Snieh u Minsku

Як ты без мяне там? Як я без цябе тут? Пачуццё чалавека цягне сэрца у родны кут. Я быццам жартую, але ў сабе я мацней крычу. Я цябе ўратую, толькі як – ня ведаю. (с) Паліна Рэспубліка

Резкий звонок перерезал тишину, как острый нож режет масло. Хозяин квартиры, в окнах которой маячили бирюзовые купола Фарного костела, а по углам темнела икеевская мебель, невольно вздрогнул: гостей он сейчас не ждал. Недопитый чай пролился из старинной чашки на стол, перевезенный через границу в обход таможни, украсив матовую поверхность лужицей – царящая в этом доме гремучая смесь классики и хай-тека в одночасье стала наглядной. Хозяин вздохнул. Буркнул под нос ругательство, привязавшееся к нему еще, кажется, с польских лет, но все же соизволил подняться на ноги. Возле двери он пару секунд раздумывал, стоит ли открывать: город давно потонул в красном больном закате, накрывшись тьмой, как чайник крышкой, так что теперь в желтых кованых фонарях любой прохожий сошел бы за черта. Лицезреть такого черта на своем пороге – зрелище не из приятных. Наверное, самым верным решением было бы сейчас притвориться мертвым, но звонок повторился еще раз и еще. Пришлось повернуть замки. - Юшкевич?.. – растерянно пробормотал гродненец. – Што ты тут... Что ты здесь делаешь? - Спасай, брате, – вместо приветствия выдохнул гость, вламываясь в темное помещение и сразу же захлопывая за собой дверь. – Спрячь меня. Витковский смерил его внимательным взглядом: непривычно растрепанный Минск тяжело дышал, одной рукой волоча за собой совершенно нелепый саквояж, другой то ли придерживая расстегнутый воротник пальто, то ли машинально хватаясь за сердце. Гродно решил ничего не спрашивать, пропустил приятеля в комнату, где тот обессиленно шмякнулся в кресло, роняя поклажу и измученно пряча лицо в ладонях. - Больше не могу... – протянул он едва слышно, закашлявшись, вытащил из кармана мятый платок и, тут же выронив, нагнулся за ним, чтоб затолкать обратно. Пальцы мелко дрожали, привычную трогательную зажатость сменила настоящая паника – немой признак нервного срыва. - Трымайся, пане, – Гродно не нашел ничего лучше чем обнять свою столицу, и та тотчас же зарылась в него, вслух мыкнув нечто неразборчивое. Самые мрачные опасения Гродно начинали сбываться. Досада вперемешку с бессильной злобой скатилась по позвоночнику, охватив слабое человеческое тело постыдным холодом. Можно было не объяснять, не говорить вовсе: все было ясно и так. Гладя друга по сутулым плечам, гродненец отчетливо слышал, как колотится загнанное сердце этого небараки. М-да, давненько он не видел их всеобщего любимца и добряка настолько напуганным. Настолько несчастным. - Долго бежал? – на всякий случай уточнил Гродно. Минск поднял на него мокрые глаза. - С вокзала. Всю дорогу чудилось, будто за мной гонятся... – его передернуло, правда, спустя буквально полминуты затравленный взгляд прояснился, скромная улыбка тронула бескровные губы. – Красивый вокзал, дарэчы. Я успел заметить. Отличная реконструкция. - Спасибо, – Витковский смутился даже: он вовсе не ожидал, что Минск обратит внимание, тем более в такой экстремальной обстановке, тем более ночью, тем более сам... Но горделивая натура взяла свое, и Гродно справедливо уколол друга: – Давновато нехта не навещал родню. - Сто лет, – повинился минчанин. - Ну не сто, но года четыре или пять точно. А вообще ты зря по улицам носишься: с твоим ли сердцем так бегать? – нахмурился Гродно, только сейчас разомкнув объятья и присев рядом. Руки его осторожно сжали холодные ладони столицы, по-детски маленькие в сравнении с его аристократично длинными пальцами. Тяжелый гербовый перстень Минска сполз к косточке, Витковский деловито поправил чужое украшение, не без тревоги прощупал на запястье неровный пульс: всем им, чернобыльцам, с некоторых пор нельзя часто нервничать. – Рассказывай, – тихо повелел после краткой паузы. – Не тяни, Мирослав. Их глаза встретились: серая тревога столицы, мутная, как городской смог, и сытая зелень литовского приграничья. Минск глотнул больше воздуха и начал, все еще взволнованно, но уже гораздо ровней: - Он мне запретил. Заморочил голову, придираясь и заворачивая мои заявка одну за другой: якобы документы у меня неверно оформлены. И дотянул, чертов бюрократ, до истечения срока регистрации! Я просил, умолял, настаивал – без толку. Вместо помощи пришло письменное распоряжение, что завтра все несанкционированные мероприятия на моих улицах будут незаконны. Это конец, Вацлав. - Да... – только и смог выдавить Витковский. В принципе, он предполагал нечто подобное с той самой секунды, когда на пороге его квартиры нарисовался чуть живой родственник, не навещавший Гродно бог весть сколько лет. В принципе. Но в глубине души западный город все же надеялся, что сгущает краски. – Ты же год тому столько людей смог собрать... Маразм крепчал. Говоришь, прислали бумажку? Почтой, что ли? - Почтой. Причем официальную – круглая печать, подписи, все дела. - Он что, с тобой тоже не общается? - Он меня избегает. - Неплохо! – Вацлав присвистнул. – Вы ж працуете через стенку и живете праз улицу. - Менавита так, але вось як бачыш, – закивал Мирослав. Высвободив ладонь, он вытащил из-под накрученного шарфа концы волос и наконец избавился от жаркого клетчатого аксессуара, оголяя взмокшую шею. Потер ее, разминая, та чуть слышно захрустела, как после сна или долгого вынужденного пребывания в одной позе. – Каждый раз, когда я пытаюсь попасть к нему на прием, он или занят, или на совещании, или в отъезде. Трубку не берет. Я ничего не понимаю. - Если честно, я тоже. Минск сглотнул и теперь уже сам обхватил чужое запястье. Во взгляде задрожало самое что ни на есть обыкновенное человеческое черное-пречерное удушающее отчаяние. - Што рабiць, дружа? – шепотом спросил Минск. - Што рабiць... – повторил Гродно, прокручивая в голове мысль за мыслью, но решительно отвергая каждую как дурацкую. – Чакаць, – внезапно он выпрямился. Юшкевич непонимающе сморгнул, уставившись на приятеля с недоверием, граничившим с подозрительностью, но тот, к счастью, вовсе не скрывал собственных намерений: – Чакаць трэба. У нашым становiшчы гэта найбольш разумна. - Но праздник завтра! – возмутился Минск. – Чтоб черти взяли Арловского. - Арловский сам не ведает, что творит, каб усидеть на двух стульях. Мы должны ждать, пока этот дурноватый ци одумается, ци совершенно слетит с катушек – и только тогда вмешаться. Супакойся, мiнчук. Потрепав родича по плечу, Вацлав направился в кухню, чтоб соорудить для гостя спасительную чашку настойки: целебные травы для нее прошлым летом собирала Городничанка и заботливо передала пару бутылок своему вечно хворому городу, погрязшему в выхлопах промышленных предприятий. Несмотря на данные обещания Гродно редко притрагивался к заветной шклянке, в последний раз, кажется, прошлой осенью с Неманом, когда тот, направляясь в Литву, хотел выспаться перед дорогой: снадобье здорово успокаивало, куда лучше таблеток от бессонницы, какие гродненец глотал раньше. Минчанин отнесся к выпивке настороженно. - Што гэта, спадар Вацлаў? – брякнул он. На физиономии западника появилась широкая злобная ухмылка. - Транквилизатор местного разлива. - Маўляў, вада з Нёмана, – Юшкевич скептически скривился. - Якая ёсць. Прабач, что не живительный глоток Свислочи с ароматом тракторного завода, – парируя, Витковский комично развел руками. – Да ты пей, не отравишься, не боись. - Не отравлюсь, так отрублюсь дней на пять из-за тебя, ты, аптекарь, – Минск снова внимательно пригляделся к содержимому своей стопки. – Я жив-то буду вообще? В ответ «аптекарь» изобразил на лице святое недоумение и, засунув руки в карманы, покачался на каблуках. - Хто ж ця ведае?.. - Гродно! – обиженно рявкнула столица, едва не швырнув в друга чем-нибудь. – Мне не до шуток: если назавтра я проснусь полудохлый, клянусь, сверну тебе шею! - Ладно-ладно, не бушуй, – миролюбиво отступил гродненец. – Ничего с тобой не станется, ты ж у нас тренированный, на саммитах своих вон чего только не мешаешь, – Минск презрительно фыркнул. – Пей, брате. Полегчает. Слово даю. - Ну раз слово... – смягчившись, Юшкевич понюхал стопку, поморщился. – Абы што. - Залпом! – скомандовал Витковский. Минск подчинился. Из глаз его тут же брызнули слезы, все внутри словно опалило огнем. Ругаясь последними словами, он какое-то время сдавленно хватал ртом воздух, а когда наконец-то пришел в себя, уставился на Гродно взглядом замученного в застенках партизана. - Фашист. Я тебя урою. - Во как заговорил! – расхохотался приятель. – Узнаю своего Юшкевича. Верым-можам-пераможам! - Верым-можам-пераможам, – повторил Минск, как мантру, с трудом переводя дух. - Теперь дело пойдет, – оседлав стул, повернутый спинкой вперед, Витковский подмигнул своему незваному, но все-таки дорогому гостю и распорядился: – Вернемся к нашим баранам. Значит, дома тебе митинговать запретили, заявка отклонена. Чего же ты сюда-то на ночь глядя приперся? - Просить слова, – Минск вздохнул, горько и почти безнадежно. – Мои люди не выйдут без разрешения, ты же знаешь, а к тебе, вроде, Арловский не так глух, как ко мне или Витебску. - Ага, пан Арловский щедро выделил мне целый пикет подальше от центра – действительно, небывалая лояльность. Повисла пауза, взгляды сошлись в немом поединке, где победа ожидаемо была за куда более напористым Гродно. Минск понурился, побарабанил пальцами по пустой чарке, чувствуя себя неудачником: что поделать, Гродно всегда, еще с памятных времен разделенной страны, мыслил гораздо смелей и шире, чем его скромный родственник, и значительно больше походил на европейские города с их дерзкой свободой – от архитектуры улиц до образа жизни. Даже имя его, оканчиваясь на гласную, будто отрицало гендер, согласно демократическим ценностям Запада. Неудивительно, что нынешнее разрешение Гродно расценил как подачку. Минск завидовал ему, он хотел быть сильнее, но у него почему-то совершенно не получалось. Витковский первым нарушил затянувшееся молчание. - Нужно было в Брест ехать, пане Юшкевич: там больше воздуха. - А дорога туда длинней. Я и так спешил, боясь, что по пути схватят, – признался минчанин, наконец-то отставив стопку на низкий столик. – Люди Арловского пасут меня и прослушивают все мои телефоны. - Вот почему ты не позвонил, – понимающе кивнул Гродно. – И сильно пасут? - В дежурном режиме, но это напрягает: раньше-то им дела не было до меня, а с февраля, после акций... – внезапно он спохватился. – Надеюсь, я тебя не стесню? Все-таки свалился тут как снег на голову... - Езус Мария! – Вацлав измученно хлопнул себя по лбу. – Мы же родственники! Какие, к чертям, проблемы? – и, бесцеремонно сцапав Мирослава за руку, потащил за собой. – Пойдем, ты должен выспаться. Скажешь завтра свою речь, не переживай. Минск заснул сразу, с трудом пробормотав вялое «спасибо», вырубился, кажется, коснувшись подушки, – то ли настойка подействовала, то ли пережитый стресс. Гродно не мешал другу, прикрыл дверь как можно тише, но сам не спал еще долго: стоя на балконе и глядя вдаль, курил сигарету за сигаретой. Мысли его, и без того сложные, теперь стали еще заковыристей, петлями крепкого дыма они поднимались над улицей, замершей в ожидании Дня Воли, и терялись во тьме небес. Звезд не было, тучи скрывали их – кровавый закат накануне предвещал непогоду. Вацлав устало облокотился о советские перила, краска на которых лупилась, и задумался. Было о чем: сегодняшние события и слова Мирослава не давали ему покоя. Какую игру вел Арловский и почему не посвятил в нее свои города? Зачем следил за столицей? Что ждет их завтра, зависит ли хоть что-то от них или они оба – только жалкие пешки в чужой жестокой игре? Витковский не знал ответов, и от этого ему становилось еще страшней. Холодный балтийский ветер играл темными волосами, забирался под воротник неласковыми порывами. Наверно, следовало идти домой, пока не подхватил пневмонию, но Гродно медлил, напряженно вглядываясь в темноту собственных улиц, зданий и перекрестков, будто ждал совета. Все молчали. Они могли только ждать.