За прозрачной стеной

Жан-Жак не в первый раз привозит домой медаль, но впервые — серебро взрослого Гран-При, и родители поздравляют его так бурно, что это даже кажется немного слишком. То есть кажется даже ему, а скромностью Жан-Жак никогда не страдал. Он говорит, что это их заслуга, вешает медаль на шею маме, которая приехала в аэропорт с рукой в лангете, и всю дорогу до дома слушает рассказы о том, как они смотрели его прокаты в прямой трансляции, как переживали и кто из родственников звонил поздравить их с его успехом. Это так знакомо. Так привычно, по-домашнему. Они не знают. Из машины он отправляет Отабеку сообщение «Уже прилетел?» и несколько минут гипнотизирует телефон, но ответа не дожидается. Возможно, ещё нет. Ладно. Он убирает телефон в карман, чтобы почувствовать сигнал, когда Отабек напишет. Дома Жан-Жак первым делом поднимается к Николь. Она лежит в постели, ссадина на виске уже почти зажила, остался только розовый рубец, совсем небольшой. — Где моя любимая сестрёнка? — А где твоя медаль? Жан-Жак помнит про сотрясение, поэтому не хватает её в охапку, а осторожно целует в лоб. Николь закатывает глаза. — Давай, хвастайся уже. В её голосе слышна насмешка. Жан-Жак не видит, что тут такого — зачем и завоёвывать медали, если не хвастаться ими? — Извини, отдал маме. Он выслушивает её жалобы на больницу, обещает уговорить родителей, чтобы те позволили Николь спуститься на обед. Несмотря на то, что сотрясение не сильное, врачи рекомендовали постельный режим, но осторожно-то можно? Жан-Жак прекрасно понимает сестру, он на её месте тоже бы взбунтовался. Оставив Николь отдыхать, он возвращается в свою комнату и борется с желанием запереть дверь на замок. Радость от возвращения домой уже почти угасла, и Жан-Жак чувствует иррациональную вину. Это его семья, его самые близкие люди. Он не знает, почему не спешит к ним — ведь родители и брат ждут внизу, а он… он до смерти не хочет выходить и врать им, изображая бурную радость. Но другого выхода нет. Они никогда не должны узнать. Жан-Жак даёт себе отсрочку, медленно разбирая вещи, настраивая себя на нужный лад. Он Король. Он вернулся с победой, пусть не с золотом, а с серебром, но золото он просто припас до следующего раза. Вся Канада любит его. Он горд и счастлив. Он… Он садится на пол перед распотрошенной сумкой и сжимает ладонями виски. Это не работает, он не чувствует себя счастливым, он хочет промотать время, чтобы все забыли про Гран-При и оставили его в покое. Глаза начинает жечь, и он кусает кулак, чтобы сдержаться. Как он выйдет сейчас к родителям, если хочет, чтобы они продолжали радоваться за него? Он Король. Он вернулся с победой. Вся Канада любит его… *** За обедом все разговоры только о соревнованиях. Родители обсуждают прокаты Жан-Жака, отец указывает на пару недочётов, о которых Жак-Жак и сам знает, мама говорит, что это мелочи. Оба уверены, что сын был достоин золота, и в следующий раз обязательно оставит Плисецкого позади. Жан-Жак пожимает плечами. Русский — сильный соперник, но Жан-Жак не сомневается, что очень скоро обойдёт его. Такие хрупкие мальчики сильно сдают годам к двадцати, а то и раньше. Судьи любят Плисецкого, пока он волшебной феей летает надо льдом, будут ли они так же любить вытянувшегося тощего парня? Вслух он говорит, что в следующем году непременно утрёт Плисецкому нос, и по резко поскучневшему лицу Николь вдруг понимает, что Юрочку любят не только судьи. Вот это поворот! Фанат соперника в родном доме! Что они все находят в этом Плисецком, мёдом он намазан, что ли? Когда не на льду — обычный хамоватый подросток. Жан-Жак обожает его дразнить, потому что Плисецкий вспыхивает мгновенно, как спичка, и в ярости своей напоминает шипящего пушистого котёнка, что бесит его ещё сильнее и доставляет окружающим немало лулзов. Ну, Жан-Жаку точно. — Пока что он утёр нос тебе, — замечает Люсьен, отправляя в рот кусок лосося. Жан-Жак мог бы ответить: «А тебе утёрли нос все, кому не лень», — напомнив младшему про слив с юниорского Гран-при, но есть границы, которые не стоит переступать. — Я просто не обижаю детей, — гордо заявляет он вместо этого. — Очень удобная позиция, ага. Жан-Жак возмущённо наставляет на него указательный палец. — Ещё слово, и я изгоню тебя из свиты Короля! — Мальчики, не ссорьтесь, — привычно говорит мама, так же привычно не ожидая особой реакции. Пока дети не начинают бить друг друга сумками с коньками, можно считать, что ничего особенного не происходит. Телефон вибрирует в кармане. Жан-Жак выуживает его и опускает руку под стол, чтобы мама не ругалась — она считает, что любой звонок может подождать до конца обеда, а уж сообщения и подавно. «Задержали рейс, — пишет Отабек, — прилетели в грозу, сели с третьего раза. Ты как?» «Отлично, наберу утром в скайпе?» «Ок». Жан-Жак улыбается и поднимает глаза, чтобы встретить укоризненный мамин взгляд. Ему не стыдно. У Николь начинает болеть голова, и обед быстро заканчивается. Жан-Жак тоже уходит подремать — он устал после перелёта, не говоря уже о ночи в Марселе. Лежа в постели, он вертит в руках телефон и серфит новости о чемпионате. Канадские блоги захлёбываются восторгами от его серебра, кое-где в комментариях уже разгораются ссоры о том, кто какого места был достоин на самом деле. Вечная тема. Жан-Жак сбивает подушку к стене и утыкается в неё головой, сворачиваясь на боку, как прошлой ночью. Ему кажется, что всё это было одним бесконечным кошмарным днём, который наконец-то закончился. Он засыпает, чтобы через несколько часов проснуться, задыхаясь и срывая с себя одеяло, — ему снится номер в отеле и Мерсье, шепчущий: «Мальчик, хороший мой, Джей-Джей...» *** Назавтра он сбегает на каток, хотя родители и предлагают отдохнуть пару дней. Жан-Жак любит лёд. За невесомость прыжков, за чувство полёта, когда воздух охлаждает разгорячённое лицо, даже за калейдоскоп, в который превращается мир во время волчка — спасибо Господу и родителям за отличный вестибулярный аппарат. А ещё на льду можно выбросить из головы всё лишнее и сосредоточиться на выполнении элементов программы. Чем Жан-Жак и намерен заняться. Мама смотрит, почти не вмешиваясь, — то ли работа над ошибками идёт нормально, то ли всё ещё считает, что после соревнований можно расслабиться. Жан-Жак ставит на второе. Его мама, милая и снисходительная дома, на катке обычно гоняет его в хвост и в гриву. — Хватит, — говорит она, когда Жан-Жак останавливается и подъезжает к ней, чтобы взять бутылку с водой. — Давай-ка прогоним всё целиком, с начала до конца. И не забывай про эмоции. Свою тему на этот год Жан-Жак определил сразу после прошлогоднего Гран-при, легко и непринуждённо сообщив в интервью, что благодарен своим фанатам за неоценимую поддержку и выразит эту благодарность в новой программе. Принимаю вашу любовь и в ответ отдаю свою, как-то так. Звучало банально, учитывая, что про любовь в новом сезоне не катал только ленивый — кто к зрителям, кто к родине, кто друг к другу, а Жан-Жак, как всегда, к самому себе. Ну и что? Крис вон каждый год катает чистый секс, и не приедается. Жан-Жак вздыхает, закрывает глаза. Вспоминает, как аплодировали ему тогда, после позорно запоротой короткой программы. Как Изабелла со слезами на глазах упрямо повторяла: «Джей-Джей! Джей-Джей!» Он обязан им своей победой, тем, что вообще поднялся на ноги. — Улыбнись, — командует мама. — Голову выше. Твои фанаты смотрят. Они любят тебя… «Так любят, что аж выебали», — заканчивает про себя Жан-Жак, и новая тревожная мысль приходит ему в голову: сколько там, на трибунах, людей, которые не только восхищаются им, но желали бы оказаться на месте Мерсье? Жан-Жак знает, что его хотят и женщины, и мужчины, спасибо Интернету, показывающему иногда больше, чем стоило бы. Но до сих пор он не видел в этом ничего необычного — у него красивое лицо, тренированное тело, и репутация одного из сильнейших фигуристов мира тоже привлекает внимание. Это у всех так. Крис однажды показал, сколько предложений переспать ему присылают сразу после соревнований, тогда Жан-Жак даже не понял, от чего больше офигел — от количества или от того, что девять из десяти предложений были от мужчин. Ему самому в основном писали девушки, но мужчины тоже были, и сейчас он думает: сколько из них представляют в своих мечтах, как трахают его? Сколько из них сделали бы это, будь у них такая возможность? — Любовь, Жан-Жак! — кричит ему мама, когда он выходит на дорожку шагов. — Принимаешь и отдаёшь, всю, что у тебя есть! Чувствуй это! «Откуда во мне любовь? — думает Жан-Жак ожесточённо; тело само помнит последовательность элементов, и он не задумываясь переходит из одного в другой. — У меня нет ничего внутри; если я буду отдавать то, что принял — что меня заставили принять, что вбивала в меня эта тварь, пока я рыдал от боли, — твои зрители разбегутся к чёртовой матери. Откуда во мне любовь, где ты её видишь вообще?!» Ему почти сразу становится стыдно за свои мысли, потому что это его мама, она не знает и уж она-то точно его любит. Но её любовь, тёплая и нежная, впервые не достигает его. Жан-Жак словно окружён стеной, о которой никто, кроме него, не знает. Она прозрачная, как лёд, и такая же холодная, и весь прежний мир Жан-Жака теперь за ней — вроде бы рядом, только руку протянуть, но пальцы упираются в невидимую преграду, и ему остаётся только смотреть, ощущая себя страшно одиноким. Он катает программу, сосредоточившись на технике, выкладываясь на сто процентов и ещё немножко сверху, и когда замирает в конце с протянутыми к воображаемым зрителям руками, то почти слышит грохот аплодисментов и рёв трибун финала Гран-при. Он лучший. Он Король. Этого у него никто не отберёт. Мама смотрит нахмурившись и слегка укоризненно. — Извини, настроения нет, — винится он, подъезжая к ней. В следующий раз надо будет всё же изобразить эту чёртову любовь… к чему-нибудь. Мамино лицо смягчается, и она гладит его по руке. — Не переживай, — говорит она, и у Жан-Жака сердце уходит в пятки. — Ты прекрасно выступил. В следующий раз золото непременно будет твоим. Оу. Жан-Жак широко улыбается. Она думает, что он расстроен из-за серебра. Отличная версия, будем её придерживаться. — Я рассчитываю на чемпионат мира, — хвастливо говорит он, и мама наконец-то улыбается тоже. *** Вечером Жан-Жак набирает Отабека — то есть утром, потому что когда в Канаде наступает вечер, Отабек только просыпается. Сейчас вечер уже совсем поздний, но Отабек всё равно выглядит заспанным. Устроил себе каникулы, понимает Жан-Жак, и первым делом подъёбывает его насчёт того, что вот так и начинается падение: сперва сон до обеда, потом фастфуд, а потом под тобой ломаются коньки. Отабек показывает в камеру средний палец и напоминает, кто из них двоих жрёт мороженое большими ложками. Ну… в своё оправдание Жан-Жак может сказать, что дело было летом, а столовая ложка просто попалась под руку. Хотя выглядело эпично, да. Он рассказывает о Николь, и Отабек понимает всё без лишних пояснений: — Она собиралась на чемпионат Канады, да? — Да. Папе теперь надо срочно ставить её партнёра с другой девочкой, сам понимаешь, сколько они за месяц натренируют. Все на нервах. Врачи обещали, что к лету она вернётся на лёд, но всё равно, такой пропуск… Они разговаривают о Николь, о травмах, о будущих национальных соревнованиях, а также о прошедших — чемпионат Казахстана аккурат совпал с Гран-при. О планах на Четыре континента. Как будто не было года, проведённого порознь, на двух противоположных сторонах земного шара. Жан-Жак безгранично рад тому, что Отабек ведёт себя как обычно, как прежде, ни словом не упоминая о случившемся в Марселе, а ещё — за то, что в его глазах нет-нет да и проскальзывает беспокойство, и это значит, что ему всё-таки не всё равно. *** — …а «Девочки Джей-Джея», представь только, арендовали кафе на всё время трансляции и смотрели в прямом эфире, и шумели так, что к ним вызвали полицию. Но, конечно, когда те разобрались, то забрали обратно все претензии. Даже полицейские тебя любят. — И ты с ними смотрела? — Нет, я с родителями. Они передавали тебе привет, кстати. Говорили, что это было потрясающе. Даже они говорили, а ты знаешь, что папа в фигурном катании не разбирается совсем. Не понимаю, почему тебе дали серебро, если бы у судей была хоть капля объективности, они присудили бы тебе золото… Он сидят в кафе, Изабелла пьёт горячий глинтвейн, её щёки раскраснелись, и она такая красивая, что Жан-Жак не может не залюбоваться. Даже хочется повернуть время вспять и снова стать самой красивой парой Канады (мнение «Flare», но Жан-Жак с ним солидарен). Это не всерьёз, просто мечты. Если бы он и задумался о втором шансе, теперь уже слишком поздно. — В следующий раз пусть напишут название кафе, я передам им привет после проката. Изабелла смеётся, показывая ровную полоску зубов. — Ты такой милый, Джей-Джей. Обязательно скажу им. Жан-Жак думает, что Изабелла всегда называла его Джей-Джеем, даже в постели. Как будто он в первую очередь оставался для неё кумиром, и только потом — парнем, с которым она встречается. Возможно, так оно и было. Возможно, именно поэтому у них всё равно ничего не получилось бы, только Изабелла поняла это ещё летом, а он — сейчас. Как хорошо, что она такая умница; если бы они тянули до последнего, ко всем проблемам Жан-Жака прибавилось бы чувство вины и за разрушенные отношения тоже. — Я так тобой горжусь, — говорит Изабелла, беря его за руку. Со стороны они наверняка выглядят влюблённой парочкой. Но вместо тёплого чувства близости Жан-Жак чувствует лишь то, какие у Изабеллы холодные ладони. Всё та же прозрачная стена стоит между ними, острой гранью разрезая сплетение пальцев. Эта стена — его ложь. Она отделяет Жан-Жака от близких людей, как мужа, заведшего семью на стороне, как ребёнка, знающего о своём тщательно скрываемом усыновлении. И те, кто остался с другой стороны этой стены, вдруг становятся для него немножко — самую малость — чужими. *** В воскресенье они всей семьёй идут в церковь, и когда Жан-Жак опускается на колени во время Евхаристии, ему вдруг приходит в голову: а может ли он приступать к причастию? Секс вне брака — грех. Секс с мужчиной — тем более. Но если это было против его воли, считается или нет? Жан-Жак не очень хорошо разбирается в церковных канонах. Он считает себя умеренным католиком, каждое воскресенье ходит в церковь, накануне Пасхи перечитывает Евангелие, а выезжая на лёд на соревнованиях, коротко просит о помощи деву Марию, потому что кого же просить, как не её? Но через неделю Рождество, а не причаститься в Рождество будет ужасно обидно. Он ведь даже в грехе добрачного секса с Изабеллой исповедался. Упомянув в своё оправдание, что действительно считал его добрачным. «Сволочь, — думает он, прикусывая палец и делая вид, что молится, — ты теперь отнимешь у меня и это тоже?!» Проще всего было бы спросить у священника, но отец Майкл знает его чуть ли не с рождения, он нередко заходит в гости к родителям и наверняка узнает его по голосу, а Жан-Жак не уверен, что после такого признания сможет посмотреть ему в глаза. В итоге, когда вся семья идёт к алтарю, он остаётся сидеть на скамье. Люсьен, возвращаясь, бросает на него насмешливый взгляд, в котором читается «Неплохо развлёкся, старший братик?», и Жан-Жак подмигивает ему. *** А потом появляется ещё одна проблема, настолько дурацкая, что Жан-Жак не сразу понимает, что это проблема. Он никак не может закрыть дверь в свою комнату. Обычно он не запирается на замок, потому что не видит необходимости — у них в семье принято стучаться, прежде чем заходить друг к другу, и бояться, что кто-то застукает его за мастурбацией, Жан-Жак перестал лет в пятнадцать. Теперь он не может уснуть, зная, что дверь не закрыта и теоретически, просто теоретически, кто-то может войти. Он в курсе, что дома ему ничего не угрожает, он не параноик. Просто так спокойнее. Но стоит ему забраться в постель, как он тут же начинает сомневаться: действительно ли он запер замок? Может быть, ему только показалось? Жан-Жак встаёт и идёт к двери, чтобы проверить. Убедившись, что она надёжно заперта, он ложится снова, и через несколько минут его опять охватывает сомнение: он точно проверил? может быть, надо было сильнее нажать на ручку? Это перестаёт быть смешным, когда он лежит без сна в три часа ночи и безуспешно борется с желанием ещё раз подойти к двери и проверить замок. Он пробует писать записки на стикерах и клеить их на дверь, пробует НЕ запираться, но это только ухудшает и без того неспокойный сон, насыщая его шорохами, шагами и тенями, и в конце концов он включает свет, чтобы точно видеть, что никто не заходит в комнату, пока он засыпает. Он спит со светом. Как испуганный ребёнок. Вот оно, дно, падать дальше некуда. (Жан-Жак догадывается, что психотерапевт мог бы помочь, но тогда ему придётся рассказать обо всём, что произошло, а он пока не готов. Не сейчас). Когда он рассказывает об этом Отабеку — со смешком, потому что глупо же, правда, какой-то дурацкий замок, — тот не смеётся, а предлагает завести кошку. — Чтобы она закрывала дверь? — фыркает Жан-Жак — Она тебя разбудит, если кто-нибудь войдёт. Жан-Жак хочет возразить, что он знает, что никто не войдёт, он у себя дома, в конце концов, ему просто нужно точно знать, что дверь заперта… А потом оценивает предложение и понимает: Отабек прав. Дело не в двери. — Круто. Она будет спать у меня под боком. И мурчать. — И охотиться за твоими ногами, если высунешь их из-под одеяла, — добавляет Отабек. Жан-Жак прищуривается. В глазах Отабека читается тяжесть печального опыта. — С чьей это кошкой ты спал? — ревниво спрашивает он. — С Юркиной. Я к нему летом пару раз ездил. Ах да, большая дружба Отабека с Юрочкой Плисецким. О которой Юрочка не устаёт всем напоминать, обмениваясь с Отабеком комментариями в «Фейсбуке» и спамя общими фотками, когда им доводится встретиться. Слишком часто для двух чертовски занятых фигуристов, живущих в разных странах. Жан-Жак не ревнует — было бы к кому. Плисецкий — мальчишка, он дружит с Отабеком всего год, а Жан-Жак — четыре. Но задним числом он всё же жалеет, что не сделал хотя бы одну фотографию с Отабеком в Марселе. *** Кошку Жан-Жак берёт из приюта — молодую серую кису с кисточками на ушах и раскосыми жёлтыми глазами, похожую на рысь. В Канаде он или где? Он привозит в приют несколько мешков корма премиум-класса, фотографируется с кошкой, волонтёрами, кошкой и волонтёрами вместе и пишет в «Фейсбук» о том, что если каждый возьмёт хоть одно животное из приюта — этот мир станет намного счастливее. Кошка щедро осыпает шерстью чёрный свитер Жан-Жака и смотрит на него, как королева на ковыряющего в носу плебея. Сперва он так и хочет её назвать — Королевой, но потом представляет количество шуточек, которые это вызовет, и останавливается на Леди. Николь говорит, что это банально. Николь ничего не понимает. Вечером Жан-Жак не запирает дверь, чтобы проверить теорию Отабека. Леди не спешит к нему под бок — на то она и леди, чтобы не прыгать в постель сразу после знакомства,— но лежит на подоконнике, совсем рядом. Её присутствие странным образом умиротворяет, и Жан-Жак погружается в сон. — Мяу! Не проснувшись до конца, он не сразу понимает, в чём дело. Леди стоит у двери и скребётся в неё лапами. — Мяу! Скотина. Ему снилось что-то хорошее, он не помнит, но уверен, что хорошее. Жан-Жак сползает с кровати и распахивает дверь; Леди, даже не взглянув на него, исчезает в коридоре. Жан-Жак со стоном валится обратно на кровать. Через три часа ему вставать на тренировку, а после поста в «Фейсбуке» эту заразу уже не сдать обратно. Не то чтобы он всерьёз об этом думал. Он просто представлял нечто более… идиллическое. Однако утром он обнаруживает, что дверь не заперта. Точно, он оставил её приоткрытой на случай, если Леди захочет вернуться, чтобы не вставать во второй раз. И заснул как убитый. Ну что ж, если это работает так… *** Через несколько дней оказывается, что они с Леди запустили флэш-моб. В «Фейсбуке» множатся посты с хэштегом #сделатьмирсчастливее, на фотографиях хозяева обнимают новых питомцев, взятых из приютов. Девяносто девять процентов хозяев — девушки, девяносто девять процентов питомцев — кошки. Неудивительно. Жан-Жак лайкает все посты, потому что чувствует ответственность и потому что добрые дела надо поощрять. Ему не трудно, а девочкам радость. А ещё он узнаёт, где Леди предпочитает ночевать, и вот это уже возмущает его до глубины души. Он думал, что кошка просто не освоилась ещё в новом доме и спит где-нибудь в гостиной, подальше от людей. Но нет. Леди сама выбирает, чью постель почтить своим присутствием, и это вовсе не его постель. Как так? — Она не хочет со мной спать, — жалуется он Отабеку, когда они в очередной раз болтают в скайпе. — В чём проблема, не понимаю. У того на лице сложная смесь эмоций: сочувствие, растерянность, ещё что-то. Через скайп плохо видно, вживую Жан-Жак бы наверняка понял. — После того, как ты ей рассказал? — Кому? — Изабелле. Жан-Жак не сразу понимает, при чём тут Изабелла, а когда понимает — губы сами растягиваются в улыбке. Жаловаться на то, что подружка не хочет с тобой спать, да ещё таким обиженным голосом, это пять баллов по шкале лузерства. — Леди! Она сбегает к Николь и спит у неё! А она моя кошка, это несправедливо. Отабек тоже смеётся, смущённо и с явным облегчением. — Прости. А я подумал... ну, кошки так делают. Юркина тоже всё время ко мне лезла по ночам. Если бы Леди сбежала спать к Отабеку, Жан-Жак бы не ревновал. Но Николь? Это уже заявка на смену хозяина, настоящее предательство. — Это я забрал её из приюта, она должна любить меня больше всех! — Зато ты сделал мир счастливее, — невозмутимо отвечает Отабек. У него звенит микроволновка, и он отходит, чтобы достать оттуда чашку с молоком, которым заливает овсянку. Жан-Жак ждёт, разглядывая ту часть кухни, которая видна через камеру. Мама жалуется, что он оставляет за собой беспорядок, но посмотрела бы она на кухню Отабека. Там наверняка уже зародилась новая цивилизация. — Я ей не рассказывал, — говорит он, когда Отабек с тарелкой в руках возвращается к столу. На этот раз нет нужды пояснять, о ком идёт речь. Отабек отставляет тарелку в сторону. — Ты же понимаешь, что придётся? Она твоя девушка. Она наверняка заметит, что что-то не так. — Не знаю. — Жан-Жак думает, что «его девушка» — неоднозначное понятие. Изабелла всё ещё его девушка? Для всего мира — да, а на самом деле? — Мы сейчас не особо встречаемся. Я... не уверен, что у нас ещё что-то будет. — Конечно, будет. Вы же любите друг друга. — Она не хочет выходить за меня замуж, — признаётся Жан-Жак. — Кажется, тогда, в Барселоне, я всё испортил. Не знаю, почему. Я думал, она будет счастлива. Любая из «Девочек Джей-Джея» рыдала бы от счастья при одной только мысли о браке с кумиром и мчалась бы к алтарю, теряя туфли. А Изабелла не хочет. С одной стороны, Жан-Жак понимает её мотивы, но с другой — ему всё равно обидно. — Возможно, ей не понравилось, что ты решил всё за неё, — замечает Отабек. — Но я думал, она тоже этого хочет! — Неважно. Это… — Отабек вздыхает, явно сомневаясь в способности Жан-Жака понять логику его рассуждений; между прочим, логики там как раз нет, потому что если ты чего-то хочешь и тебе это предлагают, логично согласиться. — В общем, если скажешь, что был не прав, она наверняка тебя простит. — Уже простила. Она просто не хочет за меня замуж. — Он немного размышляет. — И я, кажется, тоже уже не хочу жениться. Не сейчас, по крайней мере. Потому что тогда ему точно пришлось бы ей рассказать и пришлось бы что-то делать с тем пугающим чувством, которое охватывает его, когда он пытается представить, как обнимает обнажённую Изабеллу — словно не хочет её. Или, вернее, словно она не хочет его больше, из жалости изображая страсть. И ещё более пугающей картиной, однажды мелькнувшей в его воображении: как он хватает Изабеллу за волосы и вжимает лицом в подушку, чтобы она не смогла отбиться... Он в ужасе от одной только мысли, что подобное пришло ему в голову, но ведь пришло, и как теперь доверять себе? Вдруг однажды его переклинит и он действительно причинит ей боль? Так что если бы он захотел вернуть Изабеллу, наверняка пришлось бы идти к психотерапевту. Это слишком много; Жан-Жак ещё надеется, что всё пройдёт как-нибудь само собой. Отабек сочувствующе молчит. Как будто Жан-Жак признался ему в наступившей импотенции. Что недалеко от правды, честно сказать. Думать об этом неприятно, и он поспешно меняет тему. Вот что хорошо с Отабеком: он всегда понимает, о чём Жан-Жак хочет говорить, а о чём нет, и общение с ним никогда не напрягает. Они болтают до тех пор, пока Отабеку не приходит пора бежать на тренировку, теперь уже действительно бежать, чтобы успеть вовремя. С точки зрения Жан-Жака, небольшое опоздание — сущая ерунда и не стоит беспокойства, но у Отабека задвиг на пунктуальности, а Жан-Жак готов уважать чужие задвиги. Отабековы в первую очередь. И всё же жаль, что им так мало доводится общаться. Будь проклят этот идиотский разрыв во времени. *** Двадцать третьего декабря Жан-Жак находит церковь подальше от дома и приезжает к ней незадолго до начала вечерней службы. Людей почти нет; в конфессионале горит свет, какая-то женщина в длинной шубе ждёт своей очереди исповедаться. Жан-Жак встаёт позади неё и на всякий случай опускает пониже капюшон куртки, но женщина даже не оборачивается. — Слава Иисусу Христу, — говорит он, опустившись на колени перед зарешеченным окошком. — Во веки веков, аминь, — голос священника негромкий, но слышно, что он принадлежит немолодому уже человеку. — Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… Жан-Жак думает, что за свою жизнь этот священник наверняка слышал гораздо худшие вещи. Признания в изменах, например. В абортах. Может быть, даже в грабежах или убийствах. А может быть, такие, как Мерсье, тоже приходили к нему и каялись, вместо того, чтобы просить прощения у тех, кого они… Он глубоко вдыхает и впервые произносит вслух: — Меня изнасиловали. Я не знаю, в этом нужно исповедаться? Минут через двадцать он покидает церковь, чувствуя себя гораздо лучше. И хотя он не особо верит, что Иисус поможет преодолеть все испытания, всё же ему было нужно ещё раз услышать, что в случившемся нет его вины. *** Это самое одинокое Рождество в его жизни, несмотря на то, что он дома и вся семья в сборе. Во время праздничной мессы они сидят на одной скамье, занимая её почти целиком — большая крепкая семья, и Жан-Жак почти верит, что всё стало как раньше. Но потом месса заканчивается, чинные ряды прихожан тут же смешиваются в гудящую толпу. Семью Леруа обступают знакомые, они поздравляют друг друга, обнимаются, и Жан-Жак напрягается каждый раз, когда его касаются чужие руки. Он знает, что это традиция и обычное дело, но вот что беспокоит: никто из них не интересуется, хочет ли он, чтобы его обнимали. Он сам знает, что это глупо — никогда прежде чужие объятия не были ему неприятны, наоборот. И с такими заёбами он того и гляди превратится в хикки, запрётся в своей комнате, а мама будет подсовывать ему еду под дверь. Эта мысль веселит, хотя в ней есть доля пугающей правды. За прошедшее после возвращения из Марселя время он почти не общался с друзьями, если не считать Изабеллу и Отабека. «У меня нет времени», — тут же оправдывает он себя. Надо готовиться к чемпионату Канады, до него меньше месяца, расслабляться нельзя. А потом будут Четыре континента, а потом чемпионат мира… Иными словами, он и сам знает, что это всего лишь оправдание. Отабек присылает ему сообщение «С Рождеством!» сразу после полуночи. Кажется, он считает Рождество чем-то вроде второго Нового года. Но Жан-Жак всё равно радуется, потому что Рождество — это праздник, который хочется разделить со всеми. А ещё это короткое время, когда Леруа перестают быть в первую очередь семьёй фигуристов и превращаются просто в семью. Они принимают гостей, ходят в гости сами, отправляются все вместе в торговый центр (ненадолго, потому что Николь начинает плохо себя чувствовать; мама говорит, что это от духоты, и все искренне надеются, что она права). Приезжает тётя Луиза, сестра отца, к счастью, всего на один день, потому что вместе с ней приезжают два визгливых пуделя, которых мама терпеть не может — они так и норовят погрызть ножки стульев. При виде пуделей Леди шипит и вздыбливает шерсть, увеличиваясь в размерах раза в два. Пудели шарахаются к ногам хозяйки, а Жан-Жак слышит, как Люсьен шепчет: "Взять их!" Жан-Жак встречается глазами с мамой, и они прячут улыбки. В среду они собираются на обед к Логанам — ещё одна традиция. Сэм Логан — тренер, и каждый из гостей, а их бывает до полусотни, так или иначе связан с фигурным катанием. Это не профессиональное мероприятие, скорее, сборище единомышленников, объединённых любовью ко льду. Если ты приглашён в дом Логана, тебя признали своим. По этому случаю мама наконец-то вылезает из своих любимых джинсов и облачается в синее шерстяное платье. Некоторые не очень близкие знакомые думают, что она из тех женщин, которые предпочитают удобство красоте и в жизни не носили каблуков, но Жан-Жак видел мамины костюмы тех времён, когда она ещё танцевала на льду. Немногие сейчас осмелились бы повторить. — Сэм сказал, приедет Дороти. Сто лет её не видели. Да, милый? — Угу, — соглашается отец, уже почти час ждущий, пока мама соберёт все подарки, приготовленные для друзей и знакомых, и уложит в большую коробку свежеиспечённое печенье, ещё тёплое. Конечно, со сломанной рукой она не может делать это сама, но на то и существуют дети, чтобы помогать родителям. Жан-Жак, как старший и самый умный, спустился в гостиную уже тогда, когда Николь с Люсьеном были пристроены к делу. Так что он сидит на диване рядом с отцом, ласкает урчащую под боком Леди и листает соцсети. Все его друзья считают своим долгом хотя бы раз в день постить какую-нибудь праздничную хрень. Иногда получается банально и душевно, чаще — просто банально. — Куда ты положил молескин для Инги? — Он в коробке с голубым бантом. — Чудесно, а где эта коробка? — На камине, — благодушно отвечает отец. У него в руках уже второй бокал хереса, и ждать он готов сколько угодно долго. — Синяя коробка с голубым бантом лежит в прихожей! — кричит Николь. — Нет, это я сама положила… а! Нашла! Люсьен, осторожнее! Надеюсь, Инга не убежит сразу. Она так интересно рассказывает о своих путешествиях. Где она была этим летом, не помнишь? — В Конго, кажется. — Обязательно надо расспросить её, ужасно интересно. Завяжи потуже, пожалуйста, этот шнур слишком скользкий. И Симон будет, очень хорошо, а то нам так и не удалось пообщаться… Знакомое имя заставляет Жан-Жака замереть. — Симон? — переспрашивает он. — Да, представляешь, мы после вашего возвращения даже не виделись. А я так хотела с ним поговорить. Жан-Жак изо всех сил старается держать спокойно-заинтересованное выражение лица, но мышцы напрягаются так, что почти болят, а в животе смерзается тяжёлый кусок льда. Там будет Мерсье. Они встретятся лицом к лицу. Жан-Жак знал, что рано или поздно это случится, мир фигурного катания тесен, но до сих пор позволял себе не думать, что ему следует делать. Дать Мерсье в морду? Сказать, чтобы никогда больше не приближался к нему? Поздороваться и сделать вид, что ничего не было? Вокруг будут их общие знакомые, нельзя дать повод заподозрить что-то странное, вдруг кто-то задумается, начнёт спрашивать… Мама внимательно смотрит на него, и из холода Жан-Жака бросает в жар. О чём она думает? — Вы с ним случайно не поссорились? — спрашивает она. — Это не моё дело, конечно, но, знаешь, мне кажется, что Симон нас избегает. Он даже не позвонил после возвращения. Всё было хорошо? Жан-Жак делает невинные глаза и пожимает плечами — мол, всё хорошо, не знаю, чего он вдруг. Внутри ему хочется орать. Ничего не было хорошо, Мерсье его изнасиловал и теперь боится смотреть вам в глаза — или он боится, что я вам рассказал. А со мной он тоже боится встретиться? Что он будет делать — извиняться, избегать меня, делать вид, что ничего не случилось?.. — Ну ладно, — кивает мама, — наверное, ему просто не по себе. Его ребята так неудачно выступили на Скейт Канада, прямо жалко, а ведь могли пройти в финал… Она говорит ещё что-то про подопечных Мерсье, но Жан-Жак не слушает. Он тупо смотрит в смартфон, и в голове у него нет ни единой разумной мысли. Одна мутная, как туман, паника. Перед самым выходом, когда все подарки собраны, выпечка упакована, а Николь наконец довольна своим макияжем (Жан-Жак честно не видит разницы с двумя предыдущими вариантами), он заходит на кухню, чтобы очистить себе яблоко. И нож, соскользнув с гладкой кожуры, разрезает ему мякоть ладони под большим пальцем. Красноватая линия сперва выглядит просто царапиной; Жан-Жак машинально поднимает руку, чтобы зализать порез, но царапина мгновенно набухает, и из неё начинает литься кровь, пятная сразу и стол, и рубашку от Армани. Крови так много, что Жан-Жак даже слегка пугается. Он зажимает порез кухонным полотенцем и пытается достать аптечку — сложная задача, когда у тебя всего одна рука. В процессе он грохает дверцей шкафчика о стену, сшибает на пол баночки с приправами, матерится и в довершение всего роняет полотенце. Теперь у него в крови не только рубашка, но и брюки. Из плюсов — аптечка всё-таки найдена, и можно приступать ко второй задаче — отмотать бинт. Но тут появляется мама, привлечённая шумом, и из района боевых действий кухня немедленно превращается в лазарет. Через несколько минут рана уже залита чем-то похожим на йод и туго забинтована, а Жан-Жак отбивается от намерений везти его в больницу, потому что они и так опаздывают, а больница в другой стороне; и он прекрасно доедет сам, на такси, конечно, потому что не дурак же он вести машину одной рукой; и нет, он не истечёт кровью в ожидании, она уже почти не идёт, вот, даже пятно на бинте совсем маленькое… Такси мама всё-таки вызывает сама и берёт с Жан-Жака слово, что тот позвонит и скажет, всё ли в порядке. В местной больнице его прекрасно знают не только как звезду Канады, но и как пациента, ещё с тех давних времён, когда шило в заднице маленького Жан-Жака было острее, а инстинкт самосохранения отсутствовал напрочь. Порез не опасен, но швы всё-таки приходится наложить. Жан-Жак флиртует с медсестрой — неважно, что ей слегка за сорок, красивые женщины старыми не бывают, — даёт автограф сидящей в приёмной девушке с вывихнутой рукой, обещает передать привет маме. Охранник у выхода желает ему счастливого Рождества. Но пока такси везёт его обратно, приподнятое настроение постепенно исчезает. Их дом украшен ярко светящимися гирляндами, но окна темны, и когда Жан-Жак открывает дверь, от темноты и тишины в пустой гостиной кажется, что дом — чужой. Он включает свет, и оказывается, что гостиная не так уж и пуста. Леди спрыгивает со спинки дивана и подбегает к нему, недоуменно глядя снизу вверх: зачем ты вернулся? Жан-Жак не обращает на неё внимания, он скидывает ботинки и с ногами забирается на диван. Сегодня он наконец дошёл до той точки, когда невозможно лгать себе дальше, пора остановиться и признать правду. А она такова: он трус. Настоящий мужчина на его месте (не оказался бы) давно уже взял бы себя в руки и расквитался с обидчиком. Хотя бы морду набил, если уж на большее не хватает воображения. Но Жан-Жак даже на это не способен. Больше всего ему хочется трусливо сунуть голову в песок и притвориться, что ничего не случилось, а лучше — вообще забыть о том, что с ним сделали. И ему совсем не хочется видеть Мерсье, настолько, что он готов истечь кровью, лишь бы избежать встречи. Он позволил сделать это с собой, а теперь вместо того, чтобы сжать зубы и бороться, всё глубже и глубже увязает в роли жертвы. Так удобно жалеть себя, твердя: я не виноват, я ничего не мог сделать, меня не спросили. Но это было тогда, а что он сделал потом? Ничего. Он сбежал — сперва к Отабеку, потом в утренний Марсель, потом домой. Закрыл глаза и притворился, что ничего не случилось. И даже теперь, осознав это, всё равно не решится ничего изменить. Жан-Жак презирает себя так отчаянно, как никого в жизни, и знает, что он это заслужил.