Уголас трымаю гонар – гэта мая прастора, Гэта мая краіна, край любы, край адзіны. Лепшыя побач, чую, крылы свае ратую. Хутка ўсё добра будзе, мірныя, вольныя людзі. (с) Паліна Рэспубліка
Вернулся в столицу Мирослав вечером, когда уже все было кончено и ничто не напоминало о прошедших событиях: тысячи ботинок затоптали свежую кровь, а сотни шин развезли слезы по асфальту. «Почти два миллиона, – почему-то вспомнилось Минску. – Нас так много. Рядом с Гродно, Витебском да и Вильней я почти мегаполис». На душе от подобных мыслей стало теплей, повеяло ностальгией, вспомнился миллионный житель, позволивший в восьмидесятых строить подземку... Благодаря маленькой лжи был совершен большой шаг в будущее, вот только есть ли оно теперь? Горький вопрос резанул по сердцу, как нож, Юшкевич прикрыл глаза, безвольно откинувшись на сиденье. Поезд метро, гудя, стремительно набирал скорость, уши закладывало, и эта кратковременная легкая глухота действовала на Мирослава успокаивающе. Следующим утром он сразу же поехал на площадь, туда, где сутки назад задерживали людей. По городу уверенно плыли слухи, что сегодня состоятся новые акции протеста, так что Юшкевич справедливо решил, что для него это шанс хоть как-то, но поддержать своих любимых минчан. На площадь Якуба Коласа он явился нарядным: в белой рубашке и добротном темно-бежевом двубортном пальто – хотел оставаться интеллигентом до конца, что бы с ним в итоге ни сделали. Правда, желающих его остановить за небрежно наброшенный на плечо бело-красно-белый флаг не нашлось: лишь изредка кто-то из прохожих косился с опасливо-сочувствующим выражением на лице, но большинство, мрачно уставившись под ноги, равнодушно шли мимо. «Абыякавасць – гэта добра, – рассудил Минск. – Яны не змяніліся». В конце концов болтающаяся ткань, постоянно норовившая шлепнуться в ближайшую лужу, Юшкевичу надоела. Недолго думая, он с должным почтением сложил стяг пополам и повязал вокруг шеи на манер шарфа. Смотрелось здорово, особенно когда Мирослав расстегнул пальто, позволив свободным концам небрежно лечь у воротника сорочки. И хотя порывы налетавшего ветра пронизывали насквозь, заставляя чувствовать себя немцем под Москвой, он зашпилил в итоге лишь одну пуговицу, чтоб не портить общей картины. Хорошо выглядеть, похоже, было заложено в него от рождения. Впрочем, ледяной ветер не досаждал так, как снег, с какого-то перепугу спутавший, похоже, сезоны, и щедро посыпавший столицу второй день кряду. То кружась большими мокрыми хлопьями, эдакими кусками ваты из разорванного старого одеяла, то сыплясь мелкой крошкой, точно песок, он тут же таял, становился водой, совсем недолго держась на автомобилях и трамвайных путях тонким белесым слоем. Простывшую столицу знобило, небо над Минском, привычно низкое, будто расплющенное, лежало плашмя на крышах, и толща серо-свинцовых туч полностью скрывала его васильковую синь. «Этот снег – саван на моих площадях, – невольно морщился Минск, представляя, как белое покрывало окутает дома, сделав их похожими на коробки, да, задрав голову, немо напомнил Всевышнему: – Не хорони меня живым!». Следуя вдоль главного проспекта, от нечего делать город принялся присматриваться к толпе, идущей навстречу, она вовсе не была хаотичной, как казалось сначала, и Юшкевича пробрало, как только он понял, что же их, таких разных, занятых каждый своими хлопотами, объединяет: люди шли сплошным потоком. Он давно не видел сразу столько людей, кажется, с трагедии на Немиге и еще со дня после взрыва весной одиннадцатого. Люди несли цветы, складывая их к ногам писателя – там уже собралась огромная куча белых и красных гвоздик, роз, хризантем, тюльпанов, а новые партии, как скорбные эшелоны, все прибывали и прибывали, выстилая площадь диковинным ало-снежным ковром. Никто не останавливался, не ждал, не толпился, как по немой команде оставлял свой букет и сразу же уходил, шепча про себя молитву. Это не было похоже на акцию, это было спонтанно, страшно и тяжело – так тяжело, что Мирослав едва не разрыдался у памятника автору и его героям. В толпе шушукались про протесты. Юшкевич решил для себя, что поддержит несогласных, и, покрутив головой, наскоро поразмыслил, куда забраться: с больной спиной на слишком высокий парапет он бы при всем желании не залез. Чертов артрит. «Трэба йсьці на Кастрычніцкую, – наконец, понял он. – Там ёсць ступенькі і там зараз мяне чакаюць. Зробім незалежным наш Праспект Незалежнасці!». Приободрившись, он перешел проезжую часть и, успешно миновав галерею, ресторан, гимназию и магазин антиквариата, уж было решительно зашагал дальше, как вдруг кто-то резко схватил его и насильно втащил в ближайший переулок. Мирослав не успел ничего подумать – а его уже приперли лицом к стене и больно заломили за спину руку. У шеи блеснул острозаточенный нож. - Арловский... – прошептал Минск: фирменный клинок он узнал бы из тысячи. Нападавший маньячески осклабился и протянул с металлической злобой в мелодичном, приятном голосе: - Вот и встретились, Юшкевич. - Чего ты хочешь? – без предисловий спросил минчанин, не пытаясь сопротивляться: про тяжелый характер беларуса лишь ленивый не был наслышан. Таких лучше не злить. - Чтобы ты выкинул свою дурацкую тряпку, Минск. Простая фраза, произнесенная нарочито грубо, ударила Мирослав под дых, мигом смяв все сомнения. В его хрупкой душе, больше всего на свете желавшей мира, вспыхнуло совсем не то чувство, какое от него ждали: не страх, не паника, а гнев, причем такой, что столичанин сам не разобрал, как оттолкнул Арловского, меняясь ролями. Руку Николая, сжимавшую нож, Юшкевич вдавил в шершавую стенку, хватка рефлекторно разжалась – и оружие, жалобно звякнув, упало к ногам, где было тут же отфутболино. Тыльная сторона вдавленной ладони саданулась о кирпич, ободрала кожу, Арловский зашипел от боли, но сам не свой от ярости Минск уже схватил его за воротник, не давая вырваться. - Тряпку? – прорычал Юшкевич ему в лицо. – Так ты сказал?! ТАК?! Беларус, сжав зубы, смотрел на него в упор. В васильково-синих глазах, болезненно горящих на бледно-белом лице, пугающе не читалось ничего – как если бы Николай представлял собой пустую марионетку, выполняющую чьи-то злые приказы. Мирослав не узнавал его, и от этого ему становилось жутко. - Символ оппов, – ровно процедила республика. - Это наш символ, – по слогам проговорил Минск, на каждый слог встряхивая Арловского, словно желая привести в чувство. – Я никому не позволю его оскорблять. Даже тебе. - Ну давай, ударь, умник, – беларус криво ухмыльнулся и прибавил, сузив глаза: – Тебе ж плевать, что мы с тобой плоть от плоти. - Не выводи меня, – форменную провокацию Минск проигнорировал, а вот важнейшее решил спросить безотлагательно – пока неуловимый глава опять не свалил в закат. – Ты почему нам рот затыкаешь? Старший брат приказал? - Пытаюсь вас образумить, – вцепившись в запястье Юшкевича, Арловский тщетно старался освободиться: рука, сжавшая застегнутый воротник пальто, подозрительно похожего на шинель, практически не давала вдохнуть. – Чтоб вы не рыпались, не позорили меня. - Да ты сам себя позоришь, скотина, – фыркнул Минск. На физиономии Николая вновь возникло насмешливое выражение, ледяные глаза сверкнули. - Вот как заговорил. Шляхетская гордость взыграла. А я-то верил, что верный пес не цапнет кормящую руку, что ты, рохля, по-прежнему головы боишься поднять. Ты так ничего и не понял. Ты жалок, Минск, – выдохнул Арловский, бесстрашно глядя в глаза Юшкевичу. – Как и твои граждане. Безмозглые пешки. Речь оборвали прицельным ударом в челюсть. Николай отшатнулся, и столичанин, пользуясь заминкой, набросился на него. Через секунду они покатились по земле, мутузя друг друга. - Мы не пешки! – кричал, давясь, Минск. Возраст брал свое, сердце предательски ныло, но он не мог отступить, не имел морального права и молился, чтобы хватило сил. Когда цепкие пальцы Арловского сомкнулись на его затылке, он искренне пожалел, что накануне поленился посетить парикмахерскую: отросшие пряди не выскользнули, и чужая рука пару раз крепко приложила его к асфальту. Но соперник быстро слабел. Наконец, оседлав его и в последний раз, размахнувшись, врезав, Мирослав пнул лежащего и брезгливо, по-пански, отряхнулся. – Мы не рабы, зразумеў, шэльма? Про нас говорят, что мы запуганы и всего на свете боимся, но что бы ни говорили, ніхто і ніколі не поставит нас на колени. Он смерил заклятого друга испытывающим взглядом, хмыкнул, однако тотчас растерял весь свой пыл, когда заметил, что во взгляде Арловского больше не плескалось ни капли прежней ненависти – наоборот, там застыло раскаянье, словно что-то внутри беларуса вдруг щелкнуло, вернув его назад, к разуму. Словно он сам очнулся от гипноза. Что именно послужило ключом, открывшем его запертое на замок сердце, Минску было неведомо. - Ніхто і ніколі, – эхом повторил Беларусь. Юшкевич не выдержал, протянул руку. - Встань, литвин. Сморгнув, Арловский пару секунд помедлил, словно сомневаясь, идти ли на примирение, но потом все-таки принял помощь. Выпрямившись, он еще какое-то время держал ладонь Мирослава, затем нехотя отпустил и, поморщившись, демонстративно потер собственный бок. - Ты мне ребро сломал, хренов дипломат. - Тысяча извинений, – столь же наигранно повинился Минск. - Мирась... – Синеокий прокашлялся и улыбнулся замученной улыбкой, проронив только одно слово, которого, впрочем, хватало, чтобы поставить точку в глупом конфликте: – Даруй. - Кажы мне вось што, Микола... – вновь посерьезнев, столичный город попытался собраться с мыслями. Совершенно не понимая, почему в последние месяцы Арловский ведет себя столь скрытно и странно, он не единожды хотел поговорить, стучал в закрытые двери, изо дня в день звонил в пустоту. Он давно ждал этой встречи, но теперь, когда она наконец-то состоялась, только запутался. Нет, если бы сейчас беларус по-прежнему гнул диктаторскую линию, Минск знал бы, что противопоставить, но как расценивать это? Как понять: Арловский искренен или нет? Вдруг он опять нагло врет, чтобы вогнать нож в спину? Проклятые интроверты... порой Минск был готов застрелить их обоих за эту личностную особенность. – Я знаю тебя почти тысячу лет, почти тысячу лет иду с тобой рука об руку, – положив ладонь на сутулое плечо, Минск пристально взглянул в затягивающую синеву глаз, прохладную, как вода в ледниковых озерах Витебщины. – Ты носил разные имена, говорил и писал по-разному, не единожды перекраивал границы, но всегда оставался собой – правдивым и терпеливым, благородным и сильным, тем, кем я гордился, кому безоговорочно доверял, бросаясь под танки и штыки. Ты разбивал пруссов у Грюнвальда, подрывал фашистские военные эшелоны, кормил Союз и мирил соседей. Что с тобой сталось зараз? Я не узнаю тебя, Беларусь. Человек напротив молча уронил голову, мягкие волосы закрыли лицо. Руки он сжимал в кулаки, но не с ненавистью, а как будто вот-вот заплачет, правда, глаза его оставались сухими. Может, потому что гордый, может, оттого, что заврался, а может, потому что просто очень устал. Минск ждал, минуты беззвучно осыпались, снег путался в его каштановой копне и в светло-русой, почти что пепельной – беларуса. Рядом гудел широкий проспект, отделяя их от мира снаружи. Слушая этот привычный шум, Беларусь ловил себя на том, что слышит нечто совершенно иное: тишину. Ночное безмолвие, нарушаемое только негромким потрескиванием беззаботных кузнечиков. Такого не случается в городах. Далеко-далеко в прошлом осталось их общее безмятежное лето, пшеничное поле, как стеклышко чистые небеса и солнце, настойчиво пробивающееся через решетку пальцев. Их еще трое, их семья крепка, мечты большие, а сами они – маленькие. Сколько лет миновало? Теперь пузатая расписная кружка, подаренная когда-то Украиной, смотрится в руках Беларуси не такой и увесистой, теплые дни в году можно пересчитать по пальцам, а братья готовы перегрызть горло друг другу, доказывая каждый свою правду то дипломатией, то военной мощью. Ему же остается как-то балансировать между ними, выслушивать обвинения с обеих сторон и думать: когда же все это кончится? А главное – чем?.. Вздохнув, Николай мысленно вернулся в сегодня, где его собственная столица сверлила его испытывающим взглядом. - Я просто хочу уберечь вас, – белорус первым нарушил тягостное молчание. – Защитить, как умею... Прабач, што не заўсёды атрымліваецца. - Но ты попираешь нашу свободу! - Ради вас самих, – он измученно прикрыл веки. Как же ему надоело растолковывать одно и то же по бессчетному кругу. – Чтоб спасти от гражданской войны, чтобы сохранить мир в нашем доме, я дожен иногда идти на непопулярные меры. - Что ты несешь? Николай вздрогнул. В словах минчанина сквозила такая искренняя усталость, что беларусу стало не по себе. В горле тотчас же пересохло, аргументы, которые он так тщательно готовил, многократно повторял, разом рассыпались в прах. Сглотнув, Арловский неосознанно потянулся к столице, выдавил: - Минск, я боюсь вас потерять, особенно тебя: ты мне слишком дорог. Но тот в ответ принялся загибать пальцы, ровно перечисляя: - Вильня, Смоленск, Белосток. - Мир... – проныл Беларусь: знакомые имена цепляли старые раны, сдирая корку, заставляли те вновь зудеть. Город хмыкнул, слишком сильно напомнив себя времен первой оккупации – тот же пронзительный взгляд, та же непримиримость, даже флаг тот же – кровавая полоса на белом полотнище. Будто и не было ста лет, разделявших БНР и РБ. - Што? – с пренебрежением брякнул Минск. – Тебе не кажется, что ты просрал слишком многих? А если этот бред не закончится, просрешь и меня. – Немного помолчав, он подождал, пока волна гнева, топившая его, схлынет, и все же смягчился: по природе своей он не мог злиться долго, но и бросать разговор на полпути не привык. – Если я тебе, как ты говоришь, дорог, дай моим людям право говорить, – проронил он спокойнее. Кажется, теперь он наконец понял Арловского, правда, от этого понимания на душе становилось лишь хуже. Да как еще может быть, если от тебя отвернулась собственная страна?!. Минск потер виски. – На дворе двадцать первый век, ты европейское государство – что это за позорные выходки? Если ты и твое начальство хоть немного ослабят хватку, клянусь, я больше никогда не выскажусь против вас. Буду представлять твои интересы на всех собраниях, служить замом, фоном, тенью, черт знает чем еще, разрешу портить танками асфальт на День Незалежнасці и вырубать деревья для чужих строек. Пожалуйста, Арловский. Калі ласка. - Мирка, я обещаю, что когда-нибудь все изменится. А пока, прошу, потерпи. - Всю жизнь только и делаем что терпим, – буркнул минчанин. - Мирослав, – укорил его Беларусь, и Минск, не выдержав, сорвался на крик. - Я тыщу лет Мирослав! - Не тыщу, – как ни удивительно, но Николай словно готовился к подобной реакции. Вместо того чтоб орать в ответ, как бывало много раз раньше, он улыбнулся, сбивая визави с толку. – Бресту почти что тысяча, но и про твой юбилей я помню. В сентябре отметим, все ребята приедут. Что тебе подарить? Он прищурился. В васильковых очах запрыгали лукавые огоньки – они всегда в них скакали, стоило какой хулиганской мысли засесть в его взлохмаченной голове. Мирослав насупился. - Зубы не заговаривай, – посоветовал он «белобрысому чудищу», замершему в двух шагах от него со лживо-виноватой улыбкой. «Точно балт, побратим пруссу, недаром амаль што одно лицо, – сердито подумалось Юшкевичу. – Снова хочет провести меня, засранец, сыграть на моей славянской наивности. Не дождется». – До сентября еще дожить надо. - И то верно, – смешавшись, балторус вдруг погрустнел, глядя поверх макушки столицы. Пухлый снег настырно продолжал валить из разодранных низких туч, но в воздухе – пускай и малозаметно – уже чувствовалась весна. Испуганно переминаясь с ноги на ногу, приподняв, чтоб не испачкать, подол, она расстроенно смотрела на лужи и, осуждая северные циклоны, натворившие такое в последнюю неделю ее первого месяца, собиралась вот-вот взяться за дело. Не знала только, с чего начать. Минск лениво проводил глазами вспорхнувшую из-под крыши воробьиную стайку: та решила отыскать другое, не такое сырое место. «Летите к Комаровке, – мысленно посоветовал он. – Там много старых домов и всегда есть чем поживиться. Скорей бы стало теплей». Он знал: так не могло продолжаться вечно, любая зима однажды заканчивается. Скоро мрак отступит, облака рассеются и теплое солнце высушит трассы, нужно будет мести тротуары, белить деревья, снова начинать как-то жить... Мысли Мирослава поднимались выше и выше, к свинцово-серому небу, словно искали отклика, как, впрочем, и мысли Арловского: вспоминая весну, тот думал, что вот-вот начнется посевная, придет пора выгонять на поля комбайны, чтобы успеть за короткое северное лето вырастить хлеб. Республике сейчас, если честно, было не до демонстраций с разборками, ее так искренне тянуло рассказать о том городу: на двоих-то любая проблема меньше. Но, вздохнув, Беларусь остановил свой малодушный порыв: не стоит. Минск – шляхтич, он не поймет. Столичанин прокашлялся. От холода мерзли пальцы, слабое место Юшкевича, а расходиться, оставив проблему в подвешенном состоянии, было глупо. Когда еще неуловимый Арловский столкнется с ним? Учитывая вечную отмазку «я очень занят», Минск сомневался, что следующий разговор состоится в ближайшие пару месяцев. - Слухай, – Юшкевич почесал голову. – За что мы балакали до того, как подраться? - За все то же, – Арловский отмахнулся. – Выясняли, кто тут дурак. - Ага, – кивнул минчанин. – Значит, оба, раз кулаками выяснять начали. Значит, даруй. Але я останусь при своем и протестовавших не брошу, – подытожил он твердо. - Как знаешь, – было заметно, что оппонент расстроен, но спорить он не стал: ему не хотелось воевать, ничего вообще не хотелось, разве только поскорей вернуться домой, залезть с головой под меховое одеяло, привезенное когда-то Россией, да хотя бы на четыре спасительных часа забыть, что он – местное воплощенье зла. Вспомнив про Россию, беларус невесело усмехнулся: жаль, Вани не было здесь, он бы наверняка понял и, может быть, даже смог бы лучше объяснить больному демократией Минску, зачем нужна такая политика. Хоть брат и сводный, хоть и имя беларуса никак не может запомнить, коверкая на свой лад и тем самым его беся, но как родной уже, и проблемы у них похожи... дороги вот только разные. Беларусь хотел жить своим умом и не ссориться с главным городом. – Прошу, Мирась, не считай меня за врага, – приложив к груди руку, он поклонился, будто бы они расставались. – Ты сердце Европы и мое сердце, ближе тебя у меня нет никого. Люди твои в той же мере мои, мінчук, дороги мне не меньше, душа за каждого разрывается. Может, я и вправду слабак... но как бы мне ни приходилось поступать в этой жизни, как бы это ни смотрелось со стороны, ніхто і ніколі мяне ня зменіць. Чуеш? Разумееш?.. Мирослав смотрел на него, не веря ни единому слову и потому не скрывая удивления, когда Беларусь освободил пару пуговиц на шее, открывая воротник темно-синей рубашки, а за ним – острые ключицы, как у концлагерного узника. На расшитом галстуке красным по белому горели национальные узоры. Минск сглотнул. Подступившие слезы – зараза-сентиментальность! – едва не задушили его, в сознании навязчивой записью, как на повторе, прошелестело такое колюче-болючее, такое искреннее, родное: «ніхто і ніколі»... Он не знал, что теперь говорить, не знал, как быть, точно оглушенный, медленно, пошатываясь, подошел к тому, кто спутал ему все карты и, судя по всему, сам запутался от начала и до конца. Сил не осталось. Подождав, покуда республика, положив руки ему на плечи, интимно уткнется лбом в его лоб, город покорно принял простую истину: говоря об одном и том же, они друг друга никогда не поймут. Никогда. Ніколі. - Жыве Беларусь, – чуть слышно проговорил Арловский, смыкая веки, будто налитые свинцом. Снег не заканчивался. Шел двадцать шестой день марта и вторые сутки после разгона. Снисходительно улыбнувшись, Юшкевич, как перед расстрелом, спокойно закрыл глаза. - Жыве вечна.The end 27–31.03.2017, последняя редакция от 06.12.2017. Минск, Республика Беларусь