***
Машнов не обманывает, фейерверки отсюда и правда зачетные. Оксфордский жид в нем сказал бы что-то пафосное, типа «великолепные». Или лучше «сногсшибательные». Но сейчас у него только гопник Оксимирон вперемешку с уставшим трудоголиком Федоровым, поэтому хуй вам, а не поэзия и красивые мысли. На пустом питерском небе взрыв на фабрике красок: огненно-рыжий, изумрудно зеленый, пурпурный, желтый, так похожий на свет фонарей во тьме, а затем еще и еще, все больше и громче, до сжимающейся грудины, до сдавливающего горло спазма. Синие кольца надрывно воют, испуская алую светящуюся кровь, пока фиолетовые расцветают на их месте. А затем город погружается в долгожданную тишину. Они не в Москве, не на долбанной Красной Площади, но в его голове набатом двенадцать ударов тютелька в тютельку, а затем единый радостный крик питерских заполняет полупустые улицы, так похожие на чертовы вены, и Федоров следит, пытается отыскать хоть что-то мертвое, на Машнова зыркает, но даже тот сейчас с позитивной лыбой комсомольца, а нос у того краснющий, да и щеки такие же. Вспоминается Марфуша из советского фильма или как ту бабу надоедливую, из головы все вылетело. Мирон зажмуривает глаза, и перед глазами вспыхивает его собственный фейерверк, который никому никогда не узнать. Федоров хочет сказать какую-то романтическую хрень, но Машнов шикает на него, придвигается ближе, чтобы коленка к коленке, и обнимает за плечи. Окси усмехается себе под нос, потому что вот такая пидорская фигня даже хуже того, что хотело сойти с его языка. Небо вновь и вновь вспыхивает от фантомных ударов, синяки и раны переливаются на нем всеми возможными цветами, а Мирон понимает с некой обреченностью, что нажрался в зюзю, и тащить его тушу придется Карелину с крыши. Ну, если сдохнут, будет крутой репортаж, Lenta точно по всратости не подведет.***
Мирон до нелепого счастлив, что даже дурно от этого понимания. Они, конечно, скрываются, может только Замай да Женя что-то подозревают, но их максимум фантазии – неожиданная дружба между ними двумя. Отчасти это правда, но уже не совсем. Они познают друг друга по новой, обучают любить свои ценности. Окси смеется, целуя Славу в плечо, шепча на своем въевшимся под кожу немецком языке признания в безграничной любви, а Машнов гогочет, говорит со своим привычным хабаровским говором, который режет слух даже спустя столько диссов и ночных разговоров. Мирон неторопливо варит себе кофе в потрескавшейся от времени турке, и аромат напитка перемешивается запахами пряностей и старинными книгами за стеклянными полками. На нем измятая футболка с танцующей балериной в объемной пачке, рыжий как лис свет заливает белоснежную кухню, Окси не надо оборачиваться, чтобы увидеть, как смола мягкий волос загорается на голове Славы, он это видел тысячу раз, прокручивал момент в голове. Парень утыкается ему носом куда-то за ухо, шепчет что-то про ляль в извечно черных футболках, извращенцах с тентаклями и биполярками. И, черт возьми, именно эта хуйня Миро кажется самой милой и романтичной на свете. — Придурок, — щекотно бормочет-шепчет ему в шею Слава. — это же нечестно по отношению к усопшему, скотина. Траур черный, потому что у людей не весь гардероб из этой депрессухи состоит. А ты систему ломаешь. А затем целует его в тату семнадцать ноль три. Машнов проводит рукой по спине Окси, цепляясь ногтями за нитки, и Мирон не выдерживает, смеется, хотя несмешная ситуация совершенно. Это так болезненно мучительно – любить его этой неправильной и исковерканной любовью, а по-другому не получается. Так и живут. — Вот чего тебя это тебя ебет, а? Вот возьму и приду на твои похороны в чем-нибудь вырви глаз, будешь знать, — отвечает ему Федоров, снимая кофе с плиты, — Я же, блять, реально могу. Крутые фотки с поминок будут. Их же делают на похоронах, да? — Хочу. А про фотки не знаю. И еще хочу, чтобы на тебе кольцо антихайпа было. И чтобы ты смеялся, как на баттле мушкетера твоего отбитого и Псайбоя. Сделаешь? Буду смотреть на тебя из ада прямой трансляцией и угорать, червь мой пидорский. — Слава говорит это, еле смех сдерживая. Но Мирон кивает, хмуря брови и становясь таким серьезным и взрослым сразу, будто и правда уже продумывает что бы ему надеть. Слава поднимает свой взгляд с тысячами искр внутри и улыбается. — А еще обязуйся ходить ко мне каждую неделю с гитарой и петь солнце мертвых, — а затем он притягивает Федорова к себе в полноценные объятья, и это словно…. это словно Славин первый поцелуй ему, и ничего не может быть лучше на свете, н и ч е г о.***
Оксимирон облизывает губы, на языке привычный металлический привкус. Пальцы подрагивают от недостатка никотина в венах, выходить из квартиры совсем не хочется. Но, в конце концов, дверь все равно приходится открыть и порог перешагнуть. На заднем плане играет «Опять надо жить» и это кажется ебанной постиронией. Растворяется в собственной глупой улыбке как в кислоте. Мирон делает шаг, два, три, бесконечность. Водитель убера смотрит с удивлением, ему хочется крикнуть что-то из славиных «ебал вас в рот, антихайп!», но губы друг к дружке прилипли, спаянные отчаяньем и горечью разлуки. Пустота больше самого Олимпийского, но это уже не страшит даже, а просто забавит. Мирон поворачивает голову в бок, всматривается в свое отражение в окне – и не видит никакого ебучего отклика, планеты и звезды погасли. Сожаление живет в нем с рождения, но только сейчас соединяется с невзаимной любовью, и Мирон мечется, блюет Омаром Хайямом ночами, чтобы хоть немного легкие от осадка освободить. Капли дождя на губах ощущаются странно, Замай предлагает зонт, но ему скоро на миссию свою последнюю, вряд ли тот будет идти с ним рядом и придерживать над головой ненадежное спасение от воды. Глаза красные – взрывы нитей капилляров, кратеры взрывающихся вулканов. Слава утекает сквозь пальцы, оставляет после себя лишь пепел и дым.