Топлёное молоко

Лезвие, начищенное, сверкнуло в огне очага, почему-то красноватым светом. Немудрено, за все годы напиталось кровью. И всё-то ему мало. Вон, даже палец саднило. Гладиатор, которому принадлежал меч, сунул его в рот, как-то по-детски. Капелька крови с привкусом металла, в который раз отметил он. Палец-то ничего, заживёт, даже рубца не останется. От такой мелочи калекой стать невозможно. Порезано плечо, и это куда хуже. Чужое лезвие достало едва ли не до кости, и Стелльер впервые за долгое время вспомнил, каково это, когда швы гноятся, в ране дёргает. Хорошо, хоть рука цела, а не безвольно повисла. Повязка намертво прилипла, попытки отодрать причинили невыносимую боль — такую, что на глазах навернулись слёзы. В эту пору года сумерки наступали рано, это Стелльер знал. — Только к полуночи пора бы вернуться! — зло прошипел он. Перевязку хотя с трудом, но он сделать мог, ромашковый отвар, приготовленный ещё утром, стоял на столе. Но не хотел, привык, что руки, чуткие, ласковые — не только к струнам — заботливо протирали рану. Рубец уродливый останется. Ну и пусть. Главное, чтобы зажило, чтобы клятый гной перестал течь. Иначе придётся беречь то, что выиграно в последнем бою. «Сила Фрамарра» — выгравировано на лезвии меча. Только где она, сила эта? Точно бог войны отвернулся от жреца-отступника. Стелльер не мог как прежде щёлкнуть пальцами и вызвать огонёк. Теперь приходилось тереть трут. Сильным ладоням не привыкать. А вот выздоровление затягивалось, на арену не выйти. Стелльер частенько чувствовал себя беспомощным, будто ребёнок, он, отец взрослого сына, который знать его не желал. Если ещё и Эллей уйдёт, останется только взвыть от беспомощности. — Любит, ха! — Стелльер шумно втянул воздух, чтобы успокоиться. Время шло к полуночи, а шагов не слыхать, только шум дождя. Ясное дело, что где-то под крышей сидит, бренчит на мандолине своей. Менестреля довольно часто звали в Верхний Квартал, а богатеев, холостых и нет, много. Эллей — миловидный паренёк, Стелльер не глухой, слыхал толки, дескать, как молоденького менестреля угораздило спутаться не с кем иным, а со стареющим коренным жителем Чёрного Пути. «Влюбился!» — отвечал Эллей и растягивал губы в самой милой улыбке, на какую был способен. Порой в это не верилось. Лгал? Издевался? Нарочно заставлял ревновать? Не дождётся. Стелльер всегда глубоко вдыхал и успокаивался, чтобы не дать клятой вспышке гнева волю. И верил оправданиям. Пожалуй, лучше лечь спать. Во сне время не так тянется, а рана… Потерпит до завтрашнего дня, решил он и взялся за завязку штанов. Не успел. Даже не услышал звук шагов и вздрогнул, когда дверь хлопнула. Явился, наконец-то! Ну вот, теперь не сможет не спросить, где же его носило так долго, Эллея Мёрни — того самого, который страшно боялся простудиться и потерять голос, который жаловался, что не может сделать глубокий вдох, как раньше. Шаги у порога, шуршание ткани. Встряхнул мокрый плащ. Сейчас снимет берет, страусиное перо на котором намокло и повисло, и повесит сушиться на гвоздь у очага. Что-то грохнуло. Сбросил туфли, модные, остроносые, подаренные Стелльером. Послышалось шлёпанье ног, на которых красовались чулки, наверняка намокшие. Вот и он сам, в дверном проёме. Стелльер поднял голову и уставился прямо в ореховые глаза. Эллей отпрянул, будто мандолина за его спиной враз отяжелела. Понял по выражению лица, что муж зол. Возможно, ждал гневного: «Ты где был?!» Не дождётся. Снова глубокий вдох — и Стелльер дал шанс Эллею заговорить. — Не спишь? Как хорошо, — неожиданно произнёс тот и улыбнулся. Искренне, не натянуто. — Где тебя носило?! — не сдержался Стелльер. Проклятая ревность! Эллей повернул голову. Кончики волос намокли и распрямились от дождя. — Он не спит, проходите, пожалуйста! — Вдобавок не один пришёл, притащил кого-то в полночь. Повернув голову в сторону мужа, добавил: — Я сегодня заработал гораздо больше, чем рассчитывал, поэтому… Он сник, сжал губы и опустил голову. «Всё-таки в Верхнем Квартале был!» — мысленно позлился Стелльер, повернулся к окну и уставился на струи дождя. — Договаривай, раз начал, — сухо приказал он. Струны глухо звякнули. Эллей пристроил инструмент на подставку. Добавить он не успел — в комнате появился посторонний. Ткань шуршала, когда тот ступал. Жрец? Стелльер развернулся. Так и есть, светло-серое длиннополое одеяние, капюшон, скрывавший лицо. Жрец Янерра. Стелльер потянул носом, чтобы выяснить, кто именно перед ним. Бесполезно, слишком далеко. Не различил запах. — Не стоило беспокоиться, — раздражённо произнёс он. — Я не какой-то желторотый юнец. — Я уже отдал деньги, так что придётся побеспокоиться, хочешь того или нет, — твёрдо заявил Эллей. Проклятье, опять тон, как у его отца. Стелльер хотя и помирился с Осву Мёрни, но симпатией так и не воспылал. К счастью, тот далеко, общение ограничивалось только письмами для Эллея, иначе никто не мог знать, что могло произойти. — Прошу прощения, но раз я пришёл, то займусь делом, — негромко сухо прозвучало из-под капюшона. Жрец простудился, наверное. Или много курил. Нет, последний вариант отпадал. Кроме Дадо, дымивших в храме Четырёх не было. — Прошу тебя! — Эллей посмотрел на мужа взглядом, полным отчаяния, и заломил длинные пальцы. Стелльер вздохнул и закрыл глаза. Всё равно отдал деньги, дурак, поэтому упрямиться глупо. Вряд ли бы Дадо сюда пришёл, он не хотел видеть отца. Злопамятным уродился. В самого Стелльера этой чертой пошёл. Тот долго помнил обиды, причинённые Осву Мёрни, поэтому отыгрался в своё время на Эллее. Скрежет дал понять — кто-то тащил стул. — Куда?! — Стелльер открыл глаза и понял, что не ошибся. Он в два шага подскочил к Эллею. — Отдай, иначе жрец, боюсь, понадобится тебе! Тот не отпустил спинку. — Ты ранен, — напомнил Эллей и оправил задравшуюся на животе рубашку. Прозвучало нелепо. Возможно, было бы смешно, если бы довелось наблюдать такую картинку со стороны. — Да-а, пара что надо, — вздохнул жрец и подошёл к стулу. — Куда ставить? Я не беспомощный. Теперь он близко, теперь можно вдохнуть запах. Который невозможно различить, потому что жрец недавно курил. Стелльер не нашёлся, что сказать. Он много раз воображал, что скажет сыну, только встреча должна была стать другой, не такой неожиданной. — Вторая рука — здорова, — буркнул он первую пришедшую на ум нелепость и отобрал стул у Эллея — просто-напросто вырвал из рук, затем поставил у очага и сел, уставившись на огонь. Пришёл всё-таки. Многого от Дадо ожидать нельзя, тот совсем недавно определился, кому будет служить. Стелльер хотя не желал, чтобы сын пошёл путём Правосудия, но жрецом Ареллиса тому подходило быть куда больше, чем Янерра. Но лекарь, значит, лекарь. Богам выбирать, не ему. — Отмочить есть чем? — уточнил Дадо у Эллея. Тот кивнул и удалился на кухню — не легко, как прежде, а довольно тяжело развернулся. Синий сюртук мелькнул и исчез в проёме двери. Теперь нужно посмотреть, не трусить. Стелльер уставился на скрытую под серой тканью макушку. — Сними капюшон, — попросил он, — Дадо. Тот фыркнул, очевидно, усмехнулся. — В кои-то веки порадовался простуде, — произнёс. — Лицо посторонним показывать запрещено. Не простил, значит. Лучше бы вовсе не приходил. Стелльер перетерпел бы вспышку ревности и лёг спать. Эллей наверняка огрызнулся бы в ответ, в последнее время он слишком ранимый — настолько, что не может сдержать себя и срывается на крик, потом умолкает, боится сорвать голос. — Зачем пришёл тогда? Неужели, кроме тебя, служителей Янерра не осталось? — уточнил Стелльер. — Не осталось! — Дадо вздохнул. — В храме живу только я, поэтому меня дёргают обычно. «Шёл бы домой», — подумалось Стелльеру. — Дадо? Я тебя не узнал, — раздался голос Эллея. Даже он, узнававший людей по голосам, а не лицам, не понял, кого привёл в дом. Неужели не учуял табак? Зато Стелльер узнал. Возможно, так и должно быть, когда перед отцом стоит сын. Слишком поздно он это понял, когда потерял Дадо. Хорошо, хоть Эллея успел удержать, иначе было бы совсем тоскливо — настолько, что осталось бы только медленно спиваться и совать голову под чужой меч, надеясь, что жизнь оборвётся. Стелльер помнил, как он, раненый, с кружившейся головой и на ногах, едва державших, пришёл в это место. Сил не осталось, и он рухнул на колени, а Эллей погладил его волосы. Наверняка зеваки глазели, решив, что какой-то дурак вконец обезумел от любви. Так решил Кеш, бывший хозяин, ворчавший что-то про «бордель в его доме». Повязка стала влажной. Отвар давно остыл, отчего по телу пробежала дрожь. Стелльер поднял голову и посмотрел на подсохшие русые кудри. Эллей сосредоточенно отмачивал бинт, отматывал слой за слоем. Скоро придётся терпеть боль. Повязка всегда присыхала намертво. — Стой! — остановил Дадо. — Выходи, теперь моя очередь. Эллей послушно побрёл к двери. Стелльер проводил его взглядом. Тепло очага грело тело, только душа будто замёрзла от прохлады, шедшей от сына. Проклятый капюшон, хоть бы позволил посмотреть в карие — почти чёрные — глаза. Вряд ли Дадо изменился, но желание его увидеть никуда не делось. — О-о-о, — скривился, наверное. Стелльер знал, какое выражение лица у сына, — почему сидел столько времени? — Дадо фыркнул и добавил: — Дай-ка угадаю: ранивший тебя противник — из Восточного Элмета. — Кивок в ответ. — Понятно, обмазал лезвие ядом. У них-то до смерти убивать врага воспрещается, гладиаторов тщательно обыскивают, лезвия мечей просматривают жрецы. Здесь-то что? Потому-то притащился, что у нас никто не подумает, что рана не заживает из-за отравы. Вот как. Тон прохладный, но разговорился. Странно было бы, если бы Дадо бросился в объятия отца. Но лёд, похоже, тронулся. Благодаря Эллею. Если бы ещё клятая ревность не одолевала, и мысли, кто и за что отвалил кучу денег. «Обидеться очень легко — куда легче, чем понять!» — говаривал Эллей, который, как выяснилось, два года не разговаривал с собственным отцом. Знать бы ещё, что натворил Осву Мёрни, ведь отмолчались и один, и второй. Возможно, этого лучше не знать. Правда рано или поздно всегда вскроется, как это было со Стелльером, болезненная, такая, как сейчас, когда будто молнией ударило по плечу, весьма ощутимо. Послышался плеск. Дадо смочил тряпицу и приложил к ране. — Попробую ещё раз, — тихо произнёс. Стелльер поднял голову. Наконец-то снял капюшон. Так и есть, не изменился, разве что тёмные волосы немного отросли. А так — тот же Дадо. Он щёлкнул пальцами, синий огонёк мелькнул и погас. Ладонь, тёплая, легла на рану. Получилось, боли почти не чувствовалось, разве что плечо подёргивало. — Хорошее начало, — похвалил Стелльер. — Я ошибся, когда решил, что тебе место в Правосудии. — Богам виднее. — Дадо не поднял головы и насыпал табак на кусок бумаги. И вздрогнул, когда опомнился. — Пойду. Эллей мне ничего плохого не сделал, чтобы я его дом куревом провонял. Ну вот и всё. Слишком сильно торопился, и желание не причинять вреда Эллею — только повод. — Дадо! — Стелльер встал и мельком взглянул на плечо. Гноя нет, только струп. Проклятье, дверь хлопнула — настолько быстро выскочил молоденький жрец. Не желал примириться, значит. Злопамятный. Весь в отца. Стелльер опять взглянул на рану. Даже края уже не такие воспалённые. Возможно, радость от кратковременного появления Дадо помогла. Хотя вряд ли: лучше бы не приходил, не бередил душу. Ведь ненависть в глазах собственных детей невыносимо видеть. Тихие шаги дали понять — вернулся Эллей, когда запер за «гостем» дверь. Он снял сюртук и замер, ожидая, когда стул освободится. Стелльер всё понял и поднялся. Мелочь, а насколько стало легче. Гной больше не отравлял тело. — Кто отвалил такую кучу денег? — вышло раздражённо. — Бриккарды обеднели, насколько мне известно. Эллей вздрогнул и посмотрел на мужа, затем привычно одёрнул рубашку, которую в последнее время мог носить только навыпуск. — Они — да. — Он пожал плечами и повесил сюртук на спинку. — Зато породнились с виноделом. Вот от него я получил деньги. — За что? — Стелльер подошёл совсем близко. — За что я ещё могу получить? — Эллей отшатнулся и попятился к стене. И замер, когда отступать стало некуда. Он вздохнул. — Помню, как ты первый раз так сделал, когда меня провёл Барри, только не понял, что ты ревновал. — Заигрывал? — Сам подумай, кому я нужен? Я же в одежду едва влезаю! Опять обтянул задравшуюся рубашку. И запах, мускусный, будораживший воображение, разве что в последнее время примешались другие нотки. Топлёного молока, что ли? Эллей изменился в последнее время, раздался в бёдрах, и несколько пар штанов стали тесными. Только уродливее от этого не стал, хотя считал иначе. Стелльер пусть и был отцом взрослого сына, однако никогда не видел, как менялась фигура второй половинки, ведь о Дадо узнал гораздо позже, чем тот появился на свет; не вдыхал мягкий запах, нежный; не трогал соски, потемневшие и оттого чувствительные. Нужно же было такому случиться, что Стелльер вот-вот станет отцом. Сам виноват, впрочем, в порыве. Виноват, но, как ни странно, не жалел. Хотя многое потерял, но постоянная ложь перестала давить на душу. И страх, что однажды всё вскроется, отступил… — Не обхватишь, — хохотнул Эллей, когда руки легли на бока, заметно раздавшиеся в ширину. То ли ещё будет, подумал Стелльер, прижав его к себе и уткнувшись в кудрявую макушку. Дадо хорошо постарался, самочувствие улучшилось — настолько, что хотелось опрокинуть Эллея на кровать и навалиться сверху. Вот этого как раз не сделать — живот мешал. Действительно, не обхватить. От былой стройности — ни единого следа. Только запах будоражил чресла, отчего Стелльер однажды пошутил, дескать, во многих семьях столько детей, что… — Знаешь, в людях так легко ошибиться, — прервал размышления Эллей. — Этот винодел мне показался злобным сухарём, и я не знал, то ли посочувствовать Бриккардам, то ли позлорадствовать. — Он вздохнул. — Наверное, первое. Он куда старше собственного мужа, — хохотнул. Пусть катятся в бездну все Бриккарды с виноделом в придачу, подумалось Стелльеру. — Получить награду было от этого зануды для меня неожиданно. Поэтому я сразу…  — ...побежал в храм, не поговорив со мной, — упрекнул Стелльер. — Ну, бегать мне с каждым днём всё труднее… — Эллей не договорил. Не позволил муж. Стелльер склонил голову и поцеловал его губы. Получив отклик, запустил пальцы в русые кудри, красивые на вид, но трудно поддававшиеся расчёске. Эллей негромко застонал и отстранился. Проклятье, причинил боль, хотя не хотел. Хотя самому неприятно, когда штаны давили на возбуждённую плоть. — Не делай так больше, — шепнул Стелльер и осторожно вынул пальцы из волос, — не предупредив. Ну вот, взгляд, полный обиды, дескать, хотел как лучше. Нет бы кто-то другой попался, но надо же было случиться такому, что в храме оказался именно Дадо. Рана на плече почти заросла, в душе же — открылась. — Ты бы отказался, — оправдался Эллей и пригладил тёмно-русые волосы. — Главное, помогло. Я было решил, уродливым стал, поэтому ты на меня долго не смотрел. Вовсе нет, иначе бы не появилось такого желания. Всего лишь не осталось сил, вдобавок лихорадка вымотала. Вместо ответа Стелльер задрал палевую рубашку, погладил округлый живот, сместил руки выше… У Эллея очень чувствительные соски, об этом он всегда помнил. Сейчас и вовсе нужно их ласкать осторожно, не щипать, потому что любое движение могло причинить боль. Проклятая одежда… — Подними руки! — Стелльер взялся за подол. — Но-о… — Эллей всё-таки послушался. Когда ткань с тихим шелестом свалилась на пол, закрыл грудь руками. — Не делай так. Не невинный уже, — упрекнул Стелльер. Руки опустились, и он взглянул на соски, изрядно набухшие тёмные, а не те, бледные и плоские, какие помнил, когда впервые спал с Эллеем. Он легонько потёр их большими пальцами, чувствуя, как твердеют в ответ. — Пойдём, — кивнул в сторону кровати. Эллей стал уже не тем лёгким пареньком, запрыгнуть в кровать с разбега не смог. Он на ходу развязал шнуровку широких штанов — и где только такие откопал? — и спустил вместе с нижним бельём, затем осторожно сел и один за другим стянул чулки, вымокшие от дождя, испачкавшиеся за день, но без дыр. Стелльеру расправиться с одеждой было куда легче. На нём ничего, кроме штанов, не осталось. Даже белья. Он истосковался по тому моменту, когда мог навалиться на Эллея сверху. Теперь, увы, придётся набраться терпения и дождаться того момента, когда это можно будет сделать. Уж тогда Стелльер постарается наверстать, а теперь… Эллей юркнул под одеяло, хотя дров не пожалели, в доме жарко. Это он сделал зря, всё равно Стелльер не позволил укрыться, затем улёгся рядом и уставился в миловидное лицо. Эллей погладил его волосы, шею, ласково. Разве что грудь не трогал — запомнил, что муж такие ласки не любит. Потянулся к губам и поцеловал. Стелльеру хотелось потереться членом о пах, увы, живот ой как мешал, поэтому он всего лишь погладил бедро, поросшее редкими золотистыми волосками, сместил руку выше и помял ягодицу, оставшуюся упругой. Эллей целовал губы, шею, попытался прижаться… И отпрянул, затем перекатился на спину. Скоро, видать, одной кровати будет мало. Запах силён. Желал его Эллей Мёрни, ой как желал. И это льстило Стелльеру, будоражило кровь и заставляло желать в ответ, несмотря на изменившийся облик. Левиер, благодаря кому появился на свет Дадо, наверняка был таким же раздавшимся вширь, возможно, иначе. Этого Стелльер так и не узнал, а теперь боги словно дали ему шанс самому желать Эллея, каждый раз заново узнавать менявшееся тело. Вот, даже тёмная полоска появилась, тянувшаяся от пупка и терявшаяся в паху. Стелльер провёл вдоль неё пальцем, перебрал светлые волоски, кудрявые, как на голове, так и в паху, подразнил, нарочно не прикоснулся к вздыбленному члену, из-за живота казавшемуся совсем крохотным. Эллей вздыхал, грудь, увенчанная припухшими сосками, вздымалась. Если бы ноги не сводил. — Разведи! — Стелльер погладил внутреннюю поверхность бедра — до колена, затем, дождавшись, когда Эллей раздвинет ноги, переместил ладонь выше, погладил промежность и сунул руку между ягодицами. Так он и думал — влажно. Смазки немного, торопиться некуда. Эллей проводил мужа взглядом, когда тот поднялся и уселся между его ног.  — Ты… — он не успел договорить и охнул, когда тот взял в рот его член, только погладил волосы. Главное, чтобы не кончил. Стелльеру хотелось получить своё. Теперь можно всё. Почти всё, потому что осторожничать придётся. Он ласкал розовую головку языком, посасывал и даже не заметил, как Эллей сорвал ленту и сейчас перебирал распущенные тёмно-русые волосы. Даже вкус изменился, стал более мягким, что ли, не таким солоноватым, как раньше. Стелльер порой завидовал Эллею, чей небольшой член легко умещался во рту. Мало кто мог заглотить большой, как у него. Эллей старался, научился помогать себе руками, только всё равно выходило плохо. Научится. Уж на что, а терпения дождаться хватит у Стелльера, которому довелось одному растить малолетнего сорванца, коим к нему попал Дадо. Он поддел руку под ягодицы и, почувствовав влагу, отстранился. Наверняка Эллей разочарованно на него посмотрел. Тем лучше, что живот не позволял увидеть выражение лица. Когда пальцы нащупали вход, Стелльер сунул их внутрь. Можно было этого не делать. Влажно донельзя, и он приподнялся. Эллей погладил собственный живот, неосознанно, потому что глаза были закрыты. Странная ласка, но, проклятье, притягательная. Он не сопротивлялся, когда его ягодицы приподняли, и охотно закинул ноги на плечи мужа. Тот погладил щиколотки, придвинулся совсем близко, чтобы, наконец, войти. Видели боги, хотел плавно, только врезался с рычанием — таким, будто ни с кем не спал много лет. Эллей всхлипнул, но не сжался, к счастью. Стелльер замер, наслаждаясь тем моментом, как плоть, влажная, пока ещё тугая, приняла его, провёл пальцами по стволу, после толкнулся, плавно, осторожно. Эллей всхлипнул и закрыл глаза. Затем подался вперёд, чем дал понять — ему приятно. Жаль, обнять не смог. Стелльер любил, когда он обхватывал его как руками, так и ногами, насаживаясь всё глубже. Зато появилась возможность опробовать что-то новое, например, лёжа на боку. Однажды удалось уложить Эллея на стол. Теперь же можно разглядывать Эллея, поглаживать кожу бёдер и медленно входить раз за разом. Ореховые глаза поблёскивали, с полуоткрытых губ то и дело срывались стоны. Можно кончить в него, ведь всё уже давно случилось. Впрочем, можно не осторожничать. Эллей не против. Страстный достался парнишка, сам насаживался на член. И запах, одуряющий, от двух потных тел. Стелльер терпеливо дождался, чтобы подловить миг, когда любовник вот-вот кончит. Самому бы первым не развязаться, подумал он, замедлился и взял в руку напряжённый член Эллея, легко умещавшийся в ладонь. Получив в ответ стон, провёл пальцами по стволу, легонько сжал головку. Готово, Эллей дёрнулся и закусил губу, словно боялся закричать. В руке Стелльера стало влажно. Тот погладил подрагивавшие от экстаза ноги и ускорился. Стелльер любил врезаться в тело, чувствовать, как сокращались мышцы. Он любил Эллея. И угораздило же, проклятье, на старости лет-то. Всё было по-другому, не так, как с Левиером. Страсть — вот как он мог назвать, тут же пропавшая, когда выяснилось, что она принесла плоды, которые приходилось пожинать по сей день. Не любил бы Эллея — не смог бы помириться, желать и врезаться раз за разом в тело, уже податливое, влажное. Стелльер сделал пару толчков, резких, чувствуя, как приближалась развязка. Всё, последний — самый сильный. Только бы не навалиться, не забыть, что нельзя давить на живот. А так хотелось чувствовать сердцебиение, частое, поцеловать припухшие губы, но всего лишь пришлось скатиться и лечь рядом. Эллей расслабленно лежал с закрытыми глазами и открыл, когда к животу прикоснулись. — Яблока хочется, — шепнул он и посмотрел на Стелльера. — Дай перевести дух, — попросил тот и погладил округлый живот. Стелльер много потерял в своё время. Или нет? Левиер — тот, другой, исчез из жизни с деньгами, которые получил, чтобы избавиться от проблемы. Забрал и уехал, не побоялся трудностей, сладкоголосый лютнист, не думал, что умрёт, и волей-неволей, но придётся известить отца, не подозревавшего о существовании Дадо, спустя пять лет. Заявил бы прямо, что не собирался ничего делать, тогда всё могло быть иначе. Стелльер слишком поздно осознал, что Дадо — сын, плоть от его плоти. Но в итоге потерял. Он поднялся. Хорошо, что тепло. По дому можно разгуливать голым. И пошлёпал босыми ногами на кухню. Где-то было одно… Оно же и осталось лежать на полке, кислое, позднее, какое есть. Стелльер взял яблоко и направился к спальне, затем присел и вложил в расслабленную ладонь. Эллей открыл глаза и поднял руку с зажатым в ней фруктом. — Я же тебе оставлял, — упрекнул он и, опершись на собственную руку, сел, повертел в руке, — чтобы ты шёл на поправку. — Ешь давай. И так придётся гадать, что будем делать зимой, когда их не станет. Эллей вздохнул, но надкусил. — Знаешь, мне кажется, Дадо плохо, — с набитым ртом произнёс он. — Когда я провожал его, то пригласил в гости. Знаешь, что он сказал? Что у тебя скоро появится замена ему. — Упрямый дурак, что взять с него? — Стелльер вздохнул. — Не хочет — не надо. — Нет, мне кажется, он чувствует себя ненужным, — произнёс Эллей и снова надкусил. Он охотно ел. Если бы чувствовал, то не отвергал бы, не прятался в стенах храма, а всего лишь поговорил. Нет же, дулся. Стелльер поднялся и, сняв со спинки кровати полотенце, обернул вокруг пояса и подошёл к окну. Унылая осенняя погода, дождь и темнота. И внезапно вспыхнувший огонёк. Кто-то закурил? Стелльер всмотрелся. Похоже на то, появилась горящая красным огоньком точка. Хотелось броситься к двери, позвать спрятавшегося за стеной от чужих глаз дурака под крышу, чтобы не мок, но клятая гордость… Дадо почему-то не ушёл, глядел на окна. Огонёк погас, он, очевидно, затушил окурок, заметив отца. Только плащ мелькнул в темноте и исчез. Стелльер пошёл к кровати и сбросил полотенце. — Давай спать. — Он забрался под одеяло. Завтра — новый день. Стоило выйти на арену, Дадо хорошо постарался. Эллей положил огрызок на прикроватный столик и прижался животом к мужу, тесно — настолько, что чувствовалось — их не двое, а больше. Пока не стоило говорить о предстоящем бое. Всё потом, ведь сумма-то заманчивая, хотя рисковать придётся жизнью. Возможно, Стелльер не увидит сына — ни одного, ни второго. Он погладил русые кудри и зарылся в них носом. Эллей, вымотанный за день, уснул быстро. Стелльер не мог сомкнуть глаз. И не хотел. Старался запомнить этот миг жизни, который, возможно, никогда не повторится.