За прозрачной стеной

Поднимаясь к себе в номер после банкета, Жан-Жак думает, что жизнь — парадоксальная штука. Год назад он приехал на чемпионат полным самых радужных надежд — в итоге облажался на короткой, поссорился с лучшим другом и разошёлся с девушкой. В этот же раз начиналось так хреново, что пару раз хотелось плюнуть на всё и сняться: перед поездкой мама с сестрой попали в аварию, Николь получила сотрясение мозга и до сих пор лежала в больнице, мама сломала руку, и отец был вынужден остаться с ними, а с Жан-Жаком поехал знакомый тренер (знакомый больше родителям, скажем откровенно), который, конечно, был лучше, чем ничего, но всё равно Жан-Жак чувствовал себя ужасно одиноко. Симон Мерсье ему не нравился. Здоровый, как медведь, даже не поверишь, что бывший фигурист (правда, у русских Фельцман тоже человек-гора, а в молодости катался покруче Жан-Жака, но в юного стройного Мерсье как-то совсем не верилось), и личных границ в упор не видит. Жан-Жак их тоже обычно не видит, чем и знаменит, но он, по крайней мере, оставляет сальные шуточки для ровесников, а не делится ими с тренером или юниорами. Короче, не нравился — и всё. Изабелла тоже не поехала. Она вообще заметно к нему охладела, впрочем, это было взаимно. После дурацкого заявления Жан-Жака о том, что они поженятся, когда он возьмёт золото в финале Гран-При, она, конечно, мило поулыбалась в камеры, но когда они остались наедине, улыбка быстро исчезла. — Такие решения не принимают в одиночку, — сказала она строго, словно учительница, отчитывающая школьника. — Ты мог бы сначала спросить меня. И знаешь, сейчас я уже думаю, что соглашаться будет не лучшей идеей. Мне хорошо с тобой, но брак — это слишком серьёзно. Если ты завоюешь золото, я не знаю, как мы будем выходить из сложившейся ситуации. «Разруливай как хочешь», — вот что услышал Жан-Жак, но разруливать не пришлось, золото он так и не взял. После этого «роман века», как его окрестили таблоиды (только канадские, но это несущественно), подугас, а в июне Изабелла предложила остаться друзьями, пообещав, что для прессы и фанатов они по-прежнему будут счастливой парой, пока Жан-Жак этого хочет. Он мог изобразить обиду, но не стал, потому что ценил Изабеллу и не хотел терять её совсем. В этом году финал Гран-При совпал со сроками сдачи её дизайнерского проекта, и всю поддержку Жан-Жак получал через твиттер. Опять же, лучше, чем ничего, но… В самолёте Мерсье доставал Жан-Жака вопросами, словно всерьёз считал, что должен знать о временном подопечном всё и немножко больше, и ладно бы про программу — но его интересовали и отношения с соперниками, и с Изабеллой, и что только не. Особенно расспрашивал про Изабеллу, даже поинтересовался, не боится ли она отпускать его одного на соревнования — ведь там поклонницы, юные красивые фигуристки, и так далее, и тому подобное. Как будто только присмотр Изабеллы удерживал Жан-Жака от того, чтобы завалить первую попавшуюся красотку. Бесило страшно, особенно очередным напоминанием, что с Изабеллой у них так ничего и не вышло, а ведь он правда хотел на ней жениться… Сперва Жан-Жак отделывался односложными ответами, но это только вызывало новые вопросы. В конце концов, когда Мерсье доебался с вопросами про личную жизнь, он не выдержал и рассказал свою любимую историю «я честный католик и храню девственность до свадьбы», ухмыляясь при этом во весь рот. Мерсье наконец-то понял, что над ним издеваются, и отстал, хотя лицо у него осталось странное. Настучит родителям. Ну и пускай. И вот после всего этого дерьма жизнь вдруг начала налаживаться. Во-первых, Мерсье всё-таки вспомнил, зачем приехал, и начал давать вполне дельные советы, и оказалось, что про программу он знает неожиданно много — даже больше, чем можно было понять по рассказам родителей. Явно наблюдал, а Жан-Жак почти и не помнил, чтобы видел его на катке — значит, следил за предыдущими этапами, и очень внимательно. Во-вторых, в отеле Жан-Жак с ходу наткнулся на Отабека, с которым так и не удалось поговорить за прошедший год. Поговорить было необходимо, потому что Жан-Жак тогда ступил в лучших традициях самовлюблённого еблана Джей-Джея: сперва ходил везде под руку с невестой, а потом удивлялся, что старый друг не горит желанием побыть при них третьим лишним. Впрочем, Отабек как-то подозрительно быстро затусил с Юрой Плисецким, так что Жан-Жак даже почувствовал себя немножко брошенным. Быстро же его променяли на Русскую Фею. От обиды он тогда и ляпнул про помолвку, цвет фигурного катания посмотрел на него, как на идиота, и всё покатилось по наклонной. Очень быстро Жан-Жак понял, что налажал из них двоих именно он, и почти решился извиниться… почти. Всё что-то мешало, всё тянул, пока лицом к лицу не столкнулись. У него, конечно, было чем заняться, но только сейчас, встретив Отабека в холле отеля, Жан-Жак осознал, как скучал. Как не хватало разговоров в скайпе, бессмысленных перекидываний фотками в «Инстаграме» и просто понимания, что где-то есть человек, которому ты можешь сказать что угодно, и от тебя не отмахнутся, потому что «это же Джей-Джей, не воспринимайте его серьёзно». Отабек никогда не отмахивался, с того дня, когда они познакомились на катке в Детройте. Правда, Жан-Жак тогда не развернул ещё в полной мере своё фирменное ебанатство, оно же Джей-Джей стайл, но всё равно. Хреновый был год, и Жан-Жак прекрасно понимал, что сам виноват. Отабек, кажется, принял его извинения раньше, чем Жан-Жак их озвучил. Улыбнулся и сказал, что всё понимает. Личная жизнь, невеста, ну. Жан-Жак офигел от этой щедрости и на радостях откатал короткую так, что в итоговом зачёте влез между Плисецким и Никифоровым, оттеснив Отабека на четвёртое место — опять. Вот за это ему стыдно уже не было. На льду каждый сам за себя. А медаль они потом обмыли вместе. Кстати да, медаль. Жан-Жак лезет в карман и вытягивает за ленту своё потом и кровью выстраданное серебро. Надо будет убрать в сумку, пока не проебал по пьяни. И так уже кинул на стол, чтобы по время танцев на шее не болталась, и забыл, хорошо ещё, Крис напомнил. Жан-Жак к тому времени был уже порядком поддат, успел выкинуть к чёртовой матери галстук, дразнил Плисецкого феечкой, фотографировался в обнимку с Мерсье и был готов творить прочие непотребства. В плане непотребств Крис намеревался присоединиться и даже курировать, но тут вмешался Отабек, отогнал Жана-Жака от Мерсье и пообещал проводить завтра в аэропорт, если сейчас Жан-Жак пойдёт баиньки. Жан-Жак так офигел от этой незатейливой манипуляции, что очнулся уже в холле. Крис, кажется, ржал. Крис — скотина. Мог бы и уговорить остаться. В номере пусто — Мерсье остался на банкете. Жан-Жак сказал ему, что идёт наверх, но тот даже не ответил, только уставился нетрезвым взглядом. Наверняка был в шоке от его поведения, но Жан-Жаку уже всё равно. Завтра в полдень они вылетают домой, и что там останется думать Мерсье — его не волнует. Сам, между прочим, нажрался не меньше, если не больше. И вообще, нормальный мужик, чего Жан-Жак к нему прикопался? Хотел побольше узнать, так все хотят узнать о нём побольше, на то он и Король Джей-Джей, звезда Канады. Все его любят. Жан-Жак суёт медаль обратно в карман — ладно, из брюк никуда не денется, — сбрасывает одежду прямо на пол и, откинув покрывало, падает на кровать. Блаженство. Надо бы принять душ, но ему ужасно лень и голова кружится, так что утром. Всё утром. Жан-Жак обнимает подушку, зарывается в неё лицом, и ему так хорошо, как ни разу не было за весь прошедший год. *** Он просыпается от навалившейся тяжести. В панике он не понимает, что происходит, и бьётся под этой тяжестью, как рыба на льду; потом ощущает жар чужого тела и хватку рук на своих плечах, и почему-то первое, что приходит в голову — его собираются убить. Маньяк. Сумасшедший фанат. От ужаса он окончательно перестаёт соображать, вырывается бессмысленно и безуспешно, но потом щёку обдаёт крепкий запах виски и знакомый голос произносит: — Тише, малыш. Жан-Жак охуевает настолько, что замирает, и тут же его перестают держать, а вместо этого чужие руки проходятся по его бокам. Одеяла почему-то нет, куда оно делось? Он же укрылся, прежде чем заснуть. — Ждал, — шепчет Мерсье ему в ухо, тяжело дыша. — Ждал… я знал, что ты будешь ждать, да? Мой мальчик… Он наваливается на Жан-Жака, прижимает ладонью поясницу, стискивает обнажённую ягодицу, сильно и больно, и тут Жан-Жак наконец понимает, что происходит, и у него взрывается мозг. Это абсурдно, невероятно. Мерсье — его тренер, он никогда… как, чёрт возьми, ему это вообще пришло в голову?! — Слезь с меня! — шипит Жан-Жак, яростно толкаясь, чтобы спихнуть с себя пьяного идиота. — Ты что, дебил?! Ты меня с кем-то попутал, идиот, это я, Жан-Жак Леруа, отвали, слышишь?! Он ругается и отбивается, как может, локтями, затылком, пятками, потому что, блядь, какого хрена, что в голове у этого дебила, Жан-Жак его убьёт, как только вырвется, что очень сложно сделать, когда такая туша навалилась на тебя, ногами придавив под коленями, а рукой — между лопаток. Ну и когда ты сам ещё не протрезвел и половина усилий уходит на то, чтобы хоть как-то координировать движения. Это самая идиотская и мерзкая ситуация, какую только можно представить, и Жан-Жак зол, по-настоящему зол, он не стесняется в выражениях, пытается вцепиться Мерсье в волосы, но тот перехватывает его руку и прижимает к спине, и всё шепчет: «Тише, мальчик, тише, что же ты так…», ощупывает спину, бёдра, задницу, а Жан-Жак шипит: «Какой, сука, мальчик, глаза разуй! Я Жан-Жак, твой подопечный, иди проспись, педофил сраный!» — тоже вполголоса, чтобы не прибежали из соседнего номера. Чёрт знает, какая тут слышимость, а скандала Жан-Жаку не надо, это не тот скандал, которым потом можно будет бравировать. Пьяный тренер, попутавший своего же фигуриста с блядью, — позор, а не пиар. Он вырывается уже почти безнадёжно, с заломленной рукой особо не подёргаешься, и думает, что утром, когда Мерсье проспится, он ему всё выскажет. И как лапал, и какую херню нёс. Тот потом родителям на глаза не посмеет показаться, если у него есть хоть капля совести. Жан-Жак в подробностях всё распишет, не постесняется, и добавит, что пить надо меньше, что на банкете все напиваются, но не настолько же… А потом Мерсье засовывает пальцы ему в задницу, и все заготовленные слова вылетают у Жан-Жака из головы. Это уже не пьяная возня, это… Блядь! Жан-Жак рвётся всерьёз, изо всех сил, но туша на нём, кажется, весит тонну, она просто пригвождает его к кровати, а рука вот-вот вылетит из сустава. И тут ему становится по-настоящему страшно. — Перестань! — шёпотом орёт он. — Остановись, слышишь?! Ты ебанулся! Я не хочу, ты, мудила, прекрати немедленно! Перестань, перестань! Но Мерсье суёт пальцы ещё глубже и поворачивает их, и это, блядь, больно. Жан-Жак никогда не занимался анальным сексом, из любопытства попробовал как-то раз собственными пальцами, но осторожно, и то было не очень. У Мерсье руки здоровые, как он сам, и Жан-Жаку кажется, что его сейчас порвут. Умом он понимает, что можно позвать на помощь, но не может. Страх и стыд от одной только мысли, что кто-то войдёт и увидит, как Мерсье трахает его пальцами, пережимают горло. Это будет конец его карьеры, да что там, после такого останется только подняться на крышу отеля и прыгнуть вниз. Поэтому он кричит шёпотом, надеясь, что хоть одно его слово пробьётся к затуманенным алкоголем мозгам, но Мерсье только бормочет: «Жаркий, какой ты жаркий, Джей-Джей, мальчик, я так и знал, знал, что ты хочешь меня, хороший мой…» Он же не слышит, с ужасом понимает Жан-Жак, вообще ничего не слышит, там чёрная дыра, в которую проваливаются все слова, словно это не человек, а робот вжимает его в постель, лижет шею и продолжает вталкивать пальцы ему в зад. Но он всё равно матерится и требует отпустить, потому что если замолчать… это будет значить, что он смирился и готов позволить Мерсье делать всё, что тот хочет. Ну уж нет! Когда Мерсье вынимает из него пальцы и не засовывает больше, Жан-Жак только думает: «Сука, наконец-то». Чувствует он себя так, словно его возили мордой по грязи. Его трясёт, и хочется только одного: чтобы Мерсье свалил куда подальше и никогда больше не показывался ему на глаза, до конца жизни. Тогда можно будет дойти до душа и отмыться от его прикосновений, а потом завернуться в одеяло и лечь на пол — на кровать эту он точно не вернётся. Может быть, даже заснуть. Жан-Жак не уверен, что получится, но если он будет думать о том, что с ним сделал этот пьяный урод, то спятит, так что надо будет попробовать отключиться, а утром он что-нибудь придумает. Только бы Мерсье отпустил его наконец, плечо уже болит, и ноги, в которые тот упирается коленями, болят тоже… А потом его разрывает новая резкая боль, гораздо сильнее, чем раньше. Жан-Жак захлёбывается воплем и не сразу понимает, что это уже не пальцы. Это член, Мерсье на самом деле трахает его, и это так больно, что у Жан-Жака темнеет в глазах. Он не думает, что к чему, он вгрызается в губы, чтобы не орать, и по-звериному рвётся прочь, уже не пытаясь ударить — только бы вырваться, выползти, сбежать. Но Мерсье хватает его за волосы на затылке и вдавливает лицом в подушку, и Жан-Жак начинает задыхаться. Он упирается локтями в постель, чтобы хоть немного приподнять голову, и это всё, на что он способен. Господи, он всегда считал себя сильным, он столько тренировался, но сейчас вся его сила бесполезна, он даже вырваться не может, как же так?! Боль прокатывается по телу острыми волнами с каждым толчком члена внутри; у Жан-Жака против его воли текут слёзы и кажется, что он не может столько вытерпеть, это слишком, никто не может терпеть такое, этот мудак наверняка уже порвал его до крови, так больно и глубоко он вламывается. Но Мерсье продолжает трахать его — уже не бормоча про мальчика, который его ждал, только тяжело дыша и постанывая, как в порноролике, где какой-нибудь обрюзгший реднек трахает крашеную блондинку. Жан-Жак думает только об одном: это закончится, скоро это закончится, вот сейчас уже, это закончится обязательно… Это длится целую вечность. Наконец Мерсье толкается в него последние несколько раз, быстро и коротко, и замирает с довольным вздохом, навалившись всем телом. Жан-Жак даже не верит, что это всё. Он уже одурел от боли и может только скулить, как будто от этого становится легче — не становится, конечно. Мерсье скатывается на бок, прижимая Жан-Жака к себе, как плюшевую игрушку, и только тогда тот приходит в себя. Он отталкивает Мерсье изо всех сил — тот едва шевелится, а Жан-Жак падает с кровати и тут же отползает как можно дальше, даже не вставая. Под руку попадается смятая одежда — его собственная, сброшенная вчера перед сном. Жан-Жак торопливо натягивает штаны и рубашку, не сводя глаз с Мерсье, до дрожи в животе боясь, что тот встанет и попытается его остановить. Но Мерсье не шевелится, он, похоже, уже спит, и Жан-Жак, кое-как расправившись с половиной пуговиц, выскакивает в коридор. *** Он сразу спускается по лестнице на два этажа ниже, только тогда расстояние между ним и Мерсье кажется достаточным. Жан-Жак останавливается, вытирает рукавом лицо и оглядывается по сторонам. Коридоры пусты, и он понимает, что не знает, куда идти дальше. Можно найти место, где получится отсидеться до утра, но он всё ещё чувствует на себе прикосновения Мерсье и его запах, и это сводит его с ума. Ему нужно вымыться. И обязательно вымыть голову — ему кажется, что на затылке, где Мерсье держал его за волосы, они такие же грязные, как тело. Он спускается ещё на этаж, но когда находит нужный номер — останавливается в неуверенности. Триста пятнадцать или триста тринадцать? Он часто путает числа, особенно похожие. Кажется, триста тринадцать. Жан-Жак уговаривает себя, что не будет ничего страшного, если он ошибётся номером; там, наверное, и нет никого, а если есть, он просто извинится. И всё же минута между тем, как он стучит в дверь, и тем, как щёлкает замок, становится для него бесконечной пыткой. Когда дверь открывает Отабек, Жан-Жака накрывает таким облегчением, что колени подгибаются. Отабек смотрит на него, недоумевая. Может, кому-то и кажется, что лицо у казаха всегда одинаковое, но Жан-Жак прекрасно различает выражения. Отабек, на самом деле, довольно эмоционален, если приглядеться, а Жан-Жак даже не приглядывается, он просто видит. — Можно принять у тебя душ? — спрашивает он. Отабек по-прежнему смотрит на него, но теперь не только в глаза — на всего сразу, и лицо у него каменеет. «Он знает», — думает Жан-Жак, и хотя разумная часть его говорит, что Отабек не мог ни о чём догадаться с одного только взгляда, Жан-Жак трусливо радуется, что ничего не придётся объяснять и что не придётся прятать то, что случилось, в себе, не выпускать наружу. Иначе его просто разорвёт на части. — Да, конечно. — Отабек отходит в сторону, приглашая его внутрь. — Заходи. В номере работает телевизор. Обе кровати застелены, на одной поверх покрывала лежит незнакомый казахский парень и читает книгу. Не очень незнакомый — Жан-Жак видел его в парном, но имени не знает. Когда он входит, парень поднимает голову, с любопытством разглядывая гостя. Жан-Жак изо всех сил старается идти ровно, хотя каждый шаг отзывается болью. — Сюда. — Отабек словно не замечает интерес своего соседа. Ничего не объясняет, не знакомит их, и Жан-Жак ему за это благодарен. — Можешь взять моё полотенце, я один раз только вытирался. Чистых нет, извини. И синюю мочалку. Жан-Жак не видит ничего страшного в том, чтобы вытереться чужим полотенцем, если знает, чьё оно, поэтому он кивает. Отабек уходит, и Жан-Жак защёлкивает замок на двери. Он один. Это номер Отабека, здесь он в безопасности, и все равно прежде, чем раздеться, Жан-Жак дважды дёргает ручку двери, проверяя, закрыто ли. Вода достаточно горячая, чтобы зеркало мгновенно запотело. Это хорошо — смотреть на себя сейчас не хочется. Жан-Жак трёт себя мочалкой и думает: он столько раз читал про то, как в таких ситуациях люди чувствуют себя грязными и не могут отмыться; ему действительно так кажется или он просто считает, что должно казаться, и растирается до красноты, потому что так положено, и что ещё ему положено сейчас думать, чувствовать, переживать? Впасть в истерику? Рассказать кому-нибудь? Разбить пару хрупких предметов, а потом сесть на пол и разрыдаться? Ему кажется, что бы он ни сделал — будет только хуже. Смыв пену, он трогает себя между ягодиц. Крови на пальцах нет, но эта проверка почему-то кажется ему ещё унизительнее того, что произошло. Всё же он проверяет дважды, и потом, вытершись, тщательно осматривает полотенце, чтобы сразу застирать, если вдруг останутся следы. Но полотенце чистое, значит, не так уж всё плохо. Жан-Жак натягивает грязную одежду и прислоняется к раковине. Здесь, в запертой ванной, очень спокойно и хорошо, но он не может сидеть здесь вечно. Надо поблагодарить Отабека и пойти… куда-нибудь. По крайней мере, ему теперь уже не хочется содрать с себя следы от рук Мерсье вместе с кожей. Когда он выходит, Отабек стоит у окна и смотрит на него. Второго казаха в комнате нет. Жан-Жак попадает под прицел суженных глаз и замирает, чувствуя себя бабочкой, пришпиленной к стене. — Спасибо, — говорит он и, не придумав, что сказать ещё, отворачивается к двери. — Ты куда? — Я… не знаю. Куда-нибудь, — честно отвечает Жан-Жак. У него нет сил на шутки, на враньё тоже. — Ещё не решил. Погуляю, наверное. — Останься, — говорит Отабек и, прежде чем Жан-Жак успевает услышать в этом предложении что-то лишнее, добавляет: — Если хочешь. Асан не вернётся до утра. Я не буду ни о чём спрашивать. Жан-Жак знает, что было бы правильнее отказаться, это его проблемы, и он не хочет вешать их на Отабека. Но правда в том, что он чувствует себя очень уставшим и не хочет никуда идти, тем более — бродить всю ночь неизвестно где. Он кивает и подходит ближе к Отабеку. Ему не хочется касаться кровати, на которой только что лежал незнакомый парень, — вообще не хочется касаться того же, что и чужие люди. Он садится на кровать Отабека и едва удерживается от вскрика. Неужели Мерсье всё-таки повредил ему что-то, почему так больно?! У Отабека заостряются скулы, и он шумно втягивает носом воздух. — Можешь лечь, — говорит он севшим голосом. — Я сяду на другую кровать, хорошо? Ты… тебе точно не надо врача? Жан-Жак мотает головой и осторожно ложится на бок, подтянув колени к груди. Тонкая гостиничная подушка пахнет стиральным порошком и немного Отабеком, и это успокаивает. Сам Отабек сидит напротив и молчит, выполняя своё обещание. Жан-Жак знает, что расскажет ему обо всём, для этого он и остался. Он только не знает, с чего начать. Он отчаянно ищет объяснения: почему он, взрослый двадцатилетний парень, позволил сделать с собой такое. Почему не вырвался, не отбился, не нашёл подходящих слов, чтобы убедить Мерсье остановиться, и почему тот вообще решил, что Жан-Жак сам этого хочет. Как оправдаться, чтобы Отабек не подумал… — Я не хотел, — произносит он самое главное. — Я просил его перестать. И это звучит так беспомощно, что становится только хуже. — Конечно. — Я не предлагал. Не провоцировал. Он подумал… я всегда себя так веду, со всеми, это же ничего не значит. Крис ещё больше… я был пьяный, но мы все пили, это же не значит… Ему кажется, что он оправдывается перед самим собой. Как будто того, что он не хотел, недостаточно, и это ещё надо доказать. Горло сдавливает спазм, и он поворачивается лицом в одеяло, чтобы скрыть свою слабость. — Жан? Подняв голову, он видит сидящего на корточках Отабека. От тревоги в его глазах ещё сильнее хочется плакать, и Жан-Жак, не доверяя своему голосу, отодвигается и кивает на кровать рядом с собой. Отабек садится, и Жан-Жак утыкается головой ему в бедро. Как побитая собака. Ну и пусть. Отабек, поколебавшись, поднимает руку. — Можно? — спрашивает он. Жан-Жак снова кивает, и рука опускается ему на плечо. Не гладит, не сжимает, просто касается. Жан-Жак ещё не может до конца поверить, что всё это произошло на самом деле. Несколько часов назад он был победителем, пусть с серебром, но победителем, счастливым и гордым, соревнования закончились, друзья радовались вместе с ним, дома ждали родители, для которых эта медаль была едва ли не важнее, чем для него. А теперь он лежит на чужой кровати, едва сдерживаясь, чтобы не разреветься, оттраханный по пьяни здоровым мужиком (он всё ещё не хочет думать «изнасилованный» — от этого слова слишком мерзкое ощущение), и его утешает парень, которого он привык считать своим младшим товарищем, хотя разница в возрасте у них чуть больше года. Он жалок. По-настоящему жалок. — Тренер знает? — спрашивает Отабек. Сперва Жан-Жак не понимает, о чём он, но потом до него доходит, и от кошмарной абсурдности этого вопроса его начинает сотрясать неудержимый смех. Знает ли тренер?! О да, он знает. Лучше всех. — Жан? Он всё-таки смеётся вслух, глухо и истерично, и не может ответить, но рука на его плече вдруг сжимается до боли. — Жан? Это… От смеха по его лицу текут слёзы, он хочет, но не может остановиться. Отабек ослабляет хватку, что-то говорит, но Жан-Жак не слышит, что. — Прости, — пробивается к нему сквозь шум в ушах. — Прости, я понял. Я не должен был спрашивать. Вместо ответа Жан-Жак вытирает ладонью лицо, размазывая слёзы. Отабек даёт ему платок, но у Жан-Жака трясутся руки, и он даже не может толком высморкаться. Отабек терпеливо ждёт, пока он снова успокоится. Отабек всегда ждёт. Иногда Жан-Жаку кажется, что он сделан из камня, как старинная сторожевая крепость, и времени для него не существует. — Будешь заявлять в полицию? — Нет. К счастью, Отабеку не надо ничего объяснять. Он сам прекрасно понимает, что ждёт Жан-Жака, если хотя бы намёк на произошедшее просочится в прессу. Король Джей-Джей может творить любую херню, но он не может стать жертвой. На следующем чемпионате фанаты, судьи и соперники, глядя на него, будут думать вовсе не о том, сколько золотых медалей он взял и насколько чистым был выход из сальхова. Жан-Жак не хочет ощущать себя инвалидом на «Голосе Америки». — Родителям скажешь? — Не знаю, — говорит Жан-Жак и тут же понимает, что это неправда — Нет. Они… будут винить себя. Что остались дома. Это ведь они его выбрали. — Ясно. Они снова молчат. Постепенно Жан-Жак успокаивается. Лежать рядом с Отабеком хорошо, легко. Безопасно. Рано или поздно придётся встать и уйти, вернуться в номер к Мерсье, вытерпеть встречу с ним (что он скажет? он скажет что-нибудь вообще или сделает вид, что ничего не было?), собрать вещи, потом будет самолёт — тоже с Мерсье, но хотя бы зарегистрироваться можно по отдельности. Но это будет потом, а сейчас рука Отабека лежит у Жан-Жака на плече уютной тёплой тяжестью, и ему хочется завернуться в эту руку, как в одеяло. — Не представляю, как это делают добровольно, — говорит он, когда молчать уже надоедает и, в целом, становится как-то легче. Настолько, что можно уже и поговорить, не опасаясь истерики. — Это же пиздец. — По доброй воле всё совсем иначе, — негромко отвечает Отабек. «Ого, — думает Жан-Жак. — Ого!» Тихоня Отабек, надо же. Ему слегка весело, потому что — кто бы мог подумать, и любопытно, с кем это у Отабека было «совсем иначе». Неужели с Плисецким? Хотя по их законам Юра ещё несовершеннолетний, так что вряд ли. А ещё снова становится жалко себя, потому что у него теперь так уже не будет. Он даже представить не может, что когда-нибудь согласится на подобное. Только с девушками, а ведь хотел когда-то попробовать, пусть и не решался… Попробовал. На всю жизнь хватит. *** Он всё-таки засыпает, тревожно и ненадолго, и, проснувшись в тёмной комнате, не сразу понимает, где он и что случилось. А когда вспоминает, отчаянно хочет продлить эти несколько мгновений неведения. Глупое желание. Отабек спит на второй кровати, полностью одетый. Жан-Жак не знает, неприятно ли ему тоже спать в чужой постели или это такая своеобразная деликатность. Он погружается в сон ещё раза три, не меньше, такими же урывками; когда просыпается в последний раз — в номере светло, а Отабек сидит, вытянув ноги, и читает что-то с планшета. Жан-Жак смотрит на него, не шевелясь, чтобы не запалили, и не понимает: за какие заслуги ему в друзья достался Отабек Алтын? Неужто за переведённые в благотворительный фонд призовые? Да он за всю жизнь столько не заработает, сколько было бы достаточно… Отабек оборачивается, и Жан-Жак делает такое лицо, словно всё хорошо. — Привет. — Привет. — Отабек смотрит внимательно и спокойно. — Я забыл спросить, у тебя во сколько самолёт? — В половину первого. — Жан-Жак смотрит в окно, пытаясь определить, где там солнце. Солнце за тучами. Ему очень хочется, чтобы Отабек сказал: «Ты опоздал на рейс», — пусть билет пропадёт, зато не придётся лететь с Мерсье. Но Отабек только кивает. — Сейчас только восемь. — Хорошо, — говорит Жан-Жак. Ничего хорошего. — В каком ты номере? — Шестьсот пять. Я пойду. Спасибо, что позволил остаться… и приятелю твоему тоже спасибо передай. Ему слегка стыдно, что он не помнит имени парня, который освободил им номер. Жан-Жак встаёт — спина затекла, волосы спутались, но чувствует он себя гораздо лучше. И задница болит гораздо меньше. — Хочешь поменять рейс? — спрашивает Отабек, и Жан-Жак ошалело пялится на него, потому что — поменять рейс. Как ему самому это не пришло в голову? Мозги отключились, не иначе. — Вы же вместе летите, — поясняет Отабек, решив, наверное, что Жан-Жак не понимает, о чём он. — Я подумал, что ты не хотел бы. Нет? — Нет, — заторможенно отвечает Жан-Жак, потом спохватывается: — То есть да. Чёрт. Я не подумал даже. Взгляд Отабека теплеет. Единственное, чего он не любит, — ошибаться. Поэтому говорит только тогда, когда полностью уверен, и в этом, втайне полагает Жан-Жак, кроется причина легендарной Отабековой молчаливости. — Тогда меняй на вечерний. В шесть будет хороший рейс с короткими пересадками, я смотрел. А вещи можешь принести сюда, у нас тоже примерно в это время вылет. При упоминании о вещах утро сразу портится. Конечно, Жан-Жак знает, что рано или поздно придётся вернуться в номер и встретиться с Мерсье. Ему просто… было слишком удобно об этом не думать. Сейчас он уже не хочет, чтобы Мерсье осознал, что сделал, и просил прощения. Пусть лучше остаётся ублюдком. Прощать его Жан-Жак точно не станет, и вообще не уверен, что сможет нормально это перенести. — Спасибо. Я сейчас вернусь. Отабек вздыхает и, отложив планшет, поднимается с кровати. — Жан. Почему даже передо мной ты притворяешься? Ты говорил, что мы друзья, — я сделал что-то не так, что ты перестал считать меня другом? — С чего ты взял? — только и может спросить Жан-Жак. Он пришёл сюда, он позволил узнать о себе такое, о чём ни одной живой душе никогда бы не рассказал, а Отабек говорит, что Жан-Жак ему не доверяет. Что ему ещё надо? Вскрыть рёбра и сердце с лёгкими на пол выложить? — Тогда перестань делать вид, что всё в порядке и ты справишься сам. — Отабек подходит к двери. — Я посмотрю, в номере ли этот… — он явно глотает «твой», за что Жан-Жак ему весьма признателен, — и пойдём вместе. Хорошо? Сюда никто не придёт, с Асаном я уже договорился. Жан-Жак понимает, что действительно был дураком. А ещё — что дело не в благотворительности. Скорее всего, в прошлой жизни он был кем-то вроде матери Терезы и Махатмы Ганди, вместе взятых. Отабек возвращается минут через десять, говорит: «Всё нормально», — и они идут. Перед дверью номера Жан-Жак застывает. Ему не страшно. Просто… он знает, что увидит внутри, и хочет оттянуть это хотя бы на несколько мгновений. Его личная сторожевая крепость терпеливо ждёт, пока он проведёт ключ-картой по щели замка. Несмотря на то, что Жан-Жак считал себя готовым, его взгляд сразу как магнитом притягивает к кровати. Той, на которой всё произошло. Сейчас на неё накинуто покрывало, но под ним неровно, там сбита к середине простынь — он пытался оттолкнуться локтями, и наверняка остались следы… Крови же не было, да? Не было. Значит, только… другое (слово «сперма» он тоже не хочет произносить даже мысленно). Под покрывалом не видно, но потом придёт горничная, и что она подумает… Ему впервые приходит в голову: а использовал ли Мерсье презерватив? Но страх от мысли, что теперь ему придётся ещё и сдавать анализы, чтобы узнать, не заразил ли его чем-нибудь этот мудак, тут же уступает место логике: если бы не использовал, всё потом бы вытекало, а он ничего не чувствовал и на штанах не осталось пятен. От мыслей об этом его начинает мутить. Почему ему вообще приходится задумываться о таких вещах? Отабек слегка касается его плеча, и Жан-Жак приходит в себя достаточно, чтобы сделать вид, что всё нормально. Он заталкивает вещи в сумку, не заботясь о том, что они помнутся, просто пихает как попало. Отдельно кладёт брюки и рубашку, чтобы переодеться. Не может же он и дальше ходить во вчерашнем. Телефон. Зарядка. Бритва. Жан-Жак собирает вещи не задумываясь, он так привык к переездам, что список намертво отпечатан у него в памяти. Он спешит, чтобы побыстрее убраться прочь, и старается не смотреть больше на кровать, но в стандартном двухместном номере это, конечно, невозможно. Мерсье нет, но вчера его тоже не было, а Жан-Жак зашёл в номер и заснул, а потом… Сейчас так не будет, конечно. Сейчас он не один, он уже знает, чего ждать, и сможет постоять за себя. Да что там, сейчас он уже с огромным удовольствием набьёт Мерсье морду. И всё же, когда они выходят в коридор, ему становится намного спокойнее. *** Поменяв билет, они идут завтракать. Жан-Жак тянет Отабека в маленькое кафе, где вчера ему принесли обалденные блинчики («С кленовым сиропом?» — «Фуу, только тут этой дряни не хватало!» — А как же патриотизм?» — «Мой патриотизм в боковом кармане сумки лежит, забыл?»). Официантка узнаёт их обоих, поздравляет Жан-Жака, говорит Отабеку, что его произвольная была délicieux — восхитительной, и всё становится почти как раньше, когда самой большой проблемой был не выходящий достаточно чисто аксель или что-то в этом роде. Но только почти, потому что произошедшее — как фоновый рисунок, оно наложилось на окружающий мир и ни на минуту не исчезает. А ещё Жан-Жак по-прежнему чувствует боль, когда сидит или идёт, и это пустяки, конечно, натёртые коньками ноги болят сильнее, но тоже не даёт забыть. Потом они отправляются гулять по городу. Зимой в Марселе не жарко, но по сравнению с Канадой тут настоящая весна. Жан-Жак жалеет, что не взял свитер с оленями, получилось бы прикольно. Теплолюбивый Отабек заматывается в шарф. В Алматы, говорит он, примерно так же, но это же ЗИМА. Жан-Жак заглатывает приманку и увлечённо рассказывает, что такое НАСТОЯЩАЯ ЗИМА, а потом понимает, что над ним смеются. Канадскую зиму Отабек помнит прекрасно, наверное, от неё и сбежал потом на родину. Неженка. Они бредут без путеводителя, просто так, кружа по узким улочкам и разглядывая дома. Для Жан-Жака старая Европа — всё ещё экзотика, во время соревнований не всегда удаётся урвать достаточно времени, чтобы нагуляться вволю; для Отабека, наверное, тоже, хотя ему, в отличие от Жан-Жака, не надо для этого лететь через океан. Жан-Жак пытается прикинуть расстояние от Казахстана до Франции. Хм, выходит примерно столько же. Он делится этой мыслью с Отабеком, и тот говорит, что от Казахстана до Канады в два раза больше, так что есть некая справедливость в том, что они встречаются посередине. «Лучше бы ты вернулся в Канаду»,— думает Жан-Жак, но мудро держит эту мысль при себе, потому что ради всё той же справедливости ему, чего доброго, потом пришлось бы ехать в Казахстан, а он к такому не готов. Он не уверен, что вместо гостиницы не окажется в юрте. Это Жан-Жак тоже не озвучивает. Он себе не враг, в конце концов. Конечно, Марсель в итоге оказывается слишком тесен, и когда они поднимаются на холм к базилике Нотр-Дам-Де-Ла-Гард, их догоняют Крис, Эмиль и Микеле с Сарой. Отвязаться от них невозможно, а Жан-Жак не горит желанием потом отбиваться от шуток о том, почему они с Отабеком хотят остаться наедине, поэтому они вместе поднимаются на холм, фотографируют гирлянды из корабликов в базилике и друг друга на фоне моря. Жан-Жак старается вести себя как обычно, но в результате Крис спрашивает, что с ним не так. Приходится соврать про убийственное похмелье. Эмиль сочувственно стонет и предлагает таблетку обезболивающего. «Почему бы и нет», — думает Жан-Жак, благодарит и берёт у Сары бутылку воды, чтобы запить. Голова у него не болит, но обезболивающее… не помешает. Им достаётся не больше получаса на селфи, болтовню и споры насчёт дальнейшего маршрута — Крис с Сарой хотят узнать насчёт экскурсий к замку Иф, остальные голосуют за какой-нибудь тёплый ресторанчик. Побеждает большинство, и в этом, наставительно замечает Эмиль, истинный смысл демократии. «Очень смешно», — отвечает Крис, но соглашается и даже не выглядит особо огорчённым. А потом туристы наконец убеждаются, что толпа финалистов Гран-При по фигурному катанию — не плод их воображения, и начинается стандартное: щелчки камер, автографы, а-можно-с-вами-сфотографироваться-пожалуйста. Жан-Жак сверкает улыбкой и скрещивает руки в знакомом всему миру стиле Джей-Джея. С такой милой девушкой — разумеется. Обнять — с удовольствием! Подходите ближе, я не кусаюсь, хотя если очень попросите… и фирменная ухмылка, от которой шестнадцатилетние девчонки восторженно заливаются краской. Канада круче всех! Он делает это без усилий, на привычке, выработанной годами. Они все так умеют. Беззаботность Никифорова, воздушная лёгкость Юры Плисецкого, томность Криса, его собственная бравада — за красивым имиджем никто не видит стёртых в кровь ног и боли от падений. Это спорт, детка. Кстати, о Плисецком. Жан-Жак спрашивает у итальянцев, и те говорят, что русские улетели ещё ночью. М-да, неловко получилось, а ещё более неловко — что он даже не подумал об этом. Он как-то не привык делить Отабека с другими. В конце концов, они подружились первыми. Но друзья тем более не должны так поступать, и он тихо говорит: — Извини. Ты, наверное, проводить хотел. Отабек пожимает плечами. — Я проводил. Ночью. Надо же, думает Жан-Жак, столько раз просыпался, но ухитрился пропустить, когда Отабек уходил. А может, проснулся и забыл. Это тревожит его ещё больше. Неприятно знать, что ты чего-то не помнишь. Продрогнув на морском ветру, они спускаются на набережную и оккупируют крохотный ресторанчик у самого причала, чтобы попробовать настоящий буйабес. Эмиль фотографирует сырую рыбу и креветок, вынесенных невозмутимым официантом, и сразу выкладывает в «Фейсбук». Жан-Жак думает, что надо тоже что-нибудь выложить. Чтобы все видели, как отлично он проводит время. Первое, что приходит на ум, — селфи с Отабеком, но он тут же отбрасывает эту мысль, хотя сам толком не понимает, почему. Отабек привык, Плисецкий вон не стеснялся с ним фотографироваться, фанатки выли от умиления на весь Интернет… Наверное, именно поэтому. Он выбирает одну из фотографий с холма, где видны море и яхты, и выкладывает с хэштегами #марсель #гран-при2016-2017 #корольДжей-Джей. Фотография немедленно обрастает лайками. Вот и прекрасно. Крис и Сара вспоминают, как тусили несколько лет назад в Шанхае. Эмиль занят своим телефоном, но при этом слушает каждое слово. Микеле и Отабек сидят с одинаково задумчивыми лицами, тоже слушают. Отабека тогда с ними не было, к тому же, он вообще не любитель тусовок, если не стоит за диджейским пультом. Буйабес оказывается потрясающе вкусным, хотя его и приходится ждать почти час. Но это ничего, они всё равно никуда не торопятся. Разговор переходит на отсутствующих товарищей, потому что когда же и перемыть друг другу кости, как не после соревнований? Успевают обсудить так и не поженившихся Никифорова с Кацуки, юное дарование Минами, пересказать последние сплетни о тех, кому прочат уход после этого сезона — в свете Никифорова и Кацуки тема архиинтересная, и у каждого своё мнение. Лично Жан-Жак считает, что Никифорову стоит вернуться к тренерству, решил уйти — будь мужиком, уйди совсем, а не мечись туда-сюда. Спасибо, конечно, что в этом сезоне дал себя обойти, закрыв Жан-Жаку гештальт. А Кацуки пусть остаётся, он классный, и если бы Никифоров продолжил его тренировать, может, и получил бы место на пьедестале. После Жан-Жака, разумеется. Крис поддерживает, ему японец тоже нравится. Да он всем нравится, кроме разве что Плисецкого, но тот и к Никифорову относится не очень дружелюбно, так что хотя бы наполовину они солидарны. Это привычно и здорово, и Жан-Жак почти забывает, почему он здесь, а не летит в Канаду дневным рейсом. Пожалуй, только сейчас он понимает, насколько гениальной была идея с обменом билета. Первыми прощаются Эмиль и близнецы Криспино. Вскоре после них уходят и Жан-Жак с Отабеком — у того рейс всего на два часа позже, поэтому в аэропорт они едут вместе. Крис остаётся в ресторане. Зная Криса, Жан-Жак не сомневается, что в одиночестве тот проскучает недолго. Регистрация на рейс Отабека ещё не началась, и Жан-Жак ждёт до последнего, прежде чем пройти через таможенный досмотр. Когда Отабек наконец получает посадочный талон, им приходится почти бегом бежать к гейту, где идёт посадка на самолёт до Франкфурта. Очередь вылетающих уже подтягивает хвост к выходу, оставляя им всего несколько минут. Жан-Жак не знает, как выразить всю благодарность, которую он испытывает к Отабеку. Если бы не Отабек, он разлетелся бы на части ещё в отеле и ни за что не смог бы собрать себя обратно. Если бы не Отабек, он сейчас летел бы в одном самолёте со своим на… тренером, бывшим тренером, и тихо сходил бы с ума. Но если Жан-Жак сейчас попытается всё это объяснить, Отабек не поймёт, потому что, с его точки зрения, друзья только так и поступают. И это самое главное, что стоит знать об Отабеке. Отабек протягивает руку. Жан-Жаку хочется его обнять, но он не решается. Из Франкфурта Жан-Жак звонит домой. Узнаёт, что Николь стало лучше и её выписали, что его ждут — приходится объяснять, что прилетит он позже, чем ожидалось. В голову тут же закрадывается мысль, что Мерсье прилетит раньше него, и ему родители, наверное, тоже будут звонить, и что он скажет? «Я напился и трахнул вашего сына, но он не стал обращаться в полицию, так что всё нормально»? Жан-Жак думает: неужели он теперь по каждому поводу будет вспоминать Мерсье? Эта перспектива его пугает, но, с другой стороны, прошло меньше суток, а он вполне неплохо себя чувствует и даже может думать о Мерсье без истерики. Надо дать себе немного времени. Всё будет отлично. Он же Король Джей-Джей, у него не может быть иначе. Он слышит, как объявляют посадку, и идёт к своему гейту. Скоро он будет дома. Надо бы радоваться, но у него никак не получается. Если бы он мог, то навсегда остался бы в сегодняшнем марсельском утре.