Ничего не было

Круглобокий пышный пирог с патокой пах так вкусно, что хотелось немедленно схватить себе кусочек и съесть, обжигая рот. Но мама осуждающе покачала головой и строго произнесла: – Сперва – мыть руки. Пришлось идти в ванную и, пытливо разглядывая своё долговязое взлохмаченное отражение, подставлять ладони под струю прохладной воды. На съехавших с переносицы очках, которые он поправил мокрыми пальцами, остался влажный след – пара капелек, изукрасивших стёкла. Мама, когда он вернулся в маленькую уютную столовую, с улыбкой взлохматила ему волосы, прижала к себе, поцеловала в макушку, выдохнув с нежностью: – Маленький мой. Он уже был на полголовы выше её. И рассмеялся в ответ, восклицая: – Мне пятнадцать! Мама улыбнулась лукаво и весело – моложавая, яркая, с морщинками-лучиками вокруг глаз. Красивая – такая же красивая, какой оставалась на фотографиях шестнадцатилетней давности, где она, лёгкая, воздушная, едва переступившая порог двадцатилетия, робко обнимала его отца. У него засосало под ложечкой. Неприятное, горькое месиво скопилось в горле и, проглоченное, горячим комом покатилось по пищеводу. Он поспешно отвёл глаза. Сел. Занял руки делом: истерзал пальцами белоснежную бахрому салфетки, превратив её в мелкое конфетти. Мама не заметила и не одёрнула – она ждала, застыв в напряжённой неестественной позе: идеально ровная спина, расправленные плечи, поджатые губы. Ей не нравилось, когда отец опаздывал, а тот редко приходил вовремя – любимая работа порой захватывала его настолько, что он забывал обо всём. – Ты ешь-ешь, милый, – спохватилась мама спустя пять минут тишины, и он взял вилку. Его звали Гарри – дурацкое девчачье имя, должно быть, по ошибке данное мальчику. Чужие шаги, тяжёлые и степенные, он услышал намного раньше матери. Может быть, потому, что подспудно ждал их, скрупулёзно высчитывая минуты до. Мама вся озарилась изнутри, вскочила, суетливо разглаживая несуществующие складки на фартуке, прикоснулась к стянутым в пучок волосам, медно-рыжим, густым и длинным, зачем-то покусала губы… Он вошёл в столовую прямо в пальто, и на плечах его ещё таяло мелкое серебро снега. Он был высок – много выше, чем Гарри – и очень худ; чёрные волосы облепляли узкое скуластое лицо, длинные пальцы стискивали потрёпанную ручку старого кожаного портфеля. – Северус, дорогой! – мама забыла пожурить его за опоздание; прижалась телом к телу, порывистая и гибкая, поцеловала в гладко выбритую щёку… целую секунду он молчал, но после аккуратно и как-то неловко положил ладонь на её поясницу, погладил. Гарри отвёл взгляд: под веками разлился жар. – Извини, клиенты, – негромко пояснил его отец, снимая пальто. Мама, подхватывая тяжёлую ткань на руки, отмахнулась, будто не она нервничала и злилась минуту назад, лучисто улыбнулась – светло и заразительно, но ни один из них не улыбнулся в ответ. Словно смущённая этим, она поспешила к двери, воскликнув уже на пороге: – Гарри, что же ты молчишь, поздоровайся с отцом! – П-привет, – вышло жалким писком. Щёки горели – Гарри чувствовал, как румянец заползает в ворот старой футболки, как алым исцвечивает ключицы. Посмотреть на отца он не решался. Было отчего-то страшно, как бывает страшно пробовать что-то впервые – до скручивающего внутренности сладкого ужаса. Спустя целую вечность он осмелился взглянуть из-под ресниц: отец смотрел на него внимательно и тяжело. Чёрные глаза, непрозрачные и строгие, вдруг показались Гарри жаровнями Ада – и, вспыхнув, он нервно отвернулся. Спрятал дрожащие ладони под бёдра, прикрыл глаза. – Как дела в школе? – мягко спросил отец, будто ему было до этого дело. Гарри мысленно досчитал до пяти, успокаивая нервно колотящееся сердце, выдавил невнятно и хрипло: – Нормально. – Мальчики, что вы не едите? – мама, вернувшаяся в столовую, покачала головой. Она успела распустить волосы, и теперь густая волна пламени падала ей на плечи. Гарри почему-то рассердился – и чего рядиться? Будто отец вообще обращал внимание хоть на что-то, кроме неё. В горле запершило. Он схватил стакан с соком, осушил в один громадный глоток и, чтобы не смотреть на них, негромко переговаривающихся о чём-то своём, отправил в рот кусок пирога. Мама села рядом с отцом, на расстоянии нескольких дюймов, и длины скатерти не хватило для того, чтобы скрыть короткое ласкающее движение сухой бледной ладони, скользнувшей по маминому колену. Патока свернулась на языке гнилью. – Простите, я не голоден, – запнувшись, пробормотал Гарри и пулей вылетел из-за стола. Он почти взбежал по лестнице – ступеньки мельтешили перед глазами, перила скользили под влажной от пота рукой. Скрипнула, открываясь, дверь, щёлкнул замок… очутившись в своей комнате, он сполз по стене на пол. И бесслёзно всхлипнул, зло жмуря сухие глаза. Он долго лежал на кровати, бесцельный взгляд метался по потолку. Темнело, но сил подняться и включить свет не было. Уродливые тени ползли по стенам, подбирались ближе, змеями впивались в босые ступни, словно наказывая за чувства, на которые он не имел права. Спустя вечность в дверь постучались. Мелькнула ярким росчерком мысль – отец! Стало жутко и волнительно. Но голос, раздавшийся по-ту-сторону, принадлежал маме. – Милый? У тебя всё хорошо? Впустишь меня? – в её тоне ещё были слышны отголоски веселья, и Гарри замутило. – Прости, мам, – крикнул он, малодушно прикрывая глаза, и зябко закутался в одеяло. – У меня болит голова. Я хотел поспать. – О, конечно… – он почти видел, как она растерянно замерла там, за дверью, как убрала ладонь с ручки. Секунду помявшись, мама отступила – осторожные шаги затихли и истаяли. Целый час Гарри ворочался в кровати, то скидывая лёгкое одеяло на пол из-за овладевающего им жара, то, напротив, закутываясь обратно. Он пытался уснуть, но тщетно – сон не приходил. С открытыми глазами лежать было немного страшно: Гарри уже был слишком взрослым, чтобы бояться шорохов и скрипов, но стоило ему бросить неосторожный взгляд в особенно тёмный угол – и оттуда принималась зубасто щериться уродливая дьявольская морда. Закрывать глаза было ещё страшнее: под веками вспыхивала череда картинок. Чёрные глаза, небрежно отброшенные назад длинные волосы. Худые плечи, обтянутые тканью свитера. Хмурая гримаса, искажающая лицо. Строгий тяжёлый взгляд, заполняющий грудь страхом и желанием – поди разбери, чего было больше. Узкие крепкие бёдра… думать об этом было нельзя, но Гарри думал, до болезненного сильно сводя вместе колени и втискивая влажные ладони между ног, туда, где пульсировало и тянуло. Он не хотел этого, не хотел! Но что он мог противопоставить телу? Гарри скользнул ладонью по бёдрам, по животу, по рёбрам, скривился – одни кости. Раздражённо откинул одеяло в сторону, встал с кровати. Прошлёпал, босоногий, к двери, повозился с замком. Вышел в пустой тёмный коридор, огляделся. Он умел ходить совсем бесшумно, если ему это было нужно. Привычный путь – до спальни родителей – был невероятно, бесконечно длинным: несколько десятков шагов. Гарри замер у закрытой двери, осторожно подцепил ручку… крошечная щель давала совсем узкий угол обзора, но этого всегда хватало: Гарри знал, куда нужно смотреть, чтобы выцепить во тьме спальни спокойное и расслабленное во сне лицо отца. После предвкушения, тёплой волной скользнувшего по телу, пришло отвращение к себе. Угнездилось в затылке, зашептало, гаденько кривляясь: «Тебе самому не противно от того, что ты творишь?» Гарри хотел возразить этому мерзкому голоску, но язык прилип к нёбу. Его отец не спал. Его отец – поджарое тело, широкие плечи, крепкие, но худые руки – ритмично двигался, и мама гибкой лозой льнула к нему, то и дело срываясь в стоны и сбивчивый сумбурный шёпот. Гарри зажал рот рукой, гулко сглотнул; во рту пересохло, в уголках глаз защипало. Тело стало свинцовым и неповоротливым – он хотел было закрыть дверь, но непослушные пальцы лишь вскользь задели ручку, и щель расширилась. Стало видно мамино лицо: красивая длинная шея, запрокинутая голова, припухший исцелованный рот… на особенно сильном толчке она всхлипнула. И Гарри всхлипнул вместе с ней. Сердце колотилось больно и гулко, странно было, что родители не слышали этого суматошного биения. Сердце врезалось в рёбра, раздирало лёгкие, падало низко-низко, в живот, взрывалось там, и осколки застревали в желудке. Отец что-то сказал матери – слов было не разобрать, но тон Гарри уловил хорошо. Таким тоном признавались в любви. Таким тоном отец никогда не говорил с ним. Выдержки закрыть дверь не хватило – он кинулся прочь, больше не заботясь о том, чтобы оставаться незамеченным, ворвался в туалет, склонился над унитазом… рвать ему было нечем – вышли только сухие болезненные спазмы, от которых саднило и першило в горле. Гарри не помнил, как добрался до своей комнаты и как сумел уснуть в эту ночь. Но хорошо запомнил, что ему приснилось. В этом сне – несбыточном, горьком, мучительном сне – отец двигался в нём, и скользил узкими горячими ладонями по его нескладному телу, и смотрел восторженно и жарко, как смотрят только очень влюблённые люди, и говорил Тем Самым Тоном… Гарри проснулся от собственного стона. Его бельё было липким, а щёки – мокрыми; он рассерженно вытер лицо запястьями, поднялся, юркой тенью скользнул в ванную, следуя привычному ритуалу: стащить испачканные боксеры и спрятать в корзину, на самое дно, чтобы затерялись среди других вещей. Он долго стоял в душе, но ни гель, ни жёсткая мочалка не помогли – он чувствовал себя грязным, отвратительно грязным, словно запретный постыдный порок отпечатался на его коже несводимыми чернилами. Гарри склонил голову, направил струю воды на тощее бедро – но на коже не оказалось никаких новых меток, кроме старого шрама, полученного в глубоком детстве. Из зеркала на него взглянул худой мальчишка с потухшим взглядом. И зелёными-зелёными глазами. Гарри отвернулся и нацепил очки. К тому моменту, когда мать с отцом проснулись, он смог взять себя в руки. По крайней мере, ему так казалось – пока в столовую не вошёл отец. Гарри посмотрел на него только один раз, и то украдкой: хватило, чтобы заметить простой домашний халат и виднеющуюся в вырезе безволосую бледную грудь. Пришлось свести колени, сжимая зубы, и низко-низко склониться над столом: отросшие волосы спрятали взгляд. – Ты совсем зарос, милый, – мягко сказала ему Лили, дотрагиваясь до его затылка, и Гарри дёрнулся: прикосновение родной матери отозвалось в голове острым чувством отторжения. Мама ничего не заметила. Мама улыбнулась, расставляя тарелки, и с ласковым упрёком заметила: – Прямо как отец. Вам обоим не мешало бы постричься. Ком в горле разросся, заполнил собой рот, и дышать ему стало нечем. Он взял было тост, откусил, но кусок попал не в то горло, и Гарри закашлялся. Отец – о, господи! – похлопал его по спине, и Гарри пробрало омерзительной сладкой дрожью. Он так и не смог ничего больше съесть. Лили помрачнела, скрестила руки на груди, но, верная политике невмешательства, не стала ничего спрашивать. Промолчал и отец – только взглядом обжёг. Как было выдержать эти его внимательные сумрачные взгляды? От них дрожали колени и руки, а во рту разливался полынный привкус. – Сын, – обратился к нему отец после завтрака, – не хочешь прогуляться? Отец никогда не называл его по имени – будто было что-то страшное в этих пяти буквах. Гарри хрипло каркнул: «Да» и, не доверяя собственному голосу, кивнул. Аккуратная маленькая улочка была тиха и безлюдна в ранний воскресный час; только сосед, поливающий газон, при виде их выпрямился и радостно замахал рукой в перчатке для сада. Гарри махнул ему в ответ, едва не споткнулся, врезался носом прямо в худую спину отца… – Осторожней, – невыразительно произнёс отец. Глупое желание – чтобы его подхватили под руку, удержали от падения, приобняли за плечи, не позволяя рухнуть на землю – засохло, едва распустившись. Гарри нахохлился, спрятал ладони в задних карманах джинсов, ускорился, подстраиваясь под широкий шаг отца. Вспыхнула в голове мысль: сейчас или никогда! – Я хотел поговорить, – Гарри почти не запнулся, но голос под конец всё равно дал петуха. Отец, смотрящий вперёд, молчал долго, так долго, что Гарри даже начало казаться, что его не услышали. Лишь после Северус Снейп уронил увесистое: – В нашем месте. У них – у их семьи – был укромный уголок, который ещё не удалось отыскать соседским детям: уютный грот, скрытый от посторонних глаз озером и кустарниками. Должно быть, отец и мать нашли это место ещё давно – Гарри знал, что они дружили с детства. Что его отец с детства… Он малодушно позволил себе не думать об этом. И всё-таки споткнулся на самом входе в грот. Полетел бы вперёд, непременно расквасил бы нос – но отец подхватил, невольно прижал к себе, предотвращая падение, и Гарри торопливо вжался носом в его шею, вдыхая едва уловимый запах тела. – В норме? – скупо и сухо спросил отец. Гарри отшатнулся, заливаясь краской, нервно кивнул. Уселся прямо на холодные камни: ноги не держали, от случайной близости его чуть потряхивало. Отец садиться не стал. Зачем-то поправил строгую рубашку. Верхняя пуговица расстегнулась, и над ключицей показался багровый след засоса. Гарри закрыл глаза. – Я признаю, – осторожно заговорил отец, явно подбирая слова, – что меня едва ли можно назвать хорошим родителем, но… Гарри так и подскочил – что в нём заговорило, глупое чувство противоречия или стремление приникнуть ближе, он не знал, он просто схватил отца за худые жилистые запястья, забормотал торопливо: – О чём ты говоришь, ты очень, очень хороший ро… – Правда? – отец перебил его. Навис сверху мрачной скалой. Взгляд у него был – словно тысяча камней, если придавит, не выберешься, даже дёрнуться не сможешь. И Гарри застыл пойманной в янтарный склеп мухой, растерянно и беспомощно взглянул на него, такого чужого сейчас… Отец сжал его плечи – больно и цепко, так, что Гарри зашипел. И ровно произнёс: – По-твоему, отца и сына должны связывать именно такие отношения? В его чёрных глазах вспыхнул злой огонь, и Гарри вдруг понял: он всё знает. Открыл рот. Слов не было. Что он должен был сказать? Начать протестовать, сделать вид, что ничего не понял? Наверное, именно это. Но вышло только уязвимое, ломкое, неправильное в корне: – Я тебя… Ладонь с размаху впечаталась в губы, обожгла болью, и Гарри глухо вскрикнул; отец – разъярённая статуя, греческое божество, пришедшее карать – навис сверху огромной тенью, зашипел, кривя рот: – Не смей! Носогубные складки у него обозначились сильнее, прорезала лоб глубокая морщина. Бледная кожа приобрела почти сероватый оттенок. Он никогда не поднимал на Гарри руку, но губы, которых ещё касалась чужая ладонь, горели: значит, ему не привиделось. Гарри испуганно и растерянно посмотрел на него. Заболели скулы: хотелось высказаться, выплеснуть всё, что накопилось, рассказать, как это больно – ревновать к собственной матери, как тяжело наблюдать за их счастьем, как… Что такого было в его взгляде, Гарри не знал, но отец отшатнулся, убрал ладонь и сделал несколько шагов назад. Несколько секунд они – две нелепые статуи – молчали. – Это лечится, – вдруг хрипло бросил отец, не глядя на Гарри. – Я консультировался со специалистами, они… это лечится, слышишь? – он почти закричал, и Гарри невольно сжался – от страха ноги стали ватными. Отец сгорбился, ссутулился, разом словно постарев на десяток лет, и невыразительно произнёс: – Завтра ты уезжаешь. Это… это хороший пансион с отличными рекомендациями. – Ч-что? – он не сразу поверил собственным ушам. А когда понял, что отец не шутит, силы окончательно оставили его; Гарри грузно и тяжело рухнул на камни, вскинул голову, вскрикнул торопливо, зло, рвано: – Нет! Нет, не надо! Я не… я больше никогда не буду… только, пожалуйста, не надо! Отец отвернулся. Гарри невидящим взглядом уставился в его спину, готовый ползти на коленях, но сил на то, чтобы сдвинуться с места, не было, и он смог только жалобно повторить: – Пожалуйста… – Это не обсуждается, – отрывисто бросил отец. Ещё секунду он медлил, по-прежнему стоя спиной к Гарри, а потом развернулся, приблизился торопливо, коснулся сухой ладонью горящей щеки сына, с болью и неожиданным, чуждым для его спокойного лица надломом прошептал: – Господи, за что нам это… Гарри хотел что-то сказать, приникнуть плотнее к холодной руке, может быть, осмелиться коснуться поцелуем длинных пальцев… Отец выпрямился. Сделал шаг назад. – Я скажу Лили, что давно стоило заняться твоим образованием всерьёз, – произнёс он, будто не замечая голодного ищущего взгляда сына. – Тот пансион гарантирует поступление в престижный колледж. Она поймёт. Несколько мгновений он стоял так, далёкий и близкий одновременно, а после вдруг порывисто обнял Гарри. В этом прикосновении – простом семейном объятии – не было никакого подтекста, никакого скрытого смысла, но Гарри показалось, что его никогда в жизни не обнимали. Что не было – до этого горького мгновения – сильных рук, ложащихся на спину, и горячего дыхания, щекочущего ухо. Что ничего не было до… И что ничего не будет после.