Snieh u Minsku

Утро выдалось серым, обезличенным, хмурым. С ночи моросил дождь, переходящий в снег, лишь изредка прекращаясь, словно брал передышку для нового нападения. Март совсем не напоминал весну. Проснувшись, Минск сперва не понимал, где он и что тут делает, потом злодейка память вернулась, прихватив с собой сильнейший приступ мигрени и болючий укол совести. Никуда идти не хотелось. Малодушие подначивало зарыться посильней в одеяло да продрыхнуть до вечера, так что чтобы очухаться, Юшкевичу пришлось как следует себя пристыдить. А пока он проводил сам с собой воспитательную работу и увлеченно плескался в ванной, хозяин квартиры смастерил легкий, но питательный завтрак. Правда, старания остались неоцененными: гость ограничился пустым чаем, т.к. от волнения ему кусок в горло не лез. - У меня сердце не на месте, – Минск болезненно приложил к груди руку. – Как будто что-то вот-вот случится. - Может, не пойдем? – спросил Гродно, озадаченно посмотрев на нездорово бледного родича, что, грея ладонь о чашку, ежился, как пациент своей психоневрологической клиники, печально известной на всю страну. На разумное предложение он яростно замотал головой, чем только усилил сходство. - Ты что? Мы должны! Беречь наш дом – наш долг, долг городов-героев! - Я не герой. А ты не дома, – срезал его Витковский. – Мы с тобой уже староваты для крепостей. Час ВКЛ прошел, да и с твоими болячками, пане Юшкевич, бунт устраивать – Европу смешить. Как бы тебя по дороге не прихватило. Минск сжал кулаки, отвел взгляд, заверив: - Я справлюсь. Он стоял на своем. Гродно сам не знал, как оно будет лучше, но понимал, что друг не уступит: Юшкевич был едва ли не по-немецки принципиален, и черта эта, свойственная ему всегда, после германской оккупации только в нем укрепилась. Западник вздохнул. - Тогда я с тобой. На том и порешили. Собирались молча, лишь время от времени обмениваясь комментариями о том, кто что хочет сказать и что следует, а что не следует брать в дорогу. Из своего саквояжа запасливый Юшкевич вывалил на пол комнаты немыслимые богатства: бел-чырвона-белые флаги, шарфы в цветах БНР, груду ленточек, расшитых белорусским орнаментом... - Ого! – искренне восхитился Гродно. – Да тут целый магазин. - С той разницей, что все отдается задарма, – Минск одобрительно кивнул. – У меня полно таких лавочек, национальное зараз в тренде. - Я заметил. Это красиво. - Это правильно. Они обменялись понимающими улыбками, светлыми и тихими, как солнечные лучи над созревшим житом. Кадрами кинофильма в памяти Мирослава поплыли картинки прошлого: в полях спеет хлеб, заливисто поют птицы, русоволосые девчата вплетают ленты в длинные косы... Это невозможно забыть, это возвращается каждый раз, стоит вдохнуть свежий воздух да прикрыть веки: вышиванки, шорох колосьев, васильки, синие-синие, как небо над Минском. Валошкi... Когда-то все было проще. Когда-то они не прожигали часы в пустых интернет-дискуссиях, чтобы выяснить, кто есть кто. Когда не родилось еще никаких легенд о пресловутой «Белой Руси», а имя «Литва» гордо носил его истинный исконный хозяин. Страны, нынче маленькие и незаметные ни на политической карте, ни в новостях, переживали тогда расцвет, гремели славой на всю Европу, подавая пример, как следует жить, чтобы достичь тех же социальных, культурных и военных успехов. Великое Княжество... где ты теперь? Говорят, только камни помнят стук копыт твоей грозной конницы... - Смотри, Менск, какой красавицей растет Вильня! – нет-нет да и бросит кто из братьев, смутив небольшой город с пересечения торговых путей. – Невеста будет тебе. Растерявшись, он, молодой и несмелый, только-только получивший магдебургское право, вечно отмахивался, но украдкой, пока никто из провокаторов не видал, заглядывался-таки на бойкую девушку. А та и вправду с каждым днем хорошела: как были аккуратны ямочки на ее щеках, как длинны пепельно-русые волосы, как белы руки, как прекрасны очи, в которых отражались синие небеса. А как она танцевала! Мало кто мог стать ей достойной партией – даже заграничные гости пасовали, не выдержав ее темпа. Она летала, еле касаясь пола, заразительно смеялась, невольно вынуждая партнера подчиняться и начиная вести вместо него на потеху публике. И ежели кто в светской беседе хвастал, что, мол, знает в танцах толк, его немедленно отправляли станцевать с Вильней. Один королевский Краков не уступал ей в мастерстве – шутя подхватывал под руку да, легко приобняв тонкий стан, кружился в бешеном вихре. Еще преуспевал некий немец, чье имя стерла история, а сам он спустя седые века превратился в маленький городок где-то в пределах большой Германии. Остальные сдавались. Как-то раз Вильня сама, отпустив ладонь поляка, подлетела к скучающему соседу. - Потанцуем, Менск? – пригласила, игнорируя церемонии. - Я так не умею, – честно признался он. - Да я научу! – пообещала она, потащив его. Он и опомниться не успел, как оказался в самом центре всеобщего внимания, и в другое время наверняка стушевался бы, но Вильня крепко сжала его пальцы своими. – Все получится, – шепнула, прильнув слишком близко. – Я уступлю. Веди. Он вспомнил истинным чудом, чему его учили на уроках танцевального ремесла, дававшихся ему ох как непросто, – поддался эмоциям или это она, шельма, помогла, пожелав, чтобы он не ударил в грязь лицом на ее блистательном фоне? Неважно. Важно, что он спотыкнулся от силы дважды – уже достижение, и не сбился с ритма – маленькая победа над собой. Когда музыка смолкла, в зале громко зааплодировали. Задыхаясь, счастливый Минск осторожно поцеловал Вильне руку в благодарность за подаренный шанс. - Станешь мне мужем, танцевать будешь всем на зависть. Как Бог, – деловито поправив тугой жилет, расшитый орнаментом, она прищурила свои шальные глаза. Эта несерьезная фраза, брошенная, чтоб подзадорить, прочно застрянет в памяти Минска, будет приходить в голову в самый неподходящий момент, причинять боль... Сейчас бы он за нее зацепился, взял бы слово, пусть даже шуточное, с несостоявшейся невесты, но тогда его больше волновала вторая часть сказанного – с первой для него все было решено. Он уже – как же глупо, как же наивно! – спал и видел, как зашлет к Вильне сватов, потому и ляпнул: - Бог не танцует. Такая прыть в тебе больш от дьявола. Она рассмеялась. Секундой позже ее увел очередной кавалер, Минск же подсел к ребятам, получив от Гродно заслуженную похвалу, а от Могилева – хорошую кружку медовухи. Сложно припомнить, когда Вильня перестала появляться на балах, а государственные дела притушили в ней былую прыть, заставили стать серьезнее. Все чаще она брала в руки меч, отстаивая границы княжества, или перо, подписываясь под очередным документом. Столичный статус обязывал ее быть на равных с мужчинами, но чем настойчивее княжна строила из себя военачальника, тем заметней становилась ее трогательная хрупкость. Тяжелые доспехи не могли скрыть девичью фигуру, а власть – окончательно убить женственность. Юный шляхтич понимал это, не сомневаясь: счастлив будет тот, кому красавица подарит ключ от своего сердца. И почти уверившись, что станет тем везунчиком... Но вышло иначе. Сперва им обоим было не до венчаний: каждый искал собственную дорогу, после – шагал по ней, процветая или, наоборот, терпя неудачи. Допустив ряд фатальных ошибок, они попали под российскую власть – так началась другая эпоха с другими, поначалу совсем чужими законами. Мир менялся стремительно. Пожары войн и восстаний выжигали на их улицах кровавые раны, но закаляли боевой дух, и каждый раз, погибая под обломками стен, города отстраивались заново, по кусочкам собирая себя. Несмотря ни на что Минск и Вильня остались живы и, залитые ярким электрическим светом, под грохот вагонов вступили в двадцатый век. А там вообще ни на что не осталось времени. Минск до сих пор не мог припомнить верный порядок всех событий, произошедших с ним в те сложные годы: постоянная смена власти, каждый день новая расстановка сил, революционные идеи, бередящие умы граждан. Слишком много, чтобы запомнить. Вот только среди пестрой череды встреч, советов, приемов и заседаний в памяти намертво застыл один-единственный вечер: тогда он в последний раз видел любимую Вильню прежней. Непримечательный декабрьский бал в Петербурге, как обычно, пир во время чумы, вот-вот грянет Первая мировая. А они здесь – красивые и нарядные, всем сердцем не желавшие верить, что скоро прежняя жизнь полетит к чертям. Верней, уже полетела. Минск даже не пытался делать вид, будто все в порядке: слишком сильно ныло в подреберье от страха перед судьбой, которую вершили другие, сильные и слепые. Ему, одетому в ненавистный российский мундир, не хотелось танцевать, он вообще плохо понимал, зачем сюда приехал, и уже собирался ответить «нет» барышне, пригласившей его на белый танец, но знакомый негромкий голос заставил поднять глаза. Минск вздрогнул: в пышном лазурном платье и с изящным цветком в высоко подобранных волосах пред ним скромно стояла Вильня. Та, кого он совсем не ждал встретить в гостях у того, кого она всегда презирала (хотя, если честно, в те годы Минск презирал этого пафосного сопляка не меньше, их с Петербургом отношения улучшились только после восемнадцатого или девяносто первого даже, но как истинный беларус он был за мирное небо и потому отмалчивался). - Я уже уезжаю, – сообщил он без обиняков. - Пожалуйста, – тихо попросила она, проговорив это слово с легким акцентом и практически по слогам. В ее глазах блеснули слезы, что гордячке было совсем не свойственно, так что Минск поежился и, принимая тонкую руку, только кратко кивнул. Зазвучали печальные аккорды венского вальса. Бережно придерживая за тонкую талию свою дорогую Вильню, Минск сердцем мечтал отдать все за то, чтобы растянуть этот простой, но важный момент, а разумом понимал: все тщетно. Даже если она все еще что-то чувствует, она приехала сюда попрощаться, и ничто не вправе помешать этому, потому что в жизни любого города есть то, что всегда было, есть и будет главнее личного – свобода, твоя и твоей страны. Независимость. Суверенитет. - Я знаю, о чем ты думаешь: я думаю о том же, – невесело выдохнув, почти чужая столица еле заметно погладила его холодные пальцы. – Скоро все изменится, но что бы ни случилось завтра с каждым из нас, хочу, чтобы ты знал: я рада, что рядом со мной все эти годы был такой город. – Потом она замолчала, разрешая себя обнять. Музыка стихла. Ресницы Вильни стали мокрыми, а тени в уголках глаз, подведенных наспех карандашом, размазались небрежными пятнами. Она была такая милая в тот момент, такая ранимая, маленькая, что его сердце екнуло, а от осознания собственной беспомощности захотелось взвыть. Но Минск сдержался: он не должен был расстраивать Вильню еще больше. И может быть именно благодаря этому прежде чем уйти, навсегда исчезнуть из его жизни, она нашла в себе силы по-дружески ему улыбнуться. – Будь счастлив, Юшкевичус. На следующий день он ушел на фронт. Во время бомбежек, в боях, в оккупации, когда он был вынужден носить нацистскую форму, он ни на секунду не забывал о Вильне... а она под шумок переписала в документах свое старинное литвинское имя. Много воды утекло с тех пор, многое изменилось – точь-в-точь, как она предсказывала. Были войны и митинги, репрессии и оттепели, рост и застой – было все, кроме времени, чтобы поговорить. А потом грянула независимость. Как же по-детски радовались они, наперебой поздравляя один другого! Казалось, отныне все обязательно будет хорошо, уж теперь-то они заживут по-настоящему. От пьянящей свободы кружилась голова, хотелось танцевать на руинах рухнувшего колосса, и неважно, что в карманах ветер, а в перспективе – туман. Но эйфория закончилась. Они познали цену свободы, набив массу шишек, научились брать на себя ответственность. Они повзрослели, и хотя теперь Минск ни о чем не жалел, на душе все равно становилось горько каждый раз, когда в памяти появлялись кадры из прошлого, те, где Вильня улыбалась ему и в шутку обещала когда-нибудь по весне обменяться кольцами. Кто знал, что спустя столетия его робкие романтические мечты вызовут у него же самого скептическую ухмылку! Новое время диктовало свои условия, и пусть даже он не был против и уважал чужой выбор, нынешнее положение вещей его слегка огорчало. - Minskas! Labas rytas!* – скажет на очередном евросаммите зеленоглазый парень, случайно столкнувшись в коридоре. Висящий как на вешалке дорогой импортный костюм, ненатурально цветные линзы, короткая стрижка и нарочито развязные манеры. Ей не идет. Или он никак не привыкнет? «Булкас с макос», – машинально подумает Минск, а вслух ответит: - Dobraj ranicy pani Vilnie. Kali nie žartuješ*, – вежливое рукопожатие. Он намеренно сделает акцент на устаревшем обращении, не без злорадства заметив, как в глазах визави вспыхнут гневные огоньки. Вечно бы любовался. Пусть знает: для него, приятеля из общего литовского государства, Вильнюс навсегда останется Вильней. А границ нет – их все равно начертили те, кто ничего не знает. Он в любой момент может подъехать к нейтральной полосе да, заглушив мотор, крикнуть «ты там, жамойтка*?», точно зная: она услышит, справедливо возмутится, огрызнется – потому что поймет. И к чертям шенгенскую зону. - Все не смиришься, что я больше не ваш? – фыркнет вторая столица ВКЛ, с трудом пряча за неискренним равнодушием искреннее желание послать заклятого друга. Ее русская речь режет уши, в ней – отчетливый прибалтийский акцент, слыша который, тянет выругаться. Но Минск улыбается, выдерживая проверку. - Это ты у Беларуси спроси. Мне-то все равно, каким ты принадлежишь поветам. Она промолчит. Гордо задрав голову, пройдет мимо, вновь вычеркнувшись из его жизни, – все такая же независимая, упрямая и вовсе не научившаяся скрывать свой бешеный нрав за надменно-вежливой маской. А он так и не поймет, что когда-то находил в этой выскочке, в этой форменной психопатке... и почему до сих пор не может ее забыть. От воспоминаний на сердце стало совсем погано, чтобы окончательно не раскиснуть, следовало поскорей вернуться в здесь и сейчас. Всю дорогу до места митинга Гродно пересказывал Минску свои незатейливые провинциальные новости, и хотя тот не слишком внимательно его слушал, он был искренне благодарен другу за спасительный информационный шум. Пикет прошел скромно и как-то скомкано: сказать все, что хотел, Мирослав то ли не успел, то ли не решился, хотя начал хорошо, отчетливым «Шаноўнае спадарства!», но потом растерял запал, главное забыл, зато нагородил демагогии, которую, конечно, всерьез никто не воспринял. Да и народ собирался скверно – опасность витала в воздухе, а нелетная погода окончательно добивала любое желанье протестовать. Приобняв вконец подмерзшего Мирослава, у которого уже покраснели пальцы (перчатки он благополучно оставил в доме Витковского), Вацлав резонно предложил поворачивать. Минск отказался: в глубине души он все еще глуповато рассчитывал реабилитироваться, взяв слово повторно. Но внезапно кто-то из толпы громко окликнул их. Столичанин вздрогнул: распихивая людей, к ним пробирался старый знакомый, которого никто не ожидал встретить сегодня здесь. - Юшкевич! Витковский! – прокричал невысокий человек, махая рукой. На его пшеничных волосах поблескивали капли, а прозрачно-голубые глаза весело сияли. Поравнявшись с друзьями, он на радостях принялся по очереди обнимать их и сразу затараторил – быстро, взволнованно, чуть заметно окая, как все северяне: – Я так рад вас видеть! Не ожидал, был думал, что все уже, опоздал: поезда еле ходят. Как вы, братья? И почему здесь Минск, а, Гародня? - То же самое я могу спросить у тебя, – наигранно пробурчал минчанин, мирно улыбнувшись. – Здравствуй, Алесь. - Вiтаю, пане Витебск, – поддакнул Вацлав. – Какими ветрами снесло на запад? - Боюсь, не теплыми, – город над Двиной тяжко выдохнул. Комки летящего снега намочили привычный для северного региона васильково-синий орнамент на воротнике, выглядывавшем из-под отворота пальто, сделали нити темней, контрастнее. Хотя в последнее время Витебск вел себя куда решительнее, чем раньше, мысль ехать сюда все еще казалась ему почти героической. Трудолюбивый, мирный и простоватый парень вовсе не собирался воевать с кем-то, но его тоже довели – так по крайней мере подумалось Минску. «Друзья по несчастью», – мысленно подытожил он. - Дома выходить запретили? – столичанин зевнул, прикрыв рот ледяной рукой. – Знакомо. - Ну да, – брякнул Витебск. – После протестных акций Арловский меня на дух не переносит. Раньше-то мы часто за жизнь балакали, на «Славянский базар» он ко мне штогод приезжал... - А теперь лишь сухое письмо отправил, – закончил за него Минск. – Мне тоже. - И тебе? – почти по-детски удивился северный город. – Но ты же столица! Его правая рука, зам, советник. Как же... - Как-то так. Дотянув до последнего да отписавшись накануне, каб ничего выдумать не успел. - А я-то, дурак, надеялся... – потрясенно промямлил Алесь, не желая верить в услышанное. – Что это вообще за идиотизм? Разве так можно? Разве так по-товарищески? - Я ця умоляю, – Мирослав замученно возвел глаза небу, – не неси советскую чушь. В гробу он видал всех нас вместе взятых и по отдельности. А вообще-то, – он цокнул языком, – это прямое нарушение действующего законодательства. - Но кому-то законы, как известно, не писаны, – вмешался в светскую беседу Витковский. – Так и живем. - Так и живем, – понуро повторил Юшкевич, пнув камушек носком ботинка. – Як дурни. - И не говори, – Витебск вздохнул. Сказать по правде, ему не хотелось вникать в политические дрязги, но информационная недостаточность делала свое черное дело. – Слухай, – все же выдавил он, – вот как ты думаешь, сябра: почему Арловский так себя ведет? Что творится-то? - Старший брат Николаю по ушам ездит, – отозвался Минск, а Гродно прибавил: - Или по шее. Что, в принципе, почти то же самое. Грызутся, а еще ж славяне, мать их... - Ай, ня ведаю я, славянин Арловский или все-таки балт. И про русского не уверен. В любом случае страдать мне. И позориться на всю Европу! – размахнувшись, Минск случайно задел прохожего. Смущенно извинившись, буркнул под нос: – Достал уже, диктатор доморощенный. - С ним трэба поговорить, – предложил Витебск, но гнев уже захлестнул столицу. - Да не хочет он говорить! – гаркнул минчанин. – Меня он даже в кабинет не пускает. Не даспадобы Арлоўскаму, калi хтось выказваецца супраць. А ты, братка, што, згодзен з ім? Каб ня лаяцца, забароніш народу йсьцi на плошчу ізноў? – сплюнув, Минск сцапал северянина за воротник, встряхнул, и лишь сильная ладонь Гродно, перехватившая его запястье, не дала ему закончить разговор дракой. Витебск принял упрек достойно. - Нет, – он даже не вздрогнул. – Я горжусь своими людьми и хорошо знаю, что у меня страшная безработица, что я не ты, не сытая столица. – Помолчав, он тихо добавил: – Прости, что не в бровь, а в глаз. - На праўду не крыўдуюць, – отмахнулся Юшкевич. – Это ты меня прости. К искренней радости Витковского, уставшего кого-либо разнимать, примирение состоялось так же быстро, как вспыхнул конфликт. - А зачем ты снес Московский вокзал? – внезапно вспомнилось Ковалеву. – Бабушки из моих деревень так любили оттуда ездить до дому! - Пэўна, Белокаменная попросила или Петербург, российский дружбан, с которым нехта регулярно бухает, – гродненец пихнул под локоть минчанина. - Завидуй молча, – шуточно огрызнулся тот. - Было бы чему, – парировал Гродно и, наклонившись к северному соседу, заговорщицки понизил голос: – Я сам долбаю его, какого лешего он книжную ярмарку прикрыл. Книжную, представляешь, пане? «Интеллигент», чтоб его. За деньги все что хочешь продаст. - Протестую! – Минск подбоченился. – Я столица, я расту, да на меня весь мир смотрит! Я тебе, Garten, двадцать раз объяснял, что помещения ярмарки были старыми. Да и, черт возьми, повторяю: не прикрыл я ее, а перенес, причем в новый торговый центр! - Вот именно что в торговый! – подловил гродненец, игнорируя свое оккупационное прозвище. – Пошлый торгаш ты еще со времен Немиги. - Положение обязывает, – нашелся Юшкевич, гордо прищурившись. – А вообще, хлопцы, какие претензии? Приезжайте в гости, сами убедитесь, что я меняюсь в лучшую сторону. - Приедем, Мир, – заверил Витебск, радуясь, что они наконец-то оставили тяжелую тему и снова спорят как подобает близким – по-доброму, не всерьез. – Заодно увижу, что да как, а то сижу в своей глуши, жизнь мимо проходит. Что нового на свете? Кроме Арловского, ярмарки и вокзала. Минск скромно пожал плечами: может, у него и завалялась пара-тройка занимательных фактов, но по заказу все они куда-то улетучились. Так у него случалось всегда, потому что голова, видать, была переполнена. Или захламлена, что, впрочем, одно и то же. - Да ничего. Препираюсь с Варшавой, цапаюсь с Вильней, Петербург вот на днях открытку прислал... приглашает отметить в ноябре столетие революции. Думаю, это был сарказм. - А как там Москва? – спросил северянин, не заметив, как западник возмущенно фыркнул от одного лишь упоминания известного имени. - Не знаю, она снова не берет трубку, – Минск невесело улыбнулся. О Москве он старался не вспоминать: сразу же на ум приходили ее свежие слова о предательстве, от которых делалось обидно и горько. Столица России, город широкой души – простой и понятный от начищенных золотых орлов на высоких шпилях до обшарпанных стен, от пафоса Красной Площади до грязи вокзалов. Такая как есть, в отличие от вконец завравшейся Вильни, Москва была совсем не похожа на нее, всегда говорила, что думала, и когда они враждовали, и когда сохраняли хрупкий нейтралитет в общей большой стране, и нынче, соседствуя. Может, именно из-за этой ее прямолинейности слышать от нее издевательское «северо-западный край» было особенно больно? Искренность, что хуже последней лжи. Если с Вильней Минску было безумно сложно, то с ней – просто до тошноты. Москва никогда не скрывала пренебрежения, какое испытывала к нему, а он бы и рад съязвить в ответ да, наконец, послать ее... Но хотелось доказать, что она не права, вновь и вновь набирая номер, слушать гудки и надеяться: когда-нибудь она сдастся. Когда-нибудь они отыщут общий язык, хотя она совсем не понимает белорусского да и по-русски, если честно, говорит уже плохо. Когда-нибудь. Минск мысленно досчитал до пяти и сделал вид, будто бы ему все равно: не нужно никому знать, что творится в его сердце из-за двух неприступных женщин. – Я тоже больше ей не звоню. Так что рассказывать нечего. - Прямо уж совсем «нечего»! – перебил Гродно, которому – Минск заметил – очень хотелось поскорее перевести скользкую тему. – На международные встречи из нас ездишь только ты, так что давай, выкладывай. Столица смерила его равнодушным взглядом. - Что выкладывать? Там те же делают то же: играют в демократию и занимаются демагогией. Последний раз вместе собирались зимой на саммите. Было скучно: Лондон читал доклад, все спали, но потом, к счастью, заседание плавно перетекло в банкет. Берлин под пиво похвалил мою миротворческую позицию, старина Киев в гости звал, даже мрачная пани Варшава в кои-то веки пребывала в относительно сносном настроении. А потом пришел Вильнюс, прицепился со своей АЭС и все испортил. - Испортила, – поправил Вацлав. - Испортило, – хихикнул Алесь. Друзья посмеялись. Вынув из кармана мобильный, чтобы прочитать пикнувшее сообщение, Витебск подвел итог: - Значит, все и вправду по-прежнему, – но спустя секунду вдруг замер, озадаченно охнув. Простодушный провинциал не умел скрывать чувства, так что остальные два города мигом посерьезнели и выжидающе на него уставились. – Это Гомель, – пояснил Витебск, осторожно облизав губы. – Пишет, чтобы я скорей открыл новости. Что-то в Минске. Юшкевич похолодел, ему показалось, будто его огрели по затылку – свет разом погас, ноги стали ватными, в ушах зашумело, как после хорошей пьянки. «Але...» – мыкнул он, зашатавшись. Вацлав тут же подхватил невысокого столичанина под локоть, не давая сомлеть. - Менск! – позвал Гродно, молясь, чтобы с приятелем не случился приступ, но, к счастью, Мирослав сам старался оперативно взять себя в руки. - Читай, читай все, Алесь! – распорядился он, умоляюще глядя на Ковалева. Посреди мокрой улицы, посреди толпы новостные статьи зазвучали точно сводки с полей: несанкционированный митинг, беспорядки, жесткие задержания... Минск слушал как сквозь треск радиоволн, напряженно сжав кулаки. Ему навязчиво мерещилось, будто происходящее с ним сейчас творится в какой-то игре или спектакле, что вот-вот он проснется – и страшные кадры расправ исчезнут, расплывшись предутренними кошмарами. Когда Витебск смолк, никто долго не говорил ни слова. Десятки сильных эмоций захлестали сердце столицы, терзая, рвали на части, голова шла кругом: он не верил, не хотел верить. А правда напирала сразу со всех сторон. - Я честно не думал... – наконец, заплетающимся языком пробормотал Минск. – Не думал, что они пойдут и что их... их... – он запнулся, на глаза набежала мокрая пелена, но он тут же стер ее и, теряя остатки самообладания, яростно бросил: – Это уже не День Воли, это «День неВоли» какой-то! Внутри него все схлопывалось – принципы, планы, правила. Обжигающий стыд сжирал душу, а в сознании набатом било обвиняющее: предатель. Он, столица, герой, прошедший вместе с минчанами две мировых войны, в одночасье себя возненавидел. Не сберег. Не предусмотрел. Не защитил. Малодушно сбежал, паскуда, чтоб отсидеться под крылом брата, пока их давят на площади. Позорище, трус, которого заботит лишь то, как спасти свою задницу... Хватит. Хватит тупить. Минск решительно выдохнул. - Я поехал. Даруйце. Но я не здраднік и должен быть сейчас со своими. Гродно серьезно кивнул, приобняв, хлопнул минчанина по плечу. - Ты прав. Бывай, брате. - Береги себя, – попросил Витебск. Юшкевич махнул им рукой, виновато улыбнулся и быстро зашагал прочь, исчезнув из виду, кажется, в мгновение ока. Среди редеющей толпы они остались вдвоем. - Хай едет, – сказал Вацлав, размотав красно-белый шарф. – Его место там. - Наверное, мне тоже пора. Мало ли что случится до вечера, а дорога неблизкая, – рассудил Алесь. Поколебавшись, он пару секунд покусывал губы, сомневаясь, стоит ли озвучивать то, чего он боялся больше всего на свете. И все же спросил – тихо, с трудом: – Витка, как думаешь, он справится? Мы все так устали от неустроенности. Год от года ничего не меняется, и Минск... - Минск столько лет наш лидер. - Шчыра кажучы, не так и давно. Не думай, я не то чтоб не верю, просто если он не потянет... Гродненец в ответ улыбнулся, причем как-то слишком уж светло на фоне мрачных событий. От его мудрого взгляда Витебску даже немного полегчало – так знающе смотрел и смотрелся Гродно, словно вправду знал больше, чем его добрый северный брат. - Потянет. Он гораздо сильней, чем ты думаешь и чем он сам думает о себе, – произнес Вацлав. – Быть может, столице нашей и недостает напора, но признай: мы не лучше. А Минск не только по должности, но и по собственной воле защищает родные земли. В шестом он пострадал за всех нас – до сих пор как следует не поправился, но притворяется, будто все у него в порядке. Мы должны доверять ему, – западник прокашлялся и добавил: – Кроме всего прочего, Юшкевич дипломат. Помнишь минские соглашения? Если кто-то и может призвать к ответу Арловского, то только он. Гродно смолк, и Витебск скрепя сердце все-таки согласился: даже если не все слова гродненца сходились с его, Витебска, мнением, они хотя бы успокаивали, а в трудные времена – он знал по себе – порой куда важней верить, чем разделять позицию. - Ты прав. Минск был вел себя тогда очень грамотно. - Лично я боюсь другого: излишне тесных восточных партнерств, – гродненец помрачнел. – Его чувства к Москве... - Да брось! – рассмеялся Витебск. – Эта гордячка и не глянет на нашего Мирку. Что бы он ни выдумлял, для нее он был и будет только тенью Арловского. А Арловского она ненавидит. - Призраки Литвы? – Гродно хмыкнул. - Нешта вроде. - Но то Арловский, а то – минчук, – глубоко вздохнув, запад потянулся в карман за сигаретой. – Хотя и схожи, да разные. Как на грех Россия и Беларусь – соседи, а соседи, сам знаешь, вечно друг другу предъявляют претензии, плюс международные встречи редко когда касаются одного и не касаются другого. Московитка и минчанин пересекаются чуть ли не штотыдзень. - И балакают только о делах, – закончил за него улыбающийся Алесь. Ей-богу, если бы он не знал своего приятеля, давно решил бы, что тот ревнует. – Расслабься: Москва от России ни на шаг не отходит, да и Минску, сопровождая Арловского, не до романтики. Мне Питер говорил, ему ли не знать. Чего тебе-то бояться? - Да не за себя я боюсь: калі ён зноў скажа, каб пайшлі за Масквой, сам наваляю Мінску з задавальненнем. Я за него, придурка, турбуюсь, – Гродно отвел глаза, сделав резкую затяжку, выпустил дым, полюбовавшись, как тот тает в холодном воздухе. – Не пара она ему. Витебск прищурился, поймав нервозность, скользнувшую в последней фразе, – нечто среднее между сожалением и обидой. Старинный приятель, тот, кто славился своей рассудительностью и хладнокровием, не на шутку разволновался, стоило ковырнуть больное. Гродно, тебе ли не знать, как обнажает потаенные мысли даже малейшая утрата самоконтроля? Витебск был вовсе не прочь немного поизмываться над бывшим вторым по значимости городом ВКЛ. - Почему не пара? Город-сказка, город-мечта... По мне так эти двое очень похожи, особенно врожденным высокомерием, пробками и метро. Но Гродно остался серьезным и озадаченным. - Не, – сказал он негромко. – Она не такая. Не пани она, Алесь. Заскучает с ним с первого же дня, бросит и позабудет назавтра же – ты желаешь брату такой судьбы? Для нее он – очередная малоприметная область на задворках «империи», а она для него – живое воплощенье дикого края, чуждого обществу европейцев. Я когда-то задумывал женить минчанина на литовской Вильне, да сам видишь, как вышло... - М-да. Они помолчали. На лице Витковского появилось настолько тоскливое выражение, что Ковалеву сразу расхотелось паясничать. - Ладно, – докурив, Гродно отшвырнул потухшую сигарету прочь. – Гэта не мае сэнсу. Давай лучше пожелаем ему удачи и плодотворного разговора со своим непосредственным. Толькі б штось не стряслось... – озадаченно потерев шею, он тихо прибавил: – Няхай каждый з нас помолится за него. Я сейчас пойду в костел, брате. Ты тож прочти молитву – свою, православную. Витебск кивнул. Посреди пустой снежной улицы где-то в отдаленье от центральных кварталов Запад и Север, два сына одной земли, молча пожали руки.