Школа варваров

Судьба сокрушит немцев, ибо они предали самих себя и не хотят быть теми, кем являются на самом деле. Гете В сравнении с другими частями города вокзальная площадь почти не пострадала. В Берлине 1945 года это означало - здесь оставались не только развороченные внутренности зданий. Бомбежки начались еще пять лет назад, и он застал самую первую из них, выходя из своей штаб-квартиры в центре. В тот августовский день небо было ярким, словно на детском рисунке. Природа не пожалела на него краски и разбросала по незабудковой синеве белоснежные кляксы облаков. Вдруг оно исторгло низкий сердитый гул, за которым последовал свист, и на землю просыпалось что-то мелкое и темное, похожее издалека на уродливых птиц. Этих птиц над Берлином еще никто не видел, и все люди на улице, как по команде, подняли головы и рассматривали их полет. Геллерт Гриндевальд, окруженный толпой охраны и приближенных, тоже смотрел вверх. Он догадался первым. Необычайно странно, что пришлось именно догадываться. Казалось бы, самолет с британским флагом на борту, разрезавший небо на две синие ленты, не оставлял пространства сомненью. Но сознание работает иначе. Оно не может поверить в смерть, особенно, если та рядится в незнакомые одежды. И Геллерт Гриндевальд тупо пялился на приближающиеся объекты вместе с остальными магами и магглами. Потом он подумал: «Они летят слишком быстро». Он успел выставить защиту, но ударная волна оказалась такой сильной, что пробилась сквозь купол заклятия и сбила его с ног. Вытолкнула все звуки из ушей, оставив один низкий гул. Брусчатка с мостовой ринулась ему в лицо, и он невольно зажмурился, хотя сквозь выстроенную им невидимую защитную стену не могли проникнуть никакие предметы. Когда взрыв отгремел, во всем районе в живых остался только он и очутившиеся с ним рядом люди. Он так и не понял, почему не аппарировал, ведь сделать это было бы намного безопаснее, быстрее и проще. Будь у него хоть несколько мгновений на узнавание, он бы так и поступил. Но кто-то в нем, одолев инстинкт самосохранения, заставил его выхватить палочку и кого-нибудь спасти. Он помнил, как медленно оглядывал мелкое крошево камней и огромные бетонные валуны, переломанное железо и оплавленное стекло. Запах гари бил в нос наотмашь. Чей-то жуткий крик раздавался где-то невообразимо далеко, с трудом пробиваясь сквозь слои низкого гула в ушах. Собственное тело, неповоротливое и чужое, шевелилось с заминкой, отставая от времени вращения планеты не меньше, чем на полминуты. Он медленно поднялся и, не осознавая своих действий, пошел вперед, по коридору запекшегося воздуха. Шел долго, а обломки и трупы все не кончались. Плюнув на насущные дела, он аппарировал в Тибет и провел там остаток дня, питаясь тишиной гор и вечным молчанием снега. Ему было нужно не видеть того, что он видел, не слышать того, что он слышал, и не чувствовать того, что почувствовал. Выкашлять - капля по капле - дым. И не думать о том, с какой стати он не побросал ко всем чертям группу своих приближенных и, тем более, незнакомых магглов на улице, а решил разыграть из себя героя. В конце концов, вышвырнул эту мысль из себя за шкирку и забыл о ней. Мало ли, что случается с человеком в состоянии шока? Даже приступы не свойственного ему идиотизма. Уже через полгода после того случая при разъедающем воздух грохоте он бы не повел и бровью. Привычка. Вначале небесными гостями были одни англичане. Немцы ответили Блицем: возмездие за Берлин. Воздушные рейды так участились, будто люди кидали друг в друга не фугасные и зажигательные бомбы, а плевались жеваной бумагой через трубочку, как шкодливые школьники. Лондон - Берлин: кто кого перебомбит. Затем появились русские и чуть позже американцы. В первые годы целились только в заводы, промышленные кварталы, транспортные узлы и в штаб-квартиру рейха. А потом они перестали целиться. В феврале наступившего года в небе над Берлином повисла тысяча бомбардировщиков. [1] Дома складывались и разлетались на бетонные брызги, на их месте вырастали стены огня и раскаленного воздуха. Сорок шесть лет назад Геллерт Гриндевальд хотел показать своему другу парадное лицо города негибких форм, монументальных очертаний, внушительных силуэтов и строгих разметок, сдерживающий под гнетом земной медлительной тяжести - исступление, ярость, страсть и порыв. Грузная мраморная и гранитная плоть, облекающая безумие, вынужденное сдерживать себя рациональным началом. Я должен мыслить, чтоб не сойти с ума, считал он когда-то. Он отказался когда-то от того, что ему было предложено. Он не понял причины. Он понимает сейчас - слишком поздно. - Ich kann nicht, Ich kann nicht, я не могу, не могу… Страх. Сорок шесть лет одиночество пробивало в его безумии брешь, которую он так и не сумел заполнить. Сейчас он видел эти бреши повсюду - Берлин все еще стоял, но это был город выбитых зубов. Дыры на месте зданий. Провалы на месте улиц. Пробелы взамен людей. Сожаление вползало в него, как змея. Но, как и обитатели города осколков и руин, он пока не готов был сдаться. Геллерт Гриндевальд сидел за столиком ресторана в Гранд-отеле, подлатанного к его появлению до жилого состояния, и пил кофе. Люди, маячившие за его спиной, приглушенно переговаривались. Почти все они были молоды, почти всех их Геллерт вылепил по своему образу и подобию, почти каждый из них имел по близкому родственнику в Нурмергарде для подстраховки. С кем-то из них он спал, кого-то не помнил по имени, одну девушку - Лучию Лутц - учил заклинаниям и проклятьям; она была самой талантливой и преданной ему, он убедился в этом, когда убил ее родителей (немногие из числа сопротивлявшихся новому режиму), и она сказала: - Общее дело важнее личного. Я могу оплакивать своих родных, но не жалею о наших врагах. - Браво, дитя мое, - со своей лучшей рекламной улыбкой одобрил Геллерт. Отсалютовал ей: - Я восхищаюсь вашей самоотверженностью, душевным мужеством и приверженностью идеалам нашего дела. Вы - пример для каждого в наших рядах. Здание, возводимое для общего блага, держится на таких людях, как вы. Аплодисменты в честь фройляйн Лутц! Плеск оваций прокатился волной над двумя мертвыми телами ее родителей, Лучия раскраснелась от удовольствия и смущения, и Геллерт подумал о том, как прекрасны его юные чудовища, и что он сгорит за это в аду, если тот существует, но останавливаться слишком поздно, да и незачем, он уже прокопчен насквозь. Итак, спину ему прикрывали борзые молодые щенки, которых он научил не только лаять и кусать, но и перегрызать глотки. Неплохое подкрепление в бою. Но он не станет использовать свой людской резерв для предстоящей встречи. Не из благородных соображений, конечно же. Дамблдор тоже явится не один, в их возрасте подобный уровень идеализма уже равноценен маразму. Но дуэль - их личное дело, в которое не хочется вмешивать посторонних. Детишки в это время смогут заняться британскими Аврорами, американскими мракоборцами, русскими ведунами или кого там Альбус притащит с собой. Пусть резвятся. Шелестевшие за спиной голоса переплетались и сталкивались. - А если попадем в налет? Магглы бомбят сейчас… - Пусть бомбят хоть целый день, защита не пропустит, господин использовал для создания щита заклинание… - Вокзал совсем разрушен, а ведь я когда-то ездил с него в школу. Она, конечно, теперь закрыта. - И хорошо, что закрыта. Чему там учили? Защите от Темных искусств? Не смешите меня, Адалстан. Или вы жалеете, что она закрыта? - Не надо ваших грязных намеков, Кипп, ни о чем я не жалею. Детей следует учить… - Ты не знаешь, во сколько?.. - Вряд ли он мог назвать точное время, сейчас каждый портал надо брать с боем, там везде зона военных действий. То, что он точный день назвал, уже чудо. - Ты что, восхваляешь нашего врага? - Я говорю, как есть, Лучия, разве я не права? Аппарировать в Берлине нельзя, по одним этим завалам можно пробираться много часов. Плюс маггловские патрули, плюс… - Сколько можно ждать? Когда англичанин соблаговолит явиться? - Да не появится он, - презрительно проговорил кто-то чуть громче остальных. - Пять лет прятался и сегодня не придет. Он же должен понимать, что от него мокрое место останется. Вот и трусит так, что поджилки дрожат. Вшивый магглолюб! Геллерт с силой поставил свою чашку на блюдце. Фарфор мелодично прозвенел. Тишина. Он поманил к себе пальцем пару расширившихся в испуге глаз. - Как ваше имя, молодой человек? - любезно поинтересовался Геллерт. - Мартин, если не ошибаюсь? Тот нервно сглотнул. Пролепетал еле сшышно: - Александр, мой господин... - Александр? - Геллерт расплылся в улыбке. - А мы как раз находимся на Александерплатц. Какое чудное совпадение. Верно? - В-в-верно, мой господин. Глаза судорожно метались между ужасом и облегчением. Рот отрывал от воздуха маленькие кусочки. Щеночек не знает, что получит - косточку или шлепок ремнем. Геллерт не стал его больше мучить. Мучения он выдавал дозировано. Небрежно взмахнув своей волшебной палочкой, произнес про себя заклинание. Выждал, преподав краткий наглядный урок, и вторым взмахом убрал из помещения труп. Посмотрел на свою молодую гвардию. Ряды преданно застывших взглядов, невесомого дыхания и колотящихся сердец. Он бы испытал упоение от своей власти над ними, но сейчас был слишком разгневан. - Никто не смеет оскорблять Альбуса Дамблдора, - отчеканил он. - Я согласился на дуэль с ним, следовательно, считаю его достойным противником. Унижая его, вы оскорбляете меня. Это ясно? Дрожание в унисон, выровнявшиеся по струнке голоса. - Да, господин! Больше никто не разговаривал. Но время шло, и Геллерт начал сердиться. - И где он действительно, черт его дери? Надоело… Кофе остыл, и он потребовал новый. Закурил черную турецкую сигарету, он предпочитал их обычным трубкам волшебников. Выдул несколько дымных колец, просто так, со скуки. Оглядел в который раз пейзаж на площади за окном: остовы зданий, разбитые трамвайные пути, снесенный с постамента памятник, обгорелые головешки фонарей. Пыль теперь почти не оседала, и сквозь поседевшее стекло казалось, что смотришь на город-призрак. - Очаровательно, - пробормотал он. - Магглы так сами над собой работают, что нам и трудиться не придется… Зло выдохнул дым, и тут серые клубы замерцали. Через несколько мгновений Геллерт увидел серебряное сияние, заключенное в форму птицы. Огромной, великолепной, необычайно редкой даже в волшебном мире удивительной птицы… Феникс. - Я здесь, - произнес голос. Спокойный, безоблачный, ясный. Как небо над Берлином в августе 1940 года. Геллерт не слышал его сорок шесть лет и понял, что не узнает. Забыл его звучание. Или голос изменился так сильно, что Геллерт и не может его знать. Он не был рядом. Все прошло мимо. Две расклеившиеся ленты неба… Ему стало страшно. «Мы постарели… Ушла целая жизнь… Я увижу перед собой кого-то другого… Он увидит перед собой кого-то другого…» Голос вторгся в его страхи: - Если хочешь, чтобы я подошел, отзови своих людей. Это отрезвило его. Ага, стратегия и тактика! Военные действия и маневры. Настоящее время задвигает прошлое на задний план. Чудненько. Он прицельно взглянул на Лучию, жестом веля ей приблизиться. - Сейчас исчезните и ничего не делайте без моего распоряжения. Если никаких распоряжений не поступит до того, как я нанесу первый удар, начинайте убивать тех, кто с ним пришел. - Да, мой господин, - прошептала она. Ее обесцветившиеся губы пошевелились, обрушив дыхание и невысказанные слова. Она не могла признаться: «Я боюсь за вас», ведь это означало бы, что она сомневается в его силах, в его победе. Лучия Лутц не сомневалась в его победе. И боялась за него. Геллерт мягко усмехнулся. - Любовь, дитя мое. - Он погладил ее по вспыхнувшей щеке, ощущая странную, едва ли ни болезненную нежность к этой обнаженной откровенности. - Чудовищная слабость, не так ли? Теперь, - он отвел руку, - убирайтесь и ждите моих приказов. Немедленно! Они исчезли. Он сделал невозможным аппарирование в Берлине, чтобы никто не мог сбежать от него. Он сделал аппарирование возможным под защитным куполом, который создал. Он был гением. Уникумом. Блестящим исключением из правил. Великим волшебником, способным на вещи, которые не мог делать никто другой. Сырая энергия стихий пела в его венах. Он дергал за ниточки, творящие бытие. И у него была волшебная палочка, которую Смерть когда-то принесла в дар человеку. Он не мог проиграть. По большому счету, их встреча была просто… встречей. Отложенным на сорок шесть лет разговором. Серебряное сияние обернулось орлом с изогнутым клювом и острыми когтями, издало пронзительный хищный клекот, хотя Патронус обычно разговаривает лишь голосом своего хозяина. Геллерт отправил его вперед: - Я убрал всех, как ты и просил. Нанесешь мне визит? Выпьем и поболтаем. Снова ждать, и ждать, и ждать… Снова остывший кофе. Снова Альбус Дамблдор, играющий белыми, делает вид, что играет черными. «Знаете, как и любовь…» Потупленный взгляд, рдеющие щеки, обнаженная откровенность. Одного этого слова хватило, чтобы заставить Геллерта сочинять письма по ночам, а он-то, дурачок, думал, что ему принадлежал первый ход, не догадываясь, какое семя в нем заронили и как быстро оно проросло… Клочок полутьмы качнулся в углу напротив грязного окна, перепачканного разрушением Берлина. Щепотка тишины. Геллерт усмехнулся. Закурил новую черную сигарету и сделал приглашающий жест радушного хозяина. - «Лишь в маленьком кружке интимном Есть место тонкостям взаимным. Здесь, видишь ли, полутемно, И это лучше полусвета». Картинно выпустил дым. Заговорил лениво и чуть скучающе: - Не узнаешь Гете? А ведь это ты познакомил меня когда-то с его творчеством. Сумрак соткался в очертания человека. - Узнаю, - ответил Альбус Дамблдор и приблизился. - Ну, здравствуй. Темно-рыжие отросшие ниже плеч волосы, борода и усы кое-где сбрызнуты серебром. Морщины очень занятого, вечно сосредоточенного человека сдергивают брови между собой, но не придают оттенка суровости. Обточенное временем лицо, сохранившее мягкую пастельную расцветку. Живет на природе, отчего бы и не сохранить. Темно-синяя одежда простого покроя, почти военная форма. И конечно… - Я слышал, брат сломал тебе на похоронах нос, - сказал Геллерт. - В двух местах. И ты его не поправил. Это был отчаянно смелый выпад, который должен был мгновенно вернуть их в последние дни лета на тот морской берег, заставив задохнуться от воспоминаний, вины и боли. Все его тело напряглось до одеревенения. - И я его не поправил, - ровным тоном подтвердил Альбус Дамблдор, как будто давал для газеты интервью. - Не возражаешь, если я присяду? Немного глупо будет выглядеть, если я останусь стоять, а ты продолжишь сидеть. Кофе? - Он сунул свой дважды переломанный нос в чашку Геллерта. - Я не очень его люблю. Пусть будет чай. На столе появился чайник, сахарница и молочник. Две чашки, два блюдца, две маленькие ложечки и безличная полуулыбка. Она или репетировалась годами или он сделался совершенно равнодушным к обстоятельствам, когда-то распилившим напополам его жизнь. Геллерт перебрал варианты ходов. Правильным из них показалась только искренность. - Ты неплохо выглядишь, - сказал он. - Не только для волшебника твоего возраста, но и вообще. - О, благодарю, - обронил Дамблдор, продолжая любезно улыбаться куда-то между чашкой и легким помешательством. - Приятно слышать. Он пил чай с молоком в городе, где недавно убили пятьдесят тысяч человек. И завтра убьют еще больше. И один из тех, кто это сделает - его собеседник, давящий в хрустальной пепельнице окурок. - Альбус, - начал Геллерт, не понимая, что пытается сказать. - Ты… Дамблдор оторвал от чашки взгляд. - Да? - Что с тобой? - Что со мной? - Почему ты так разговариваешь? - Как разговариваю? Не понимаю, о чем ты. Его газетную полуулыбку хотелось сбить с лица кулаком и растоптать по земле. И присыпать солью, чтобы больше не проросла. Геллерт подавил свою шипящую досаду и попытался еще раз. Он был очень упорным, и очень упрямым, и всегда получал желаемое. - Что твои ученики? - осведомился он. - Вырастил кого-нибудь примечательного? - О, да, - задумчиво ответил Дамблдор, вертя в пальцах свою чашку рассеянным жестом. - В этом году один очень примечательный молодой человек как раз кончает школу. Геллерт живо вообразил себе смазливого дурачка, напоминающего Ньюта Саламандра, который пыжится от гордости, когда ему удается превратить салфетку в табуретку, за что его ласково похлопывают по плечу: «Дорогой мальчик, ты на голову выше всех своих сверстников!» Впрочем, чушь. Если Дамблдор дает кому-то лестную оценку, значит, она действительно заслужена. Он все же не удержался от колкости: - И как зовут эту будущую звезду волшебного мира, которая вскоре всех нас затмит? Отстраненность сильнее сгустилась у Дамблдора в лице. Несколько веских секунд. - Том Риддл, - сказал он. - Вот как, - протянул Геллерт, немного озадаченный его отсутствующим видом и загадочно потусторонним тоном. - Что ж, раз ты его хвалишь, значит, мы об этом молодом человеке еще услышим. Дамблдор ничего не ответил. Вытащить его из омута разговоров с самим собой не представлялось возможным. Оставалось только терпеливо ждать. Ждать Геллерт так и не научился, поэтому едва не скрежетал зубами, пока Дамблдор варился в своих мыслях. Он занялся тем, что изучал его руки. Длинные пальцы исхудали, но по-прежнему изящны. Наверняка научились куче новых фокусов. Но об этом беспокоиться не стоило, Геллерт был уверен, что научился большему. Дамблдор наконец вынырнул из чашки, слегка тряхнул головой и воззрился на него с невыносимой доброжелательностью доброго друга. - Ты хотел что-то со мной обсудить? - поинтересовался он светским тоном. - Я сделал этот вывод из приглашения в ресторан. Оно меня немного удивило. Я-то думал, мы сразу начнем по всем правилам дуэль. Геллерт бросил все удушливое притворство. Шмякнул своим кофе об стол. От этой встречи, от этого разговора у него высыхала кровь. - Ты очень странно себя ведешь, - проскрежетал он. Недоумение, раздражение и разочарование быстро свивали в нем гнездо: - Как будто… - Да? - повторил Дамблдор, плавая в океане незаинтересованной безмятежности далеко от берега. - В чем дело? Во время их первой дуэли Геллерт в какой-то момент полностью потерял над собой контроль, накинулся с кулаками, как обычный маггл, и принялся его избивать. Это было так сладко, что он почти не почувствовал боли, когда Альбус, вырвавшись из его захвата, с такой силой двинул ему по носу лбом, что внутри черепа обрушился водопад слепящих белых искр. Может быть, такую дуэль стоило и начать? Когда тебя молотят по башке - трудно не реагировать. - Это не ты, - заявил Геллерт, вцепившись в край скатерти побледневшими пальцами. - Пытаешься просто сбить меня с толку, как тогда, как раньше… Эта картинка из газет, учебников и энциклопедий, которую ты мне показываешь… Это не ты! Ты же не думал, что я в такое поверю? Молчание тянулось бесконечно, как под заклятьем. Наконец Дамблдор разорвал его, но лучше бы он этого не делал. Не ставил бы аккуратно свою чашку на блюдце. Не дотрагивался бы салфеткой - когда она здесь появилась? - до чайных губ. Не касался бы своим ярким взглядом, брошенным походя, как несколько мелких монет попрошайке, и удивленно, будто он работал в кабинете, и с ним заговорил стол. - Геллерт, - чужеродность имени пронзала сильнее, чем само его произнесение. - Ты не знаешь, кто я такой. И не нужно было больше никаких напоминаний и упреков. Тычков и кулаков. Крикливой обидчивости и вызовов, брошенных, как перчатка. Достаточно констатировать факт с методичной уверенностью английского сумасшествия, маскирующегося под здравый смысл, или здравого смысла, маскирующегося под сумасшествие, с какой-то ему одному ведомой целью. Цели Геллерт не знал, знал эффект - тот перетряхивал его, как вещи в сундуке во время поездки, лишая основы и почвы. «Я люблю тебя. Ты любишь меня. Ты не знаешь, кто я такой». За прошедшие годы Дамблдор что-то сделал со своей прежней манерой оставлять на душе волосковые разрезы, которые мягко стелют и никогда не заживают. Теперь он не просто смеялся над всем светом, он искренне и от всей души сочувствовал ему, и Геллерт поклялся, что заставит его сбросить эту удобную утепленную шкуру, даже если придется умереть. Тем более начало дуэли он позорно проиграл. Он поднялся из-за стола, и Дамблдор последовал его примеру. Светская беседа слегка затянулась. Осталось прояснить единственный момент, из-за которого сорок шесть лет были заполнены всем, чем угодно, кроме того, что было нужно. - Я знаю, что ты тоже одинок, - сказал Геллерт. - Что ты никогда больше не встречал равного себе и всегда будешь сожалеть о том, каким я оказался. Ах, если бы я только не был чудовищем! - Он рассмеялся, безрадостно и зло. - И каким чудовищем оказался ты, поэтому обрек себя на вечное искупление. Что ты живешь один, потому что боишься сближаться с людьми. Что мы не соединили Дары Смерти и потеряли дары жизни. Как видишь, кое-что я все-таки о тебе знаю. Теперь задай мне вопрос, я отвечу, и после этого мы завершим то, что когда-то начали. Дамблдор слушал очень внимательно, позволяя высказаться до конца. Научился этому, наверное, лет в пять, когда открыл, что его интересуют люди, их мотивации и то, что можно со всем этим сделать. Его новые морщинки отыскали на лице места старых ясноглазых улыбок: «Как интересно. Расскажите еще». - Какой вопрос? - равнодушно произнес он, но его плечи напряглись, и он стиснул свою волшебную палочку в пальцах так крепко, что мог бы сломать. Бесстрастье потрескалось, из-под сколов показалась тревога и его восемнадцатилетнее лицо. Но Геллерт не почувствовал торжества. Только усталость. - Брось, Альбус. Ты знаешь, какой. Дамблдор молчал. В этом было что-то от трусости, что-то от отчаяния, и что-то, кольнувшее Геллерта Гриндевальда в сердце. Его руки тянулись к напряженным плечам, чтобы поддержать и не дать им рухнуть. На них был такой тяжелый груз… Руки Геллерт осек, Альбус все равно бы их не принял. Он предложил голос. - Я не знаю, кто убил твою сестру. Это мог быть я, это мог быть ты, это мог быть Аберфорт. Вероятнее всего, это не был никто из нас. Ее убил выброс собственной магии, она была такой сильной, Альбус… Я думаю, потенциально Ариана была даже сильнее меня и тебя. Дамблдор посмотрел на него. Впервые по-настоящему посмотрел. Прошептал что-то неразличимое, но Геллерт почувствовал вкус его шепота. - Ты разочарован? - мягко спросил он. - Было бы лучше, если бы я знал? Или «лучше» здесь не может быть? Короткий кивок. Долгий, невозможный миг понимания. И благодарность от того, что оно есть. Геллерт неуверенно улыбнулся. Вложил улыбку в свою ладонь и протянул навстречу. Рассек сорок шесть лет, обогнул гору смертей с облачной вершиной и разложившимся подножьем. Альбус дотронулся до него. Сжал руку. Он не улыбнулся в ответ. Глаза - как скальпель и прощение. - У тебя другая душа, - медленно произнес он. - Не та, какой ты ее сделал. И может быть, это то, о чем я сожалею сильнее всего. Кожа впитывала чужое тепло. Потом они почувствовали сквозняк времени. Дамблдор тряхнул волосами. - Пора, - сказал он. - Да, - согласился Геллерт. Он успел протиснуть слова в последнюю щель исчезающего момента: - Я любил тебя так, как только был способен любить. Но ты, наверное, это знаешь? - Я всегда это знал, - сказал Альбус. Он разомкнул рукопожатие, но на площадь они перенеслись вместе. Жемчужное мартовское небо облепляло купол. Из всех звуков - ожидание и азарт, Геллерт был уверен, что не только его собственный. Развороченная щебень скрипела под ногами, воздух выстилала серая пыль. Туши зданий застыли, как выброшенные на берег киты. Кто-то должен будет восстановить эту площадь. Воскресить этот вокзал, чтобы дети снова могли отправляться с него в школу и учиться там волшебству. Темным искусствам, Светлым искусствам и искусствам полутьмы. Кто-то должен это сделать, и, по большому счету, неважно - кто это будет. Геллерт Гриндевальд слегка согнул спину в вежливом поклоне, затем гордо выпрямился. Он не сделался Повелителем Смерти, но так хорошо ее изучил, что давно перестал бояться. - Ну что, умрем еще немного? Дамблдор повторил ритуал с поклоном, а когда он поднял голову, наконец, улыбнулся - точно мальчишка, отправляющийся на поиски приключений под океаном летнего полдня, несущий с собой только горсти своих секретов, мечтаний, уверенностей и надежд. - Это, - сказал он, - совсем необязательно, мой друг. Конец