***
Каникулы Сели длились неделю. Через неделю ему предстояло вернуться в Москву, вернуться к парам, к долгим поездкам на метро, к давящей пустоте комнаты, к грызущим сомнениям. Их было много. Может, это не моя специальность. Может, мне нужно перевестись в другой университет. Может, я завалю экзамены, и меня отчислят после этой же сессии. Может, это было бы даже хорошо. Тогда я смог бы вернуться домой. К Марсу. Может, тогда бы он не был таким грустным. Пока Марс был рядом, сомнения, однако, держались поодаль. Рядом с ним Селя не мог думать ни о чём, кроме его тёплой, немного загрубевшей кожи, и хрипловатого, заспанного голоса. Голоса, который тихо говорил ему, что Селя очень красивый. Что его губы — самые мягкие, а глаза — самые добрые и самые чарующие, что он когда-либо видел. Что, будь его воля, Марс бы не оставил ни единого участка его тела неизученным, нетронутым, непоцелованным. Рубиновый румянец, вспыхивавший на щеках и шее Вселена после этих слов, лишь усиливал его желание. В тягучей, одеяльной тишине комнаты Селя с удивлением узнал, что Марс очень любил прикосновения. Обычно бесстрастный и хладнокровный, его друг теперь томился под его руками, жадно принимал лёгкие, не совсем уверенные поглаживания и безуспешно пытался подавлять слабые, беспомощные стоны, утыкаясь лбом другу в грудь, когда не мог больше сдерживаться. Селя с щемящим сердцем заметил, что они были почти что печальными, чуть ли не жалобными. Марс с благодарностью отзывался на каждое осторожное объятие, нетерпеливо цеплялся за его плечи, прижимаясь ближе, и облегчённо выдыхал, когда его тело наконец сливалось с телом друга. Он изнывал почти болезненно от ласковых пальцев в своих волосах и по-ребячески жмурился, стоило парню коснуться губами его виска. Может, он просто не до конца выздоровел, предположил Селя вечером, наблюдая, как парень, обмякши под боком, сопел, отвернувшись к стенке. Должно быть, температура ещё не спала. На фоне негромко разговаривали герои из фильма, который они включили на компьютере. Марс успел посмотреть только первые двадцать минут, после чего в очередной раз задремал. За окном уже успело стемнеть, и полумрак разбавлял приглушённый свет старой лампы. Марс попросил друга остаться ещё на одну ночь, несмело обронив если вдруг хочешь, конечно где-то на его ключице. Селя бы нашёл способ остаться, даже если бы Марс стал выпроваживать его за дверь. Из коридора послышался звук поворота ключа в замке. — Не волнуйся, — пробормотал Марс слегка недовольным голосом, проснувшись. Селя, задумчиво поглаживавший его бедро под одеялом, замер и задержал дыхание. — Она сейчас ляжет спать, я думаю, до утра. С Мариной опять напились, как обычно. — Он перевернулся на другой бок и перекинул руку через Селину талию. — Марина — это её подруга ещё с училища. — А-а, понятно. — То, с каким раздражением и неприязнью это было сказано, сбило Селю с толка, но он не решался поднимать тему отношений с родителями сам, не желая разворошить ещё больше неприятных воспоминаний. История про шрам на его плече всё не выходила из головы, не давала разорвать контакт с кожей друга ни на минуту; парень наконец предстал перед ним уязвимым, незащищённым, сбросившим многочисленные слои безразличия и недоступности. Селя упивался его новоявленной мягкостью и податливостью и не мог остановиться. Мы словно поменялись местами. Пару минут спустя под футболку, вновь надетую перед выходом на кухню за бутербродами пару часов назад, медленно проникла горячая ладонь. Марс нарочито увлечённо наблюдал за экраном, где главная героиня излагала зрителям свой план мести изменившему мужу. Селя тоже перевёл внимание на компьютер, притворяясь, будто не замечает прикосновения. Пожалуйста, пусть он не просит меня об этом снова. Я не хочу его разочаровать. Рука погладила плоский живот, плавно соскользнула на оголившийся бок. Селя резко втянул воздух и невольно вжался в матрас. Марс приподнялся на локте и взволнованно взглянул на него. — Пожалуйста, скажи мне, если я делаю что-то не так. Он думает, что проблема — в нём? — Нет, нет. Конечно, нет. — Тогда можно спросить, почему ты так боишься раздеваться? — голос был полон искренней заботы, что очень контрастировала с жёсткими чертами лица парня. — У тебя что, два пупка? — друг издал нервный смешок. — Или ни одного? — Да вроде всё как у всех. — Тогда что? — взгляд Марса смягчился. Селя изучал лицо друга, решая, отшутиться ему или ответить честно. Сочувствие и желание помочь, ясно читавшиеся в угольных глазах, действовали обезоруживающе. — Просто там нет ничего красивого. Марс слегка нахмурился, молча ожидая продолжения. Его не последовало. — Сель… — Правда. Ну, объективно. У меня объективно некрасивое тело, и я не хочу, чтобы тебе стало неловко от твоей просьбы, потому что, ну, — Селя просто пожал плечами, — ты не знал, о чём просил. Теперь знаешь. Марс смотрел на него непонимающе, ожидая, когда будет смешная часть шутки. Поняв, что парень был абсолютно серьёзен, он слабо выдохнул и лёг обратно, аккуратно обняв отвернувшегося от него друга сзади. Осознание, что ничего из того, что он мог сказать, не изменило бы его мнения, было самым обидным в этой ситуации. Какое-то время они лежали в тишине, которую нарушали лишь напряжённые разговоры героев триллера. Селя вдруг сел и медленно снял с себя растянутую домашнюю футболку. Джинсы валялись на полу ещё с утра. — Решил, что тебе лучше самому убедиться. Чтобы избавиться от сомнений. Марс сел тоже и окинул непроницаемым взглядом обнажённый торс парня, что долгие месяцы мелькал в его снах. Ласково взял того за талию обеими руками, слегка притянул к себе, что извлекло из Сели шумный взволнованный вздох. Шеи, что ещё прошлой ночью была недосягаемой, коснулись обветренные губы. Осыпали почти невесомыми поцелуями впадину между ключицами, плечи, перешли на подтянутую, трепетавшую грудь. Зрение Марса затуманилось. Большая часть алкоголя выветрилась, однако сейчас он чувствовал себя даже более пьяным, чем вчера. Он не видел ничего, кроме кремового бархата кожи перед собой. В голове пульсировала абсурдная, сумасшедшая мысль о том, что это происходит наяву, что Селя всё ещё здесь, хотя мои глаза открыты. Он разрешает мне целовать его. Касаться его. Это взаимно. Осторожным движением предложив Селе лечь, он навис над ним и любовно осматривал тело парня, желанное, послушное, открытое для него одного. Вселен заметил вдруг, что его зрачки были до странного широкими. К нему резко пришло осознание, что друг, возможно, всё-таки не согласен с его мнением. Поцелуй, неспешный и глубокий, лишь укрепил его догадку. — Ты знаешь, как долго я хотел увидеть тебя? — следующий поцелуй был настойчивее, требовательнее, заставил Вселена снова вжаться в подушку, правда, уже не от волнения. — Как часто гадал, как ты выглядишь под всеми своими рубашками, пиджаками и куртками. — Губы парня нашли мягчайший участок кожи под ухом. Селя почувствовал покалывание, не зная, что через несколько минут там распустится фиалкой синеватый засос. — Насколько нежная у тебя кожа. — И насколько? — Я не могу оторвать от тебя руки ни на секунду. Нельзя быть таким красивым, Сель. Прелестным. Обворожительным. Неповторимым. Чарующим. Слова формировались на языке и падали на кожу влажными, горячими, нетерпеливыми поцелуями. Селя мог лишь растерянно наблюдать за тем, как друг лелеял его тело, тело, которое он считал недостаточно подтянутым, загорелым, мускулистым для того, чтобы заслужить такие касания. Остаток вечера Марс провёл, неутомимо доказывая Селе его неправоту.***
— Я приеду на майские, обещаю. Марс слабо улыбнулся, отчаянно пытаясь проглотить тяжёлый ком в горле. Сейчас, мерклым январским утром, май казался чем-то недостижимым, казалось, что на улицы навсегда намёрзла коркой грязного льда зима. Селя стоял перед ним, сонный и краснощёкий, а сзади серо-ржавым пятном виднелась электричка. Его шея была надёжно укутана шарфом. Родители друга сидели на лавочке в стороне, ожидая появления проводниц у дверей вагонов. — Точно? — Точно. Ты едва ли заметишь. Марс очень хотел поверить другу, но перед глазами упрямо влезали картинки нескончаемых месяцев прошлой осени, когда он точно так же ждал его приезда. Каждый день был длиннее предыдущего, каждая смена была унылее прошлой, и каждую ночь тоска опутывала его всё крепче. А теперь всё снова будет точно так же. Конечно, Марс осознавал, что так сильно нуждаться в человеке — неправильно, что нельзя терять себя в ком-то, что эта зависимость обернётся душераздирающей болью, как только друг скроется в электричке. Но проблема была в том, что рядом с Селей находиться было куда приятнее, чем с самим собой. Селя не был ему противен, и Марс решил, что боль — лучше, чем многолетняя апатия. — Ловлю на слове, — Марс выдавил ещё один пустой смешок, чувствуя, как горло стянуло от подступавших всё ближе слёз. Он взял Вселена за руку, провёл пальцами по гладким костяшкам, в очередной раз удивившись отсутствию шрамов, царапин и мозолей. Достал из-за пазухи пухлый свёрток и положил ему на ладони. — Ма-а-рс, — протянул он с тоном не стоило, — спасибо большое. Что там? — Приедешь — увидишь. Сейчас нет смысла открывать. В благодарность Селя мягко обнял его, пригладил непослушный клочок волос на непокрытом затылке. Марс привычно сцепил руки на его талии, притянул к себе так близко, что выдавил из Сели судорожный вздох. Ему болезненно хотелось напоследок ощутить тепло его кожи, хотелось залезть под куртку и свитер и коснуться пальцами голого живота, на котором ещё совсем недавно были его губы, хотелось вернуться в первые дни января, когда он был по-настоящему счастлив. Но сегодня — последний день каникул, и в следующий раз они увидятся только в мае. Марс заставил себя отстраниться и посильнее сжал зубы, не давая слезам упасть на щёки ещё хотя бы пару минут. Платформа постепенно наполнилась людьми. Фонари, освещавшие её, погасли, и из вагонов вышли одетые в фирменные пальто проводницы. Родители Сели встали со скамейки и направились к ним. — Ну что, попрощались, мальчики? — мама с радушной улыбкой посмотрела на Марса, первого за долгое время друга своего тихого сына. Парень казался ей хорошим человеком, хотя и малость неопрятным. Она была уверена, что он поможет Вселену раскрыться, стать общительнее, смелее. Результат уже был заметен: парень меньше времени проводил у себя в комнате и приходил домой бодрым и с улыбкой на лице. — Да, вот, заканчиваем. Посадка уже началась? — Началась. Уже можем пойти к вагону. — Хорошо, я подойду через минуту. Когда родители вновь отдалились, Селя, бросив на них быстрый взгляд, внимательно осмотрел лицо друга. Тот потупил взгляд на холодную землю, топчась на месте. — Марс? Пара чернильных глаз посмотрела на него как-то слишком робко, ранено? — Обещаешь, что будешь звонить мне, если тебе станет грустно? Или если… если ты вспомнишь что-нибудь плохое. Пожалуйста, скажи, что позвонишь и не будешь переживать в одиночку. Мы же не просто так с тобой встретились. Марс сжал зубы совсем до скрипа, дожидаясь, пока нижняя губа перестанет дрожать, и низким голосом пообещал Селе, что непременно позвонит ему. Попросил звонить ему тоже и кивнул, услышав ласковое само собой, Марс. Увидимся в мае. Родители окликнули Селю и махнули рукой, поторапливая его, а затем отвернулись вновь, чтобы посмотреть, как семья с пятью детьми шумно, гремя чемоданами на металлическом мостике, заходила в вагон. Марс достал из кармана пачку сигарет и покрасневшими пальцами вложил одну между губ. Селя, убедившись, что на них никто не смотрел, резко выхватил её и шутливо-укоряюще глянул на изумлённого друга. — И бросай курить. Знаешь же, что вредно. Вместо дыма губ Марса коснулись холодные губы Сели. Поцелуй был коротким и невинным, но его было достаточно, чтобы сбить ритм его и без того неровного сердцебиения. После секунды оторопи Марс взял лицо парня в руки и углубил поцелуй, стараясь вложить в него все чувства, что бились и кусались в грудной клетке подобно диким собакам, все важные слова, которые не хватало сил озвучить. — До встречи, Сель. Давай, уже все почти зашли, поторопись. Селя, напоследок легко сжав его плечо, направился к родителям, и Марс, развернувшись тоже, пошёл к выходу с вокзала. Слёзы, многократно собиравшиеся в уголках глаз, наконец свободно потекли по лицу. Он больно растёр веки, переборол желание ещё раз взглянуть на друга и зашагал быстрее. Четыре месяца.***
В начале мая люди ведут себя иначе. Праздники, тёплый воздух и предвкушение выезда на дачу распыляют их, делают развязнее, нетерпеливее, грубее. — Поищите ещё раз! Марс устало потёр глаза, бросил взгляд на образовавшуюся очередь. — Я точно говорю, у нас нет угля. — Администратора зовите. Ценник на уголь висит, значит, товар тоже есть. Не придумывайте. Марс посмотрел мужчине в глаза, пытаясь разглядеть в них что-нибудь, похожее на доброту, понимание или хотя бы адекватность. Но он уже несколько минут обвинял парня в том, что в их магазине закончился уголь для мангала, даже после того, как Марс объяснил, что его раскупили. Он окликнул проходившую мимо администраторку, девушку не намного старше него, с которой они часто ходили на перекуры, где молча угрюмо глядели на прохожих, и попросил пару минут перерыва. Она понимающе кивнула, и Марс выскользнул из-за кассы, торопливо зашагал в сторону служебного выхода. Прогретый, с запахом черёмухи воздух действовал подобно лекарству. Марс закурил и, глубоко затянувшись, почувствовал себя немного лучше. По штанинам медленно перетекали предзакатные солнечные лучи, что просачивались сквозь ветки берёзы, росшей в углу. Марс нервно посмеялся, стряхнул пепел себе на кроссовок. В этот момент жизнь показалась ему особенно абсурдной, даже более абсурдной, чем когда он ещё питал зыбкие надежды на то, что сможет поступить в… университет? Колледж? Училище? Куда угодно, чтобы уехать из этих пятиэтажных трущоб. Однако вместо студенческих рубашки и брюк на нём висели замызганная кофта с названием магазина и растянутые трико, а при малейшем желании что-то изменить, которое с приходом весны начало вновь осаждать его, он сразу шёл покупать связку пива. Он напился бы уже сейчас, если бы до конца смены не оставалось ещё несколько часов. Руки чесались ударить, или сжать, или расцарапать какое-нибудь из надменных, сальных лиц, смотревших на него в торговом зале. Мужчина, который спорил с ним из-за угля, разозлил его особенно сильно. Он взирал на него праздно, вызывающе, по-видимому, ощущал свою никчёмную дозволенность в полной мере, стоя по ту сторону старой кассы. Марс кожей почувствовал что-то отвратительно знакомое в его грубом голосе, в нетрезвой (это он определил почти наверняка, имея достаточно опыта) красноте щёк, в безразличном блеске бесцветных, казалось, глаз. А какие были глаза у него? Они очень похожи. Отец. Этот тип, несомненно, напоминал его. Марс не помнил точно, какого цвета были его глаза, загорелая ли была его кожа или что он обычно ел на завтрак. Он не хотел это помнить, предпочитая держать в памяти лишь тот факт, что отец оставлял на его теле синяки с тех пор, как ему исполнилось двенадцать лет. Или одиннадцать? Это тоже было неважно. Раньше, будучи наивным — тупым, он упорно пытался понять, почему тот всё-таки это делал. Почему человек, звавшийся его родителем, променял собственную семью на водку, почему его кулаки так усердно находили путь обратно к его животу, спине и — реже — лицу, пытался найти тот самый момент в прошлом, когда всё стало не так, когда при виде отца в нём стал просыпаться страх, а позже — ненависть. Марс повзрослел и понял другое: причина, если она и была, ничем бы ему не помогла. Ему было бы только больнее, если бы в памяти о нём осталось хоть что-то человечное. Нет. Он и не был человеком, потому что люди так не поступают. С ненавистью жить было проще. Она не давала сойти с ума, не давала исказить, сгладить, приукрасить реальность, в которой Марс не хотел возвращаться после школы домой и с колотившимся безумно сердцем гадать, что его ожидало вечером. Долгие годы он ждал, что мать почувствует то же, что ежедневно чувствовал он, возможно, в самые отчаянные ночи ждал даже, что она защитит его. Ждал, что она разозлится и увидит всё так, как было на самом деле — сына, стоявшего в ванной с мазью от гематом, и мужа, заснувшего после истошных криков и пары грузных ударов по телу сына. Но она уже тогда выбрала безразличие, потому что — Марс невесело усмехнулся, снова вспомнив своё наблюдение, — её отец касался крайне редко. В самые отчаянные ночи Марс также представлял, как однажды убьёт его. Конечно, он понимал, что его фантазии были нездоровыми, грешными, постыдными, но потом осторожно поворачивался в кровати, чтобы свежий синяк опять не заныл, и осознавал, что нездоровым было не только это, и возвращался к изменчивым, желанным картинкам, на которых отец переставал наконец двигаться, на которых его жгучее от спирта дыхание наконец останавливалось. В голове Марс видел множество вариантов его смерти, как жестоких, так и милосердных, но он никак не мог предвидеть инсульт. В свой единственный визит в больницу он увидел родителя, пластом лежавшего на узкой койке, и ощутил странную злость… на себя. Человек, что имел над ним столько власти, теперь не мог произнести ни слова и уж точно не мог поднять на него руки. Может, он и вовсе не был таким пугающим, каким застыл в памяти сына. Я сам давал ему эту власть, показывая страх. Неужели я никогда, блять, так и не смогу поумнеть? Отец умер вяло, безвольно, и после таких же поминок, где Марс с побелевшими под столом кулаками слушал его родственников и знакомых, которые хвалили трудолюбие, верность и умелые руки усопшего, он ощутил себя свободнее. Свободнее, но не свободным полностью. Он осознавал это, когда просыпался из ночи в ночь, сначала чаще, затем реже, от кошмаров с его участием, и когда замечал в окружавших его людях нечто, до дрожи напоминавшее родителя — пухлые, покрасневшие костяшки, приступы надрывного кашля, поношенные армейские ботинки или нарастающую постепенно, как волна, ярость в голосе. Иногда — обычно в те дни, когда даже шести бутылок пива было попросту недостаточно — он замечал это и в себе. В те дни ему обычно хотелось умереть. Дымящийся окурок приблизился к предплечью, почти коснулся смуглой кожи. В последний момент Марс передумал и затушил его о тёплый асфальт. Позавчера приехал Селя, и ему и так, возможно, придётся объяснять, как появилась у него на костяшках россыпь мелких ссадин, до странного одинаково расположенных.***
Вечером этого же дня Селя внимательно рассматривал лицо друга, лежавшего у него на коленях. Он сразу заметил, что прошедшая зима далась ему нелегко. Фигура Марса осунулась; он выглядел даже более уставшим, чем всегда, а густые, почти чёрные волосы, похоже, были недавно подстрижены тупыми ножницами чуть ли не вслепую, и теперь пряди разной длины торчали в разные стороны на его сонной голове. Тревожные подозрения закрались ему в мысли, но Селя боялся, что, если озвучит их неправильно, друг захлопнется, как ракушка. — Кстати, я повесил гирлянду сразу, как приехал. С ней даже жить… легче, что ли, — Марс перевернулся на спину, приоткрыл глаза. Селя чуть усмехнулся, но это была правда. Второй семестр был даже сложнее первого, и иногда ему казалось, будто его вот-вот захлестнёт, утопит или задушит окончательно количество пар и домашних заданий, рефератов, докладов, презентаций и сочинений. Но, чувствуя по вечерам, будто всё вокруг было попросту слишком, он зажигал голубую гирлянду на стене, и дыхание становилось чуточку свободнее. — Ещё раз спасибо, — Селя наклонился и оставил поцелуй на розовой щеке парня со следами от штанов, на которых он лежал. Родители Вселена уехали к дяде на дачу, сказав, что вернутся не ранее завтрашнего вечера. Марс пришёл почти сразу же, с лёгким — он в самом деле лёгкий, или ты просто боишься признать, что у него проблемы с алкоголем? — запахом хмеля на губах и непонятной взвинченностью, резкостью движений. О мужчине в магазине он решил не рассказывать. — Было бы за что, Сель. — Как твои дела на работе? — вопрос прозвучал резче, чем планировалось. Челюсть под пальцами Сели тут же напряглась. — Всё как обычно, — он пожал плечами. — Покупатели все как один душки, свободного времени куча, не знаю, куда девать лишние деньги. — Селя помолчал. Твой сарказм никуда тебя не приведёт, Марс. — Сильно устаёшь? — Терпимо. Друг вздохнул, аккуратно запустил руку в нечёсаные волосы парня. — Ты не думал… Не думал о том, чтобы сменить магазин на что-нибудь более… — Какое, Сель? — Марс приподнялся на локте, непроницаемо посмотрел ему в глаза. — Щадящее. Тебе же всего девятнадцать. Я не хочу, чтобы через пару лет от тебя осталась одна блёклая оболочка. Ему стыдно, что ты там работаешь. Мысль лужей бензина расползалась по нетрезвому мозгу. Марсу стало тошно, и он отсел на край кровати. — Ты думаешь, меня куда-то возьмут без образования? — ему неприятно тебя трогать. — Ещё не поздно подать документы. Результаты экзаменов действительны четыре… — Почему тебе это так важно? — Сердце Марса забилось гулко, заглушало мысль о том, что он повышал голос на человека, без которого будущее казалось безвылазной непроглядной ямой. — Я же говорил, что не хочу никуда поступать. Наверное, ему противно даже говорить с тобой. Он собирается оборвать с тобой общение. Теперь ты доволен? — Но так и не сказал, почему. — Потому что я знаю, что гожусь только для работы продавцом в магазине за углом. Я думал, ты тоже это заметил. — Что это значит? — Неужели ты всерьёз не видишь? Ты же был у меня дома. — Марс, я не понимаю тебя, — Селя попытался взять Марса за руку, успокоить его, но парень отдёрнул кисть, как от кипятка. — Да не притворяйся тупым! Мы же оба знаем, что ты намного умнее. Ты видел, где я живу, где я работаю. Никто не зачислит к себе в институт оборванца с окраины и тем более никто не возьмёт меня к себе в офис, — договорив, Марс звонко засмеялся, и за смехом можно было расслышать отчаяние. — Это неправда, — голос Сели был тихим, но уверенным. — Правда, просто тебе она незнакома. Понятно, почему, — Марс многозначительно обвёл взглядом комнату парня, обставленную новой мебелью и полную красивых, чистых вещей. — Непонятно только, почему ты продолжаешь держаться рядом, если очевидно, что долго мы не протянем, — на последних словах голос парня содрогнулся, и в горле встал ком. Только не снова. — Зачем ты со мной связался? Тебе настолько скучно жилось? Селя лишь протянул руку, приглашая друга, который вскочил с кровати, присесть обратно. — Зачем ты притворяешься? Скажи сразу, что не хочешь больше меня видеть. Что я всё испортил, что больше мы не встретимся. Блять, скажи хоть что-нибудь! — по щекам наконец потекли крупные слёзы, и парень принялся рьяно растирать их тыльной стороной ладони. — Марс, можно я к тебе подойду? Марс посмотрел на него, как на незнакомца. Стеклянным взглядом он вцепился в спокойное лицо Сели, пытаясь угадать, что случится дальше. Он не ответил. Медленно встав, Селя плавно приблизился к застывшему посреди комнаты плакавшему другу и, не встретив сопротивления, мягко прижал к себе. Парень в его руках мелко дрожал и безуспешно пытался подавить всхлипы, упорно увязавшие в горле. Он погладил его узкую поясницу, успокаивающе провёл ладонью по спине. — Давай немного поспим? Я же вижу, что ты устал, — после нерешительной паузы друг уткнулся горячим лбом ему в плечо, едва заметно кивнув. — Я знаю, что тебе тяжело, Марс. Давай чуть-чуть отдохнём. Я здесь, рядом, и никуда не уйду. Ведомый Селей, Марс лёг в кровать у распахнутого окна, из которого до него донёсся сладкий запах сирени. На плечи пухом легло тонкое одеяло, а на талию опустилась тёплая, уверенная, заземляющая ладонь. Мокрых ресниц коснулись чуткие пальцы, ласково стёрли с них слёзы, которые всё продолжали течь. Он и вправду устал. — Мой милый, прелестный, дорогой Марс, — слова, сказанные шёпотом, заставили его опешить. Спустя мгновение, однако, плач усилился, и он, не в силах больше сдерживаться, измождённо зарыдал, вцепившись руками в футболку друга. Селя, до этого державшийся ради него, почувствовал, как где-то в груди сердце рухнуло в живот. — Если бы ты только увидел себя со стороны. Самый красивый, — влажные губы коснулись его виска, — самый добрый, — следующий поцелуй пришёлся на шмыгающий нос, — самый светлый человек, которого я знаю, — губы сдвинулись на румяную, солёную щёку. — Постарайся заснуть. Я обещаю, что тебе станет легче, — последние слова подкрепило кроткое прикосновение к его подрагивавшим губам. Марс, совершенно изнурённый последними сутками — месяцами — годами? жизни, послушался. Спустя несколько долгих минут он задремал на груди у друга, а проснувшись на рассвете, обнаружил, что тот всё так же обнимал его, уткнувшись в тёмную макушку носом. Он решил, что утром расскажет Вселену о мужчине, напомнившем его отца. Возможно, он расскажет ему не только об этом.***
Мать отвлеклась от мятого журнала с судоку, который она решала уже больше полугода, и посмотрела Марсу прямо в глаза. — Что ты сказал? Я не расслышала. — Я хочу поступить в институт. В Москве. В её глазах зажёгся живой интерес, который, однако, сразу скрылся под привычной отрешённостью. — И как ты себе это представляешь? — Подам документы в несколько, перееду, буду ходить на пары в тот, куда зачислят. Мать устало вздохнула и отложила ручку. Марс уже знал, что она скажет следующим. — Ты думаешь только о себе. Марс стиснул зубы покрепче и бросил взгляд в окно, где душная пасмурность утра грозила вот-вот разразиться ливнем. — А как ты представляешь моё будущее? Думаешь, я буду до пенсии работать в магазине? Хочешь, чтобы каждый год мне вырезали по грыже? — Не будь таким наивным. Ты понятия не имеешь о том, как трудно жить в столице. — Заодно и выясню. Устроюсь на работу и буду так же посылать тебе деньги, не волнуйся. Для близнецов, — уточнил он, кивнув в сторону шкафчика с пластиковой бутылкой в углу. Мать лишь разочарованно покачала головой. — Откуда у тебя это желание всё время куда-то убежать, куда-то уйти? Почему тебе не сидится дома? Неужели здесь так плохо? Из горла парня вырвался смех, звонкий и отрывистый, смех человека, который увидел в своей матери незнакомца. — Ты серьёзно? Ты спрашиваешь у меня, — голос Марса становился сдавленным и шатким от злости, — спрашиваешь у меня, почему я не хочу здесь находиться? У тебя перед глазами пятно моей крови, мам, — он указал на старые, ставшие мутно-бурыми брызги, рассеянные над корзинкой с хлебом. В тот вечер отец целился ему в нос. Неужели он помнил, что со следующего дня у меня начинались каникулы? — Если бы ты был с ним поприветливей, может, он бы тебя и не трогал. Вечно приходил недовольный домой, с отцом даже не здоровался, конечно, он злился. Марс почувствовал удивительно ясно, как внутри, очень глубоко внутри вдруг оборвалась последняя нить, связывавшая его с матерью. Оправдания её безучастности, её избирательной отрешённости и слепоты наконец растворились, и он увидел ситуацию без дымки подростковой надежды. Ей действительно на тебя похуй. Она даже не пытается это скрыть. — Не смей говорить мне, что я думаю только о себе, когда ты все эти годы стояла в сторонке и смотрела, как твой муженёк меня бил. Может, нужно было тебе это испытать самой, но ты же была беременна ненаглядными близнецами. — Так ли уж часто это было? На улице раздался далёкий грохот грозы. Небо набухло и приобрело жуткий, синяковый цвет, а на землю начали падать первые капли дождя. Марс уставился на женщину в неверии. Открыл было рот, чтобы что-то сказать, но в голове стало совсем пусто. Ему вдруг захотелось ударить себя пятнадцатилетнего, плакавшего по ночам в старую подушку, всё никак не перестававшего верить в то, что в следующий раз — а следующий раз непременно наступит, осознание было вколочено в него намертво — она ему поможет. Он не понимал, кого в этот момент презирал больше. — Част… Так ли уж часто он швырял меня о стенку, хватал за горло, давал пощёчины, колотил по рёбрам, по животу, по голове? — с каждым словом голос становился громче, а женщина отводила от него взгляд всё дальше, пряча его на пожелтевших обоях в углу. — Наверное, да, не так уж и часто. Хотя точно не вспомню, ну, из-за сотрясения. — Марс пожал плечами. Разговор с каждой минутой становился всё более абсурдным, а женщина, сидевшая перед ним, всё сильнее напоминала какого-то случайного прохожего, чьё лицо, хотя и размытое, иногда всплывает во снах. Такие сны Марсу всегда хотелось поскорее забыть. — Никуда ты не поедешь, — тихо бросила мать, почувствовав, что должна была хоть что-то ответить. — Ты нужен мне здесь, нужен брать… — Да прекрати ты, блять, уже про своих близнецов! — Марс захохотал, чувствуя острое желание поскорее уйти прочь из этой кухни, из этой насквозь провонявшей сыростью и скисшим супом квартиры. Из этого города, который медленно переваривал его, сводил с ума, затягивал в свой серо-бетонный желудок. — Не ври, уже поняли, что я тебе никогда не был особо нужен. Через пару месяцев я уеду. До тех пор можешь больше со мной не разговаривать, я знаю, тебе это трудно даётся. Марс покинул кухню, оставив женщину наедине с журналом судоку, и вышел из квартиры на улицу, где вовсю шёл тёплый майский ливень, барабанил по железным козырькам окон и сбивал с дворовых берёз листья. Здесь ему дышалось намного легче.***
В шесть утра солнечные лучи, робкие и мягкие, безмятежно лились на пустую платформу. Всё казалось тёплым — и аккуратная брусчатка под ногами, и свежеокрашенные лавочки, и металлические бока одной из немногих электричек, спавших на путях. Марс поднял голову с плеча Сели, заглянул в его сонные глаза. Уголок рта тут же загнулся в улыбке. — Что? — сощурившись от солнца, спросил Селя. Марс помолчал, задумчиво рассматривая ставшее совсем родным лицо. В эту минуту его переполнило почти болезненно щемящее чувство, которому он безуспешно пытался найти название. Он засомневался, что такое слово вообще существовало. Как можно было описать словами то, что он чувствовал к человеку, давшему ему второй шанс в жизни? Человеку, который увидел в нём больше, чем будущего мелкого преступника, который дарил ему добро и ласку, даже если в ответ получал холод и молчание? Который постепенно, терпеливо убеждал его в том, что он достоин лучшего? Даже мысль о том, что он может быть студентом московского технического вуза, что он уже им являлся, не казалась больше бредовой. — У тебя ресничка на щеку упала, — Марс осторожно коснулся румяной кожи друга, смахнул её. В начале платформы показались родители Сели, решившие немного размяться. За ними шло несколько других пассажиров. — Ну что, готовы, мальчики? Я вам бутербродов с собой положила, кстати. И термос с чаем. Селя, не забудь потом достать из рюкзака, — его мама похлопала сына по плечам, заставляя того окончательно проснуться. — Хорошо, мам, — смущённо пробормотал он, покраснев. Марс спрятал усмешку за кулаком, картинно закашлявшись. — Марс, милый, бросай курить. Вся жизнь ещё впереди, бросай эту гадость скорее. — Постараюсь. Из поезда начали выходить проводники и проводницы, и возле каждого вагона скучковались обвешанные сумками люди. Солнечные лучи грели теперь в полную силу, припекая макушки и тёмные кроссовки друзей. Когда Марс зашёл вместе с Селей в вагон, вместе с ним затолкал на полку чемоданы и сел рядом с ним на узорчатое кресло, его вдруг застала врасплох мысль о том, что всё это — наяву. В этот раз не было прощания, каждое из которых всегда впивалось ему ножиком куда-то в грудную клетку, не было тянущей тоски и слёз украдкой. То ли от страха, то ли от волнения, то ли от чего-то совсем иного он взял Селю, уже почти дремавшего, за руку, и тот сразу же сжал её в ответ, нежно переплёл вместе их пальцы. Вот уже в третий раз в жизни, прикоснувшись к нему, Марс ощутил нечто, похожее на удар электричеством. Неприятно, однако, не было.