей ночи от зданий вокруг остаются не прорисованные черты. Зато на фоне фантастично светящегося, кажется, реактора Пашу видно более чем отчетливо. Высокого, управляющего и сильного. Но одновременно тощего, маленького, с руками, полностью скрытыми в длине рукавов и толстовке до четверти бедра. Сбивает молчанием и неподвижностью. Нагоняет страх от непредвиденности: упасть может в любую из. Сергей подбирается максимально осторожно, вспоминает теорию действий при экстренной ситуации, угрожающей жизни. Вспоминает теорию, которая на бумаге написана с множеством значащих рекомендаций под. А на практике — черт его знает, потому что каждый случай уникален. Мужчина может поспорить, что конкретно такого нету ни в одной из библиотечных.
—Паша, пожалуйста…
«—Я чувствую в тебе что-то, чему не могу сопротивляться, и меня это злит. Так сильно, что ты и представить себе не можешь. Каждое твое язвительное слово, движение, моя кофта, которая тебе велика, и взгляды девушек вслед. Все это. Меня. Злит. И заводит.»
Уже в метре от, понимает, что поздно. Вглядывается в серость глаз, схожую с дымом от его сигарет, в полуулыбку. Которая не от радости вовсе, если посмотреть на мокрые дорожки от ресниц по скулам, к подбородку. Вглядывается в уже почти фиолетовое пятно на рельефе кадыка. Вглядывается внутрь, за слои из кожи и мышц, вглядывается в между костей и по жилам с медленно восполняющейся кровью.
«—Заметят же.
—Будто мне это важно.»
—Позаботься о них.
В голове сумбуром из мыслей, и натыкается на «уже слишком поздно» насквозь. По взмаху руки за дальнее строение. Аккуратно, противоположно небрежности.
«—Особенный.»
В голове сумбуром из мыслей, в котором вычерчивается «
ты тоже для меня особенный». Которое Сергей переводит в уже их конкретное «другой», а потом в определенное «ты мне нравишься». Перед взрывом, сносящим части станции до фундамента. Перед «Паша, не смей!», теряющимся в волне из пыли и мелких составляющих. Перед писком в ушах. Напоминающим больше писк от чего-то внезапно утраченного. И когда руками до трескающихся пястных костей и бордовых росписей в кирпич от безысходности, последнее, что он слышит перед сжигающей дотла пустотой, — знакомая песня словно из старого совсем радио.
«Мы обязательно встретимся, слышишь меня? Прости. Там, куда я ухожу. Весна.»
