За прозрачной стеной

Выступления фигуристов на Азиаде проходят по совершенно идиотскому расписанию. То есть в Саппоро оно, наверное, выглядит разумно, но никто не подумал о зрителях из Канады. Отабек вырывает себе золото, почти в прямом смысле, за счёт каких-то десятых балла. Жан-Жак пишет ему простое «Поздравляю!», потому что его эмоции невозможно выразить словами и не спалиться, а вдогонку посылает все радостные смайлики, которые находит. «Хочу лечь и умереть», — отвечает Отабек. Жан-Жак улыбается и заводит будильник, чтобы не пропустить награждение. На утреннюю пробежку он решает забить. *** Когда он спускается в кухню, там уже завтракает Люсьен. — Смотрел? — спрашивает он вместо приветствия. При воспоминании о том, как охренительно выглядел Отабек с золотой медалью, Жан-Жак начинает неудержимо улыбаться. — Ага. Люсьен подозрительно смотрит на него. — Что, Кацуки ногу сломал? — Ну почему ты считаешь меня мудаком? — сетует Жан-Жак. Он никогда не стал бы радоваться травме соперника. Ошибке — может быть, но перелом — слишком серьёзная штука, чтобы желать его кому-то. Люсьен пожимает плечами и утыкается в миску с хлопьями, из чего Жан-Жак делает вывод, что младший брат неудачно пошутил. Это ему наука, есть вещи, которыми не шутят. А с Кацуки Жан-Жак встретится на чемпионате мира и с огромным удовольствием оставит его позади. — Сильный соперник — достойная победа, — нравоучительно говорит он. Вообще-то это слова Челестино, но Жан-Жак в своё время решил, что при случае обязательно использует, и вот он, случай. — Перейдёшь во взрослую лигу, поймёшь. Люсьен вяло кивает, не поднимая головы, и ничего не говорит. Странно. Обычно такие подколки не остаются без ответа, язык у младшего острый, а характер вредный. Он что-то скрывает, понимает Жан-Жак. После того разговора, когда он ударил Люсьена, братец перестал поддевать Жан-Жака по каждому поводу, но выпады в свою сторону не пропускал. Жан-Жак садится за стол напротив и наклоняется к нему. — Эй, что случилось? Люсьен водит ложкой в тарелке, цепляя хлопья и опуская их обратно. Жан-Жак ждёт. Ему очень хочется встряхнуть брата, заставить его хотя бы поднять голову и посмотреть в глаза, но за последнее время он понял, что иногда очень важно просто подождать. — Я знаю, что ты, ну, относишься ко всему этому серьёзно, — выдавливает наконец Люсьен. Жан-Жак не сразу понимает, про что он говорит. — Но если честно. Тебе никогда не хотелось это бросить? — Это? — хмурится Жан-Жак, но тут до него доходит. — Фигурное катание? Люсьен кивает. Сама мысль абсурдна настолько, что Жан-Жак засмеялся бы, если бы спросил кто-то другой. Фигурное катание — лучшее занятие в мире, он не мыслит своей жизни без льда и даже представить не может, что делал бы, если бы ему пришлось бросить кататься. Наверное, впал бы в депрессию. Или нашёл себя где-то рядом, хоть в тренерах, хоть в бизнесе — неважно, лишь бы поближе ко льду. Но он понимает, что Люсьен спрашивает не о нём. — Нет, — говорит он. — А тебе — хочется? — Я не уверен, — признаётся Люсьен. — Я всегда считал, что буду фигуристом, ну, как все. У нас же без вариантов было. А сейчас представляю, что ничего другого у меня в жизни не будет, и такое чувство, знаешь, что я эту жизнь просто просру. Чтобы родителей порадовать. — Почему ничего другого? У тебя будет университет, девушка, семья, наконец… — Ага, и всё это там же, на катке. Папа с мамой где познакомились? А ты с Изабеллой? Если бы она была нормальной девушкой — я хочу сказать, не фанаткой, — поправляется он, когда Жан-Жак ржёт, — вы бы с ней давно разошлись, потому что у тебя бы на неё времени не было. Скажи, не так? Не так, думает Жан-Жак. У него есть время, целых несколько часов в день. Если бы Отабек жил в Монреале, им бы хватило. Он пытается представить себя на месте Люсьена, хотя это нелегко. Если бы, допустим, его угораздило родиться в семье футболистов или бухгалтеров, и его будущее было бы предопределено с раннего детства: вместо игрушек мячи или… что бухгалтеры дарят детям, счёты? Ему в три года подарили коньки. Люсьену, кажется, в четыре. — Ладно, — говорит он, пытаясь быть мудрым и рассудительным старшим братом. — А чем ты хочешь заниматься вместо катка? — Не знаю. — Люсьен выглядит совсем несчастным. — В этом вся проблема, понимаешь? Если бы я мог сказать, что, мол, не хочу больше кататься, хочу заниматься тем-то, было бы проще. А так получится, что я хочу бросить ни ради чего. Просто так. — Ну хоть что-то тебе нравится? — Да не знаю я! Я хочу понять. Попробовать разное. Я же никуда раньше даже не смотрел. Вот, допустим, он целыми днями гоняет в футбол и никогда даже не ступал на каток… Ох. Да, теперь он действительно понимает, как чувствует себя брат. — Это ничего, — говорит он. Люсьен поднимает голову и недоверчиво смотрит на него. Наверное, он не был до конца уверен, что Жан-Жак не отмахнётся от его проблемы. — Правда? — Ну. Тебе всего пятнадцать. У тебя куча времени. В другой спорт, конечно, уже поздно, но для обычных профессий как раз, — уверенно кивает Жан-Жак. — Посмотришь, подумаешь. Разберёшься. Родители поймут. Наверное, — уточняет он, потому что хоть родители у них и замечательные, но к фигурному катанию относятся так же, как и он сам. Что скажут бухгалтеры, если их ребёнок выбросит калькулятор и притащит домой коньки? Судя по лицу, Люсьен ожидал чего-то другого. — Что? — Ничего. — Он неуверенно улыбается. — Я не думал, что ты сразу согласишься. Думал, скажешь, что это глупость или что я просто хочу слиться, потому что плохо катаюсь. Жан-Жак чувствует нереальную гордость, потому что ура, он действительно мудрый и понимающий старший брат, и это классно. — Я тебе завидовал, — внезапно добавляет Люсьен, и гордость уступает место удивлению. — Почему? Люсьен смотрит на него так, что с мыслями о собственной мудрости приходится попрощаться. — Потому что тебе всё удавалось. Мама с папой хотели, чтобы мы были чемпионами — пожалуйста, ты чемпион. И с учёбой у тебя никаких проблем не было, и девушка идеальная. Как будто тебе даже стараться не надо, чтобы всё получалось как надо. — Эм… — Жан-Жак не знает, что сказать. Ну да, у него талант, с этим не поспоришь. И с учёбой проблем не было, в основном за счёт того, что преподаватели закрывали глаза на его пропуски из-за соревнований. Но остальное? А ведь ещё недавно он бы порадовался, что в глазах других выглядит успешным счастливчиком, у которого всё идеально. Таким и должен быть Король Джей-Джей. Только сейчас он не Король и перед ним не зрители, а младший брат. Они пятнадцать лет росли вместе, и всё же моменты, когда они разговаривали друг с другом искренне, без насмешек и поддразниваний, можно пересчитать по пальцам. — Если тебя это утешит, — говорит он, — мы с Изабеллой больше не встречаемся. И я влюбился в парня. Глаза у Люсьена становятся такими огромными что Жан-Жак даже пугается, не сломал ли он брата. Может, не стоило вот так сразу? В пятнадцать лет некоторые вещи знать совсем не обязательно… хотя, о чём это он, себя-то в пятнадцать он отлично помнит. Но Люсьен быстро берёт себя в руки и только хмыкает. — Вот теперь это точно Алтын. Жан-Жак чувствует, что краснеет. Неужели он так легко палится? — С чего ты взял? — А больше тебя никто не вытерпит, — радостно поясняет Люсьен. Жан-Жак не решается обратить его внимание на то, что он сказал «Я влюбился в парня», а не «Я встречаюсь с парнем». Пусть думает что хочет. — Если боишься поговорить с родителями, могу подержать тебя за руку, — елейно предлагает он. — Как старший брат. Люсьен кусает ложку и прищуривается. — Как думаешь, через пару лет Изабелла согласится со мной встречаться? — Подрасти сперва! — со смехом возмущается Жан-Жак. Люсьен тоже смеётся. Жан-Жак надеется, что предложение подержать за руку тот всё-таки запомнит. Он правда готов. *** Мама деликатно, но твёрдо рекомендует Жан-Жаку поработать с психотерапевтом. Говоря «Как твой тренер, я считаю…», она ясно намекает, что это не совет, а указание. Жан-Жак прекрасно её понимает. Один срыв мог быть случайностью, но два — уже нет. Бессмысленно работать целый год, чтобы обломаться в шаге от победы. Он соглашается, выторговав себе время до чемпионата мира. Сам понимает — надо. Но ещё он уверен, что психотерапевт заставит его заново переживать всё случившееся, а сейчас это совершенно не в тему. Ему надо готовиться. Золото само себя не возьмёт, особенно когда Плисецкий наконец дорос до взрослого чемпионата. Мама соглашается. Жан-Жак подозревает, что она ожидала более упорного сопротивления и рада уже тому, что он не стал спорить с идеей терапии в принципе. На всякий случай он старается показать, что у него всё в порядке и к чемпионату мира он готов. Старательно тренируется, слушается всех её советов, ведёт себя как примерный сын и ученик. Дважды в неделю ездит в зал и избивает грушу — потрясающая штука, почему он не додумался раньше? Даже Шан хвалит его за усердие. Он обязан выйти на чемпионат мира в лучшей своей форме и завоевать золотую медаль. И он это сделает. Чувствует, что может. Будет тяжело, но он справится. Жан-Жак ввинчивается в четверной флип и приземляет его почти безупречно. С трибуны доносятся вялые аплодисменты — там сидит Николь. Ей уже разрешили тренироваться, хотя и очень ограниченно, без прыжков и поддержек. Кажется, она не особо рада; Жан-Жак слышал, что её прежний партнёр хочет перейти к другим тренерам, а у нового слишком низкий уровень. Хорошо быть одиночником. Ни от кого не зависишь, кроме себя. Сегодня с ним занимается отец, поэтому Николь тусит в зале — мама бы отправила её домой, чтобы не отвлекала. Жан-Жак знает, что сестра фотографирует его во время тренировки, а потом выкладывает фотографии в «Инстаграм». «Девочки Джей-Джея» молятся на неё. Кстати, надо бы позвонить Изабелле, а то они действительно слишком давно не виделись. Жан-Жак подъезжает к бортику и опирается на него руками, делая вид, что отжимается. — Дай воду. Николь замахивается, делая вид, будто хочет бросить бутылку, но в последний момент просто протягивает её. Пока он пьёт, она делает ещё несколько снимков. — Девочки желают тебе победы на чемпионате мира, — сообщает она. — Поблагодари их от меня. — Он изображает одной рукой что-то смутно похожее на свой фирменный жест. Николь хихикает и печатает большими пальцами с безумной скоростью. Жан-Жак дотягивается до куртки и достаёт собственный телефон. «Ты подписан на инстаграм моей сестры?» Он не надеется на ответ, потому что в Алматы уже поздний вечер, а Отабек обычно ложится рано, но получает почти сразу: «Нет». «Она постит мои фотки с тренировки. Чего не спишь?» «Так получилось. Думаю, без твоих фоток я смогу прожить». «Никто не может прожить без моих фоток! — ухмыляясь, пишет Жан-Жак. — Давай, сделай девочке приятно, она твоя фанатка». «Я думал, она фанатка Юры». «Я все ещё надеюсь вернуть её на светлую сторону силы». Отабек присылает в ответ смеющийся смайлик, а несколько секунд спустя Николь восклицает: — Вау, на меня подписался Отабек Алтын! — Наверняка однофамилец, — не моргнув глазом, отвечает Жан-Жак. — Или фанат. Что Отабек забыл в твоём «Инстаграме»? Николь показывает ему язык и снова углубляется в телефон. Жан-Жак оглядывается — отец ещё не вернулся — и кидает в сестру бутылку с водой так, чтобы упала ей на колени. — Эй! — Покатаемся? — предлагает он. Николь машинально тянется к сумке с коньками, но Жан-Жак поворачивается спиной и слегка приседает. Других намёков не надо — сестра с радостным воплем прыгает ему на спину прямо из-за бортика. Она обожаёт кататься на нём, ещё с тех пор, когда сама только-только начала вставать на коньки. Жан-Жак подхватывает её под колени и выпрямляется. — Только не прыгай! — с восторженным ужасом просит Николь, прижимаясь щекой к его виску. Жан-Жак смеётся и чертит длинные дуги вдоль борта. Сестра прижимается к нему сзади — лёгкая, тёплая. Её руки обхватывают его шею, подбородок касается затылка. Жан-Жак катится по льду свободно и спокойно, думая только о том, что надо быть осторожнее и ни в коем случае не упасть. Всё в порядке. *** Вечером он наконец решается попросить Отабека устроить ему встречу с Плисецким. У того ожидаемо вытягивается лицо. — Ты себя нормально чувствуешь? — Это не мне! Это Николь, — и Жан-Жак рассказывает о своём обещании. К концу истории Отабек сидит с фэйспалмом. Жан-Жак его, в общем, не осуждает. — Ты заставил сестру дрессировать кошку, пообещав ей свидание с Юркой? Серьёзно?! — Не свидание! — открещивается Жан-Жак. — Просто пообедать где-нибудь вместе или погулять. Можно даже не разговаривать. — И решил, что я тебе в этом помогу. — Ну… да? Отабек утыкается лбом в ладонь и произносит долгую прочувствованную фразу на казахском. Жан-Жак разбирает только своё имя. Он надеется, что Отабек не послал его куда подальше. По интонации вроде бы непохоже. А ещё Жан-Жаку ужасно нравится, как звучит его имя на казахском. Как Отабек его произносит. На выдохе, чуть глуховато, со слегка заметной улыбкой (с фэйспалмом, конечно, не видно, но Жан-Жак знает, что она есть). Иногда Жан-Жаку хочется попросить, чтобы Отабек всегда его так звал, но он не решается. Это было бы всё равно что сразу во всём признаться. — Так ты с ним поговоришь? — на всякий случай уточняет он. Отабек вздыхает. — Поговорю. Но если откажется — извини. И раз уж они всё равно говорят о Юре, Жан-Жак наконец решается спросить: — Слушай, а вы с Плисецким… — Что? — Ну, вы это… — почему так трудно сказать? — Вы встречаетесь? — Жан, и ты туда же! — неподдельно стонет Отабек, и у Жан-Жака отлегает от сердца. Чуть-чуть. — С чего ты это взял вообще? — У меня есть Интернет. — И что? Ты теперь веришь всему, что пишут в Интернете? — Ну, не знаю. — Жан-Жак находит в себе силы улыбнуться. — Ваши фанатки вас уже почти поженили. Отабек закрывает лицо руками. Сегодня прямо звёздный час Жан-Жака, два фэйспалма по цене одного. — Вот поэтому я и не люблю соцсети, — сообщает Отабек из-за ладоней. — Зайдёшь так, а тебя уже поженили, развели, наделали внебрачных детей и ушли из большого спорта. Жан, мы с Юрой дружим. Бывает ведь просто дружба, ты знаешь. «Ага, как у нас с тобой», — думает Жан-Жак с иронией, которую невозможно объяснить Отабеку. Он понимает, конечно. Нормально, когда у человека больше одного друга. Но это понимание не отменяет ревности, пусть даже дружеской. Жан-Жаку хочется по-детски спросить: «А если мы оба позовём тебя гулять, кого ты выберешь?» — а мамин голос в голове увещевает, что младшим надо уступать. Всё равно он дружит с Отабеком дольше и крепче, и тот никогда не предпочтёт ему Плисецкого… наверное. Чёрт. Жан-Жак бормочет что-то вроде «Да я просто спросил», чтобы закрыть тему. — Серьёзно, Жан, хоть ты не начинай, — неожиданно устало просит Отабек. — Достали уже. Юрка бесится, а я ничего не могу сделать. Там же только попробуй возразить, ещё сильнее разойдутся… Жан-Жака захлёстывает необъяснимая нежность. Его Отабек, надёжная сторожевая башня, признаётся, что ничего не может поделать с буйной фантазией фанаток. Он выглядит таким огорчённым и уязвимым, что Жан-Жаку хочется обнять его и закрыть собой от всех соцсетей. — Не буду, — обещает он. — Не обращай внимания, рано или поздно им надоест. Отстанут. — Они год уже не отстают. Раньше хоть Юрка несовершеннолетним был, это немного придерживало, а теперь совсем понесло… Выговорившись — в кои-то веки говорит он, а Жан-Жак слушает, — Отабек убегает на тренировку, а Жан-Жак сидит перед погасшим монитором, изумляясь: откуда всё это? Ещё в январе внутри у него была выжженная пустота, и он не представлял, сколько времени должно пройти, прежде чем на её месте начнёт прорастать что-то живое. Откуда взялись эти нежность, влюблённость, радость? Даже с Изабеллой, ещё когда они встречались, не было ничего подобного — Жан-Жак любил её, восхищался ею, был готов жениться, но ни разу у него не кружилась голова от счастья при мысли, что Изабелла есть в этом мире и что она его. С Изабеллой вообще всё было просто: они учились в одной школе, дружили, Изабелла организовала его фан-клуб; потом они начали встречаться — легко, как будто шли к этому все годы знакомства. Жан-Жак просто протянул руку и взял то, что всё время было рядом. И не было такого, чтобы одновременно страх и восторг, и весь мир в одном человеке, и ты беспомощен перед собственными чувствами. «Я влюблён, — понимает Жан-Жак. — Я только сейчас по-настоящему влюблён». Хочется смеяться от того, как странно думать об этом. Ему двадцать лет. Он мог быть уже женат. Мог быть отцом, если бы Изабелла захотела детей. А его шарахнуло первой любовью, и к кому! К лучшему другу. Ну охренеть, как вовремя. Все нормальные люди это переживают лет в шестнадцать, один он тормоз. Это не сожаление, ни в коем случае. Разве можно о таком жалеть? Жан-Жак счастливо думает: какой же он был дурак. Зачем боролся со своей влюблённостью, почему воспринимал её как нечто чуждое, от чего необходимо избавиться и жить спокойно? Разве не здорово, что он молод и влюблён, что они с Отабеком катаются на одном льду и понимают друг друга без слов, что Отабек у него есть — что из всех людей именно они когда-то нашли друг друга. «Господи, — думает Жан-Жак, — когда я буду ныть, что он меня не любит, Ты, пожалуйста, напомни мне вот про это всё». *** За неделю до чемпионата мира Отабек выкладывает в «Инстаграм» несколько фотографий с тренировки. Профессиональных, но снимал наверняка кто-то из знакомых — Отабек не любит фотографироваться, почти на всех официальных фото у него застывшее натянутое лицо, а здесь он выглядит свободно, даже почти улыбается. Чёрный костюм с серебряными вставками безумно ему идёт. Под постом разворачивается лента восторженных комментариев. Девяносто процентов — на казахском. Или на русском, Жан-Жак никогда их толком не различал, ориентировался только на то, есть буквы на латинице или нет. Онлайн-переводчик подсказывает: в основном это пожелания победы на предстоящем чемпионате, разбавленные восхищением разных оттенков, иногда почти непристойных. Жан-Жак думает, что было бы классно тоже написать Отабеку что-нибудь по-казахски. Например, «Желаю удачи» — хотя нет, это совсем банально. Нейтральное «Встретимся в Хельсинки» тоже скучно. Жан-Жак ухмыляется и вбивает в переводчик: «Желаю взять серебро». Подумав, исправляет на «Желаю тебе взять серебряную медаль», чтобы значение было точнее. «Мен сізге күміс медаль алуға тілеймін». Отлично. Любопытства ради он находит переводчик с озвучкой и пытается повторить вслух то, что написал. Выходит только по частям и не с первого раза, а звучит так, словно он не победы пожелал, а пообещал набить Отабеку морду. Нет, правда, ужасный язык, словно камни во рту ворочаешь, совсем не то, что французский. А у Отабека выходит не грубо, приятно даже. Как он ухитряется? Посмеиваясь над самим собой — если бы узнала Николь, дразнила бы его до конца жизни, — Жан-Жак вбивает в переводчик другое. То, что он никогда не скажет — но вот, оказывается, как он мог бы это сказать на родном языке Отабека. «Мен сені сүйемін» — о, а это ничего так, совсем не камни, хотя с первого раза тоже не повторить. «Менің махаббатым» — кошмар какой, Господи, и кстати, почему не однокоренное? Странный язык. «Менің жүрегім» — не лучше. «Менің жаным»… Стоп. Повторить. Повторить. Временно лишившись дара речи, Жан-Жак сидит и слушает, как невыразительный голос раз за разом повторяет казахский вариант его собственного имени. То есть то, что он до этого момента считал своим именем. Это шутка такая? Но нет, его имя тоже есть в словаре, и оно неизменно, а обратный перевод даёт несколько вариантов, слегка различающихся, но в целом направление понятно. И если он правильно понял окончание, то получается… Отабек всё это время называл его не то «мой Жан», не то «душа моя», и не палился. Потому что Жан-Жак — ленивый нелюбопытный дебил, не удосужившийся выучить хоть пару слов на языке лучшего друга. То есть уже, возможно, не друга. То есть друга, конечно, но… У Жан-Жака голова идёт кругом, так много ему вдруг приходится осознать. Это что — правда? Такое возможно? С ним? А может, это «жаным» у казахов — как «darling» и на самом деле ничего особенного не значит? Жан-Жак зарывается в Гугл, жадно проверяя ссылку за ссылкой. Перелопатив три страницы результатов, он всё-таки убеждается, что нет, друзья так обычно друг друга не зовут. Особенно если они оба парни. Вау. Жан-Жака распирает изнутри, хочется орать, смеяться, делать какую-нибудь херню, иначе его просто разорвёт на куски. Он подпрыгивает и бьёт кулаком о потолок. И ещё раз. И ещё. В дверь стучат. — Ты что делаешь? — Николь в пижаме смотрит на него круглыми глазами. Жан-Жак лыбится, как сумасшедший. — Прыгаю. Николь крутит пальцем у виска и исчезает. Чуть успокоившись, Жан-Жак с размаху падает на кровать, но тут же вскакивает и начинает нарезать круги по комнате. Что теперь делать? Позвонить Отабеку и сказать, что он заглянул наконец в словарь? Дождаться чемпионата мира? А вдруг Отабек всё-таки имел в виду что-то другое? А вдруг скажет, что просто дразнил его? Спросить? А как? Пиздец, и это он раньше думал, что всё было сложно! *** Через пару часов среди комментариев, варьирующих от умиления до обвинений в попытке деморализовать соперника, появляется ответ Отабека: «Неплохо, но лучше подучи казахский. Ты сделал пять ошибок в слове «алтын». Подучу, думает Жан-Жак и смеётся, кусая кулак. Выучу. Всё узнаю, что ты там ещё от меня прячешь. Жаным. Зараза. *** Их обычный вечерний разговор по Скайпу становится сущим мучением, потому что Жан-Жак теперь знает — и это всё меняет. Он ждал до последнего, прежде чем ответить на звонок, не зная, что говорить. Чувствовал себя по-дурацки, ведь если бы он не полез вчера копаться в казахском языке, всё было бы как всегда. По сути ведь между ними ничего не изменилось. Все перемены — у Жан-Жака в голове. Отабек бродит по кухне заспанный, с влажными взъерошенными волосами. Такой же, как обычно, только Жан-Жак теперь видит его иначе. — Как начать больше спать, если в сутках всего двадцать четыре часа? — жалуется Отабек. Раньше Жан-Жак пошутил бы в ответ, но сейчас он нещадно тупит. У него дежавю — такое было уже один раз, когда он посмотрел на Отабека другими глазами и понял, что видит в нём не только хорошего друга. Теперь же вообще творится какая-то херня. Минут через десять чудесного разговора, когда Жан-Жак молчит, мычит и отвечает односложно, Отабек наконец замечает, что что-то не так. — Жан? Что-то случилось? «Ты случился, — думает Жан-Жак, — причём давно, только я не знал». Он с ужасом понимает, что не помнит, когда Отабек впервые назвал его так. Точно раньше, чем всё случилось, а может, даже раньше их ссоры? Господи, так когда же это началось? — Волнуюсь перед чемпионатом, — неуклюже врёт он. — Там, наверное, только и будет разговоров, как я продолбался на Четырёх континентах. — Ты не продолбался. Это был несчастный случай, — успокаивающе говорит Отабек, и вот она, та самая чуть заметная улыбка… — Всё будет хорошо, жаным. И казалось бы, самое время спросить: что ты только что сказал? Мне показалось или это было не совсем моё имя? Что это означает? А если Отабек скажет, что не показалось и означает именно то самое, они что, по Скайпу объясняться будут? Хорошо, что до чемпионата осталось всего несколько дней. Больше Жан-Жак не выдержит. *** В Хельсинки Леруа приезжают первыми. На этот раз их трое — отец остался в Канаде. Не то чтобы Жан-Жак по нему скучал, они никогда не были особо близки. Главный его тренер — мама. Это Николь — папина дочка, и она уже забрасывает его тоннами фотографий Финляндии. На взгляд Жан-Жака, ничего особенного. Ему нравятся европейские городки и скандинавская природа, а тут и не Европа, и природы особенно нет. А ещё он почему-то ждал, что будет снег — ну и что, что почти апрель, — и голые тротуары вносят свою лепту в копилку его разочарования. Хотя Хартвалл-арна выглядит здорово, особенно проход к тренировочной арене — словно дорога в подземное царство. Ещё в холле Жан-Жак видит Лео и Криса, машет им издалека. Удивительно всё-таки, как фигуристы ухитряются дружить — видясь всего несколько раз в году на соревнованиях, где каждый стремится обогнать остальных. Но вот есть они с Отабеком, и неразлучный с близняшками Криспино Эмиль, и Лео с Гуанхуном, кажется, постоянно мелькают вместе. Про русско-японский союз вообще лучше промолчать, там особый случай. Русская команда, кстати, тоже здесь. Никифоров отрабатывает дорожки, Плисецкий крутит сальхов. Тренер наблюдает за ними с каменным лицом. Почему русские никогда не улыбаются? У них такая суровая жизнь? На всякий случай Жан-Жак вежливо здоровается с Фельцманом и стоящей рядом с ним женщиной — кажется, она хореограф Плисецкого. В ответ получает два полных подозрения взгляда. Ну да, он же намеревается отобрать золото у их подопечного. Сам Плисецкий летает по льду и ничего вокруг не замечает, но, проносясь мимо Жан-Жака, бросает тому неприятную ухмылку. Как будто золото уже у него на шее, только об этом никто не знает. «Мечтай-мечтай», — думает Жан-Жак и улыбается как можно доброжелательнее, прекрасно зная, как раздражает Плисецкого эта улыбка. Жан-Жак катается внимательно и собранно, чувствуя на себе взгляды зрителей, которых собралось не так уж и мало. С утра он уже залез на форум канадских болельщиков и знает, о чём они пишут. В Барселоне Джей-Джей запорол короткую программу, в Канныне — произвольную, ждать ли нового фиаско в Хельсинки или лимит на этот сезон исчерпан? Надо показать, что всё в порядке. Что он готов победить. Жан-Жак отрабатывает дорожку, затем переходит к прыжкам. Он совсем не чувствует усталости, хотя спина уже намокла от пота. После тренировки он успевает потусить с Челестино, Крисом и Никифоровым — тот прекрасный этап, когда ты начинаешь на равных общаться не только с соперниками, но и с тренерами, даже со своим бывшим. Возможно, когда-нибудь он тоже станет тренером. Время летит быстро, а карьера у фигуристов недолгая. Жан-Жак снова вспоминает Люсьена с его сомнениями. Нет, он не смог бы бросить лёд. Ни за что на свете. *** Казахская команда приезжает во второй половине дня. Жан-Жак благополучно проёбывает этот момент, потому что его догоняет джетлаг — организм, не желавший спать ночью, наконец одумался и потребовал отдыха. Жан-Жак припёр дверь стулом, оптимистично решив, что один раз можно пойти на поводу у собственных закидонов, раз уж Леди ему Николь не отдаёт, прилёг подремать на пару минут, а проснулся уже в темноте. Он в панике хватается за телефон — конечно, там полно пропущенных. «Я в отеле». «Ты здесь?» «Напиши, когда будешь свободен». «Я заснул, — быстро пишет он, — отрубился как сурок, прости, что не встретил. Какие планы?» «Ничего страшного, — тут же приходит ответ, — утром увидимся. Я сейчас у Юрки, потом тоже спать, у нас уже поздно». У Юрки он, значит. Жан-Жак подавляет желание настрочить что-нибудь язвительное. Истинная цена нескольких часов сна оказывается обидно высокой. «Ок, до утра». Ну а что ещё ему отвечать, в самом деле? *** Утром на тренировке зрителей гораздо больше, чем вчера, на трибунах висят баннеры с именами фигуристов. Своих Жан-Жак находит два, Отабека — один, Плисецкого — четыре. Ну ещё бы. Все любят Юрочку. Жан-Жак отрабатывает прыжки. Плисецкий, скорее всего, будет усложнять элементы, как он обычно это делает, но Жан-Жак намерен обойти его если не качеством, так количеством. Ноги у него сильнее, это факт, и если, скажем, заменить во втором каскаде тройной флип четверным… Впрочем, он пока не загадывает и тем более не озвучивает свои планы. Не стоит волновать маму. Откатает, а там уже видно будет. Останавливаясь передохнуть и глотнуть воды, он не забывает помахать фанаткам, сидящим под одним из баннеров. «Девочки Джей-Джея» умницы, знают, когда его стоит отвлекать, а когда нет. После тренировки у них будет время и на автографы, и на фотосессию. На другой стороне катка Отабек мучает тройной аксель. Жан-Жак старается смотреть туда не чаще раза в минуту. *** Когда тренировка подходит к концу, Отабек сам ловит его у калитки. Жан-Жак безуспешно пытается не пожирать его глазами. Он изо всех сил прислушивается к себе — чувствует ли что-то новое? Может, теперь он сумеет заметить то, на что раньше не обращал внимания —во взгляде, голосе, жестах? Но всё как обычно. А с другой стороны, с чем сравнивать-то? Ведь в том и загвоздка, что раньше было то же самое. — Извини, что вчера не увиделись, — говорит Отабек. — Я вечером уже совсем на ногах не стоял. — Да ладно, я понимаю. Сам вырубился, проспал твой прилёт. Может, сходим куда-нибудь? Отабек чуть виновато качает головой. — Сегодня не могу, извини. Мы с Юрой договорились погулять по городу. «Если мы оба позовём тебя гулять» — так вот кого ты выбрал, да? Видимо, на лице Жан-Жака проступает эта детская обида, потому что Отабек вдруг усмехается и говорит: — За тебя, между прочим, расплачиваюсь. Жан-Жак хмурится, не понимая, а потом до него доходит. И становится ясна вчерашняя ухмылка Плисецкого. Вот мелкий засранец! — Чувствую себя наркоманом, отдавшим свою девушку сутенёру за долги. У Отабека вытягивается лицо, и Жан-Жак запоздало понимает, что сказал это вслух. Ой. На всякий случай он быстро отступает в сторону, потому что разбитый нос за два дня не заживёт, а катать про любовь с опухшим лицом очень неудобно. Но Отабек только шумно выдыхает. — Напомни, почему я тебя ещё не убил? «Потому что ты меня любишь», — сказал бы Жан-Жак ещё недавно, но сейчас это пугающе близко к правде. — Потому что фигурное катание понесёт невосполнимую потерю. Отабек качает головой. — Ты же понимаешь, что я пошутил, да? — полуутвердительно уточняет он. — Я с Юркой не виделся ещё дольше, чем с тобой. «Зато летом опять будешь к нему ездить», — с обидой думает Жан-Жак. Он виноват, что ли, что Канада от Казахстана дальше, чем Москва? Или Санкт-Петербург, или где там Плисецкий живёт сейчас. Но вслух, конечно, говорит, что всё понимает. Как настоящий друг. День внезапно становится длинным и невыносимо скучным. Чтобы занять себя хоть чем-то, Жан-Жак выгуливает возле отеля Леди — та с удовольствием копается в сухом газоне, наверное, надеется поймать мышь. Потом их находит Николь и начинает возмущаться, что теперь кошке придётся мыть лапы, а ещё она может подцепить глистов. Чтобы не слушать лекцию о вреде улицы для домашних животных, Жан-Жак делает ход конём: предлагает Николь погулять по Хельсинки. Разумеется, он сразу же становится лучшим братом в мире, все прошлые грехи сразу забываются, лапы Леди Николь моет сама, а он в это время клянётся маме, что не выпустит сестру из вида. Мама, в общем, и сама не против. У неё здесь куча знакомых, с которыми гораздо приятнее болтать, когда не надо присматривать за дочерью-подростком. Особого интереса к Хельсинки у Жан-Жака нет, поэтому он позволяет Николь рулить прогулкой. Первым делом она тащит его в океанариум, и они бродят там, глазея на вальяжно плавающих рыб и прочую живность с морского дна. Потом делают пару кругов по центру. У Николь есть путеводитель, но ей, кажется, нравится гулять просто так, а Жан-Жак всё время ловит себя на том, что ищет взглядом Отабека с Плисецким. Какова вероятность, что они тоже гуляют где-то здесь? Ну… с его везением — наверное, примерно нулевая. Нагулявшись, они идут греться в торговый центр. Николь сразу прилипает к витрине с какими-то побрякушками, а Жан-Жак достаёт телефон. Плисецкий развлекается, фотографируя достопримечательности Хельсинки. Некоторые места знакомы, вот, например, мимо головы мужика под трубами они с Николь точно проходили. И на каждой второй фотографии — то затылок Отабека, то рукав, и это не считая откровенно парных селфи. Жан-Жак не сомневается, что фотовыставка предназначена персонально ему. «Скажи Юрочке, чтобы надел шапку, а то уши замёрзнут», — заботливо пишет он. «Он тебя дразнит. Не обращай внимания». У Жан-Жака младшие брат и сестра, он, казалось бы, давно должен был научиться не вестись на такие вещи. Ничего подобного. А у Плисецкого, вспоминает он почему-то, ни братьев, ни сестёр. И, кажется, с родителями тоже что-то сложное. Ни разу не видел их на соревнованиях. Только пожилого мужчину, не то деда, не то ещё какого-то родственника. Каково это — когда почти без семьи? Он даже представить не может. Николь отрывает его от размышлений — ей срочно нужно знать, какие серёжки лучше, синие или розовые. Жан-Жаку нравятся и те, и другие, что делает его плохим советчиком. Посомневавшись и примерив обе пары несколько раз, Николь покупает кулон с какой-то аляповатой эмалью. Жан-Жак даже не пытается понять логику. Он переходит вслед за сестрой из одного магазина в другой, обновляет ленту в телефоне — из чистого мазохизма, не иначе; мысленно повторяет про себя короткую программу. Надо ещё погонять каскад, он иногда теряет равновесие при выходе. Когда с тобой на одном льду Плисецкий, любая ошибка может стоить золота. И Кацуки. Ладно, Кацуки в прошлый раз просто повезло, что Жан-Жак проебал произвольную. Сейчас чёрта с два он пропустит японца вперёд. Николь, на локте которой висят уже штук пять разноцветных пакетов, дёргает его за рукав и указывает на большой рекламный плакат «Хесбургер». Брат с сестрой ухмыляются друг другу и идут к эскалаторам. Фаст-фуд у них дома не то чтобы под запретом, но мама, узнав о том, что кто-то из детей забежал по дороге в «МакДональдс», обязательно прочитает лекцию о здоровом питании. Поэтому семейство Леруа лопает бургеры тайком. От этого они только вкуснее. Но эскалатор не успевает доехать до верхнего этажа, где расположен фуд-корт, когда Жан-Жаку приходит сообщение: «Sis.Deli, Kanevankatu 4, подтягивайтесь». Жан-Жак подавляет улыбку — наконец-то! — и ищет адрес на карте. Совсем недалеко. — Планы меняются, пошли в нормальное кафе. Николь морщит нос. — Да ну, давай здесь поедим. Ещё куда-то идти… — Как скажешь, — покладисто соглашается Жан-Жак. — А я думал, ты хотела с Плисецким встретиться… Но нет так нет. Ему прилетает всеми пятью пакетами сразу, и он, отбиваясь и смеясь, едва успевает столкнуть Николь с подъехавшего к краю эскалатора и спрыгнуть сам. *** Кафе они находят без труда — название над большой стеклянной витриной видно сразу. Отабек с Плисецким сидят за столом возле окна. Стол на четверых, и два меню лежат с краю — значит, вопроса «Леруа, ты здесь какого хрена?» можно не ждать. Он, конечно, не думает, что Отабек пригласил бы его, не договорившись с Плисецким. Но убедиться приятно. — Николь, это Юрий Плисецкий, — церемонно говорит Жан-Жак, как будто сестра не в курсе, кто перед ней. Но вежливость обязывает. — Юра, это Николь, моя сестра. Интонация «только попробуй сказать ей что-то не то» повисает в воздухе — ну, Жан-Жак надеется, что повисает. Ему очень не хочется поругаться с Плисецким на глазах у Николь и Отабека. Николь бормочет что-то вроде «Очень приятно». Жан-Жак подталкивает её вперёд, к окну. Пусть сидит напротив своего кумира и глазеет, раз уж дорвалась. Сам он твёрдо решает быть паинькой и не нарываться. Пожалуй, лучше он будет вообще молчать. Как будто Плисецкого здесь нет. — Много успели посмотреть? — спрашивает Отабек у Николь. Та пускается в описание морских тварей. На Плисецкого особо не смотрит, но улыбается и жестикулирует гораздо оживлённее, чем обычно. Старается произвести впечатление. Ох уж эти девчонки. Финляндия — не Корея, тут подвоха ждать неоткуда, но на всякий случай Жан-Жак внимательно рассматривает обложку меню, чтобы не попасться во второй раз. Потом ловит весёлый взгляд Отабека и понимает, что именно это только что и сделал. Отабек с Николь ведут светскую беседу о местных достопримечательностях, вернее, говорит в основном Николь, а Отабек слушает. Плисецкий листает что-то в телефоне. Конечно, шел гулять с лучшим другом, а тут припёрлись Леруа. В двойном количестве. Спасибо, что вообще остался. Это похоже на двойное свидание, только получается, что он тут с сестрой, а Отабек — с Плисецким. Расклад Жан-Жаку не нравится от слова «совсем». В гробу он видал такие свидания. Даже ради Николь. Он чуть сдвигается вбок, чтобы не упираться коленом в ножку стола, и тут же на что-то натыкается. «Что-то» не очень твёрдое и поддаётся нажиму; секунды хватает понять, что это — нога Отабека. И они сейчас касаются друг друга, причём довольно плотно. Жан-Жак сдерживает порыв отдёрнуться и бросает быстрый взгляд на Отабека — он что-нибудь заметил? Но Отабек продолжает рассказывать Николь про какой-то храм не то в скале, не то на скале, как будто под столом ничего не происходит. Может, ему действительно всё равно? Ну ладно же. Жан-Жак принципиально решает не отодвигаться. Если Отабеку неприятно — пусть двигается сам. Ноге горячо, как будто она прижимается к печке, но Жан-Жак делает свой лучший покерфейс и изображает интерес к чужому разговору. Когда Отабек с Николь выдыхаются, наступает молчание. Плисецкий всё так же лениво копается в телефоне, изредка поднимая глаза, Отабек просто сидит — у него всегда удивительно ловко получалось изображать предмет интерьера. Николь мается, не решаясь заговорить с Плисецким, и ощипывает с платья кошачью шерсть. Платье чёрное, одинаково любимое и Николь, и Леди, так что при желании можно растянуть это занятие до вечера. — Ты её не вычёсываешь, что ли? — не выдерживает наконец Плисецкий. Николь обиженно вскидывается, но тут до неё доходит, кто с ней заговорил. — Да её не вычешешь толком. Спину ещё даёт, а пузо никак. Плисецкий фыркает. — Да ладно, они обычно это любят. Ты её сперва рукой погладь, чтобы расслабилась… «Вот на что надо было ловить Плисецкого, — думает Жан-Жак, стараясь не улыбаться. — Не вынесла душа кошатника». Николь слушает с раскрытым ртом, потом не выдерживает и перебивает. С этого момента Жан-Жак считает свою миссию выполненной. (И надо потом сказать Николь, что все те же советы можно найти на любом кошачьем форуме. Так, для профилактики). Он потягивает через соломинку безалкогольный глинтвейн и не может придумать, о чём заговорить с Отабеком. Никогда раньше у них не было проблем с темами для разговоров. Но про соревнования не хочется говорить при Плисецком, про семью — при Николь, а ещё… что было ещё? Жан-Жак не помнит. Точнее, не соображает. Он думает только о том, что Отабек так и не убрал ногу, и как теперь понять — потому что не хочет или потому что ему всё равно? Телефон мигает входящим сообщением. В первый миг Жан-Жак думает, что это ошибка — сообщение от Николь? Вот же она рядом, без телефона. Но тут он замечает опущенную под стол руку и понимает, что сестра набирала текст вслепую: «Сфоткай меня с юрой незаметно». Жан-Жак неприлично широко лыбится. Отабек вопросительно смотрит на него, и, поскольку издеваться над младшей сестрой — священное право старшего брата, Жан-Жак поворачивает к нему экран. Так, чтобы Плисецкий не видел, конечно. Подставлять сестру он не собирается. Отабек читает и смотрит на него с укоризной — как младший ребёнок в семье, он однозначно на стороне Николь. А потом берёт телефон прямо поверх ладони Жан-Жака, слегка поворачивает, как будто для того, чтобы было удобнее читать, и сам делает снимок. Звук сработавшей камеры заставляет Николь с Плисецким синхронно повернуть головы. — Николь, сфотографируешься со мной? — как ни в чём не бывало предлагает Отабек. И тянется через стол так, что Плисецкий волей-неволей оказывается в кадре третьим. Николь упрашивать не надо. Николь теперь точно считает Отабека лучшим человеком в мире, сразу после Плисецкого. Возможно, если бы ей предложили поменять старшего брата на Отабека, она бы согласилась не раздумывая. Жан-Жак даже не протестует против того, что всё это безобразие снимают на его телефон. Сделав несколько снимков, Отабек возвращается на своё место, и его колено снова прижимается к ноге Жан-Жака. Специально? Или ему правда места мало? — Держи, — Отабек протягивает ему телефон. — Перешлёшь мне тоже, ладно? А фотографии получились классные. Счастливая Николь, почти улыбающийся Отабек, и даже Плисецкий на заднем плане изображает приличного человека, насколько приличным может быть подросток в леопардовых принтах. Жан-Жак пересылает всё Отабеку, радуясь, что появилось чем занять руки. Рядом Плисецкий рассказывает Николь о выходках своих фанаток, а она — про «Девочек Джей-Джея», которые задолбали просить её познакомить с братом. Жан-Жак щиплет себя за бедро, запрещая вмешиваться, чтобы защитить доброе имя своих поклонниц. В прошлый раз это ни к чему хорошему не привело. Когда они одеваются, собираясь уходить, Жан-Жак слышит, как Плисецкий говорит Николь: — Надо же, для Леруа ты довольно адекватная. Он мысленно стонет — ну зачем в последний момент, так всё хорошо было?! — и уже готовится вступиться за честь сестры, но Николь успевает первая. Она вздёргивает подбородок и говорит: — Ты тоже ничего. Молодец, сестрёнка. Вся в него. Он дожидается, пока Отабек с Плисецким отойдут к дверям, и поворачивается к Николь: — Ну? И сестра со счастливым визгом прыгает ему на шею, цепляясь, как обезьянка. — Я тебя обожаю! Жан-Жак смеётся, прижимая её к себе, и внезапно ловит взгляд Плисецкого из-за стеклянной двери. Он ждёт, что тот закатит глаза или ещё как-то выразит неприязнь, но нет. Ничего подобного. Ладно, думает Жан-Жак. Пусть дружат. Если это действительно просто дружба. *** В понедельник начинаются соревнования, и атмосфера вокруг неуловимо меняется. В холле отеля транслируют выступления одиночниц, почти все свободные тренеры болтаются там со стаканчиками кофе и смотрят. Кофе здесь на удивление хорош. Мама сидит на небольшом диванчике рядом с Челестино и увлечённо обсуждает с ним китайскую дебютантку, только что исполнившую идеальный бильман. Жан-Жак подслушивает, сидя на спинке диванчика. Вообще-то он надеется перехватить Отабека. Им надо наконец поговорить. Можно позвонить, конечно, но почему-то Жан-Жаку кажется важным встретить Отабека здесь, лицом к лицу. — Скоро девочки будут прыгать не хуже наших ребят, — говорит Челестино, размашисто указывая на экран. — И мы потеряем женское фигурное катание как искусство. — Ты говоришь так, словно это неизбежно, хотя на самом деле всё зависит от тренера. — Ай, много ты знаешь, тренеров, которые будут жертвовать дорогими элементами ради красоты программы? — А зачем ими жертвовать? — невозмутимо парирует мама. — Что мешает тебе поставить красивую программу со сложными элементами? — Вот я и ставлю! А потом придут те, кто скажет: не надо думать, чувствовать, прыгни чисто семь квадов — и победа у тебя в кармане. Жан-Жак давится кофе. — Дорогой, ты в порядке? — участливо спрашивает мама. — Воды? С другой стороны, теперь он просто обязан. Это будет отличной шуткой. Но тут в холл входит Отабек со своим тренером, и Жан-Жак мгновенно отвлекается от разговора. Тренер — Самат, кажется, — что-то говорит, Отабек слушает. Поймав взгляд Жан-Жака, кивает ему и останавливается. Жан-Жак ждёт. Теперь, когда «надо поговорить» превращается в «сейчас он освободится, и мы поговорим», его охватывает почти такое же волнение, как перед выходом на лёд. Самат заканчивает наконец разговор, хлопает Отабека по плечу и направляется к лифтам. «Музыка началась», — командует сам себе Жан-Жак и встаёт. — Привет. — Привет, — говорит Отабек, здоровается с обернувшимися Челестино и Натали Леруа. — Какие планы на сегодня? «А что, Юрочке надоело с тобой гулять?» — тут же проскальзывает в мыслях Жан-Жака, но он прикусывает язык. Может, он иногда и бывает бесцеремонным, но умеет не доводить дружеские подколки до хамства. — У тебя есть немного времени? — спрашивает он. — Надо поговорить. И тут же пугается того, что собирается сделать, и хочет, чтобы Отабек ответил: «Нет, извини, не могу». Но тот кивает и говорит: — Конечно. Конечно, у него есть время, чтобы выслушать любую херню, которую Жан-Жаку надо слить на чужие уши. Всегда так было. Они поднимаются по лестнице; Отабек послушно следует за Жан-Жаком, не спрашивая, зачем для разговора надо идти куда-то. Наверное, решил, что того опять накрыло. «Если бы», — думает Жан-Жак. У него потеют ладони и сердце стучит, как бешеное. Так страшно не было даже перед первыми взрослыми соревнованиями. Он не представляет, что будет делать, если вдруг окажется, что он ошибся и Отабек относится к нему исключительно как к другу. Не говорить же: «Ну, хорошо, что прояснили тему, больше вопросов не имею». Он уже созрел для того, чтобы признаться. Просто… страшно очень. Он думает: «Господи, не дай мне, пожалуйста, проебаться». В номере Жан-Жак кивает Отабеку на кровать, и тот садится. Ждёт. Жан-Жак садится рядом, но тут же вскакивает — нет, так неудобно, лучше лицом к лицу (а ещё больше ему хочется лечь, как в тот раз, прижаться головой к бедру Отабека и надеяться, что тот догадается обо всём сам). Он отходит к окну и вцепляется в подоконник. — Как думаешь, — он старается говорить весело, может, получится свести всё к шутке? — Как думаешь, мы сможем забыть об этом разговоре, если что-то пойдёт не так? — Технически? Нет, — честно отвечает Отабек. — Но мы сможем никогда о нём не вспоминать. Жан-Жак делает глубокий вдох. Ну да, конечно. Глупый был вопрос. — Жан. — Отабек встаёт и внезапно оказывается совсем рядом. Не прикасается, но Жан-Жак чувствует его. — Что случилось? Ты же знаешь, что можешь мне рассказать. Что угодно. Я никогда… — Я тебе нравлюсь? — перебивает его Жан-Жак. Как в озеро с моста прыгает, и полёт до воды растягивается в ожидание ответа. — Конечно, — чуть смешавшись, отвечает Отабек. — Ты же мой лучший друг. Было бы странно, если бы ты мне не нравился. — Нет, — упрямо говорит Жан-Жак, — я не об этом. Не как друг. Я тебе нравлюсь как… ну, ты понял. Как парень. Теперь Отабек молчит дольше. — Жан, — говорит он наконец, — зачем ты спрашиваешь? Я сделал что-то не так? Ты боишься, что я… захочу от тебя чего-то? Я хоть раз дал тебе повод так обо мне думать? Жан-Жак слышит другое: как его честный, прямой Отабек дважды уклоняется от простого, в общем, ответа: да или нет. Первое «Конечно» не считается — Жан-Жак не сомневается, что Отабек сразу понял вопрос правильно. — Ты всё-таки не ответил. Отабек отходит и снова садится на кровать, сутулясь, опирается локтями на колени. Смотрит снизу вверх. Если бы Жан-Жак был добрым и сострадательным человеком, он прекратил бы этот допрос, но он точно знает: сдать сейчас назад, и дальше станет только хуже. Отабек будет делать всё, чтобы эта тема больше не поднималась. То есть избегать любых разговоров в принципе, если они не о фигурном катании. Жан-Жак садится на пол перед ним — ему не хочется давить с высоты роста, ему нужна откровенность. Когда он касается колена Отабека, тот вздрагивает. — Зачем тебе? — беспомощно спрашивает Отабек. — Что ты будешь делать, если я скажу «да»? Тебе сейчас кажется, что ничего не изменится, но ты не сможешь не думать… Жан-Жак целует его. Это очень неловкий поцелуй — Жан-Жак едва не промахивается, попадает в угол губ Отабека и от страха не может расслабиться, просто прижимается своими губами к его и замирает. Отабек тоже застывает, как каменный, и несколько секунд они сидят, не шевелясь, пока Жан-Жак наконец не отстраняется. В голове у него поёт чистый ужас. «Я всё испортил». — Вот за этим, — хрипло говорит он. Сердце колотится уже где-то ближе к горлу, истерично и неравномерно, а от того, чтобы сбежать, удерживают лишь ослабевшие ноги. Почему у всех любовь — это бабочки в животе, а у него грёбаный сердечный приступ? Отабек медленно отмирает, поднимает руку, чтобы коснуться губ, — и, спохватившись, отдёргивает. — Жан. То ли это вопрос, то ли предупреждение, не разобрать. Жан-Жаку уже неважно. Когда оттолкнулся — надо прыгать, передумывать поздно. — Я тебя люблю, — говорит он. — Скажи, что ты меня тоже. А то я ебанусь. Он чувствует: ещё немного — и всё, сорвётся. Обхватывает Отабека за колени, заглядывает в глаза. «Не молчи, — просит он одними глазами, — пожалуйста, ответь хоть что-нибудь». — Ты думаешь, что любишь меня, — уточняет Отабек. — Жан, послушай. На самом деле это не так. — Это ещё почему? — Вот уж в чём, а в собственных чувствах Жан-Жак разбирается прекрасно, спасибо. — Ты мне не веришь, что ли? — Нет, Жан, послушай, это бывает. — Отабек выглядит одновременно сочувствующим и несчастным, ну как так можно, а? — Это такой психологический эффект, я читал. Тебе пришлось открыться передо мной сильнее, чем ты того желал, ты оказался в уязвимом положении, и теперь твоя психика пытается это рационализировать. Вроде того, что если бы ты меня любил — это было бы нормально, значит, надо притвориться, что ты меня любишь, и тогда всё будет ок. Так бывает, только… надо понять, что на самом деле это неправда. Жан-Жак понимает только то, что это сама бредовая теория, которую он слышал в своей жизни. — Что значит — «пришлось»? Может, у тебя с памятью плохо, но ведь я сам пришёл к тебе тогда! — возмущённо напоминает Жан-Жак. Как Отабек может не видеть самого главного? — Я доверяю тебе не потому, что пришлось, а потому, что просто доверяю, и всегда так было. Ты же знаешь, как я боялся, что кто-то узнает — а тебе сразу рассказал обо всём. А ещё я потом терпеть не мог, когда до меня кто-то дотрагивался, но когда мне снились кошмары, я представлял, что ты сидишь рядом и держишь руку у меня на плече, как тогда. — Он на мгновение задумывается. — Если взять твою версию, получается, я тебя тогда уже любил. И раньше. Только не думал, что с тобой ещё и спать можно. Отабек закрывает лицо рукой и сдавленно стонет. Плечи подрагивают от смеха. — Жаным, я даже не знаю, что на это сказать. — И как это слово переводится, я тоже знаю, — мстительно добавляет Жан-Жак. — Палишься. Ну так что? Отабек отнимает руку от лица. Он уже не смеётся. — Знаешь, — говорит он, — когда мы познакомились, я думал, что ты самовлюблённый идиот. Я тебе сто раз говорил, что не собираюсь с тобой дружить, а ты всё равно предлагал свою дружбу. — А я думал, что ты просто стесняешься, — невинно вставляет Жан-Жак. — Потому что с чего бы тебе не хотеть со мной дружить? Отабек бросает на него выразительный взгляд, в котором читается «Кажется, всё-таки самовлюблённый идиот», и продолжает: — А потом я представил, что сам к кому-то подхожу и предлагаю дружить, а меня посылают. И так раз за разом. Я тогда понял, что сам даже один раз такое не смог бы сделать. Заранее бы испугался, что откажут, и не подошёл бы. — Стоп-стоп! — прерывает его Жан-Жак. Что-то эта история ему напоминает. Например, когда он выпытал-таки у Отабека… — То есть когда ты подкатил к Плисецкому — это ты моим примером руководствовался? Это, выходит, я собственными руками… — Жан, — стонет Отабек сквозь смех, — ты помолчать можешь? Я тебе вообще-то в любви пытаюсь признаться! — Прости, — быстро говорит Жан-Жак, улыбаясь так широко, что губы болят. — Прости-прости! А ты не мог сначала сказать «И я тебя тоже», а потом вот это всё? Отабек, всё ещё смеясь, качает головой, и Жан-Жаку больше ничего не надо. Он не глядя находит ладони Отабека и сжимает его пальцы. Он так счастлив, что не знает, что делать дальше, но это неважно — он готов сколько угодно сидеть, прижавшись к ногам Отабека, и наслаждаться взаимностью своей любви. Их любви. Он всё ещё не может этому поверить. — Я тебя тоже, — говорит Отабек, склонившись и слегка — Жан-Жак больше угадывает, чем чувствует, — касаясь губами его чёлки. — Вообще-то, наверное, я в тебя первый влюбился. — А когда? — с любопытством спрашивает Жан-Жак. — Я — перед Четырьмя континентами. То есть я понял тогда, а так, наверное, даже раньше. — Ещё в Канаде. — Охренеть, — потрясённо говорит Жан-Жак. — Всё это время? Ничего себе ты скрывал. А я с Изабеллой… ой, блин. Прости. Я такой мудак был, да? — Иногда, — соглашается Отабек. — Но я тоже, в общем. Ревновал, как сволочь. Особенно на прошлом Гран-при. Потом самому стыдно стало, когда увидел, как тебя… ну, в общем, подумал, что я твой друг, я тебя должен поддерживать, а сам злюсь, хотя ты ничего не сделал. Нормально же, когда у друга появляется девушка. Радоваться надо. Жан-Жак вспоминает, каким взглядом окатил его Отабек, выходя со льда после короткой программы, словно хотел убить на месте, и как он впервые тогда подумал, что из них двоих именно он накосячил, оказался хреновым другом, думающим только о себе, и, наверное, именно это потянуло за собой всё остальное. Но Отабеку не говорит, конечно. Тот ведь ни в чём не виноват. Жан-Жак действительно был тогда идиотом. Он снова тянется к губам Отабека, и на этот раз они целуются нормально. Без страха, никуда не торопясь. У Отабека обветренные губы, на нижней запеклась тонкая корочка, но если потрогать языком — удивительно нежные. Жан-Жак теряется во времени, наслаждаясь вкусом этих губ, прихватывая их и отпуская, пробуя — что ещё ему позволят? Потом, осмелев, нажимает сильнее, и Отабек уступает, разрешая проникнуть языком глубже в рот. Так классно. Жан-Жак приподнимается на коленях, чтобы не тянуться вверх, и Отабек гладит его плечи, шею, сминает воротник, зарывается пальцами в волосы на затылке… Жан-Жак отшатывается и хватает его за руку раньше, чем успевает сообразить, в чём дело. — Стой. Отабек замирает, глядя на него тёмными глазами — зрачки почти затопили радужку. Жан-Жака трясёт. Не то от этого взгляда, не то… — Не надо так. За волосы. Отабек медленно моргает. — Я понял, — говорит он. — Извини. Жан-Жак думает, что когда-нибудь напьётся и расскажет ему всё. Расставит флажки. Чтобы неудачные прикосновения не мешали им больше, а ещё — чтобы однажды Отабек прошёл по этим флажкам, стирая метки Мерсье и оставляя свои. И тогда всё станет хорошо. Жан-Жак в этом уверен. А Отабек, кажется, не очень. — Может быть, это всё-таки не самая лучшая идея. — Не говори ерунды. — Жан-Жак сам сжимает его руки, успокаивая. — Всё будет нормально. Нам же не обязательно… ну, всё сразу, правда? Потому что, несмотря на все влажные мечты, в реальности он пока не готов к чему-то большему, чем просто поцелуи. Ну, может быть, ещё футболку с Отабека стащить было бы неплохо. Но от мыслей о сексе ему становится не по себе. Не страшно, просто… неприятно. С того дня, когда всё случилось, он даже сам к себе ни разу не прикасался. Сразу вспоминалось, как Мерсье пытался его ласкать, и становилось противно, и какое уж тут возбуждение, когда думаешь о том, как по тебе шарили чужие руки… Ладно. С этим они тоже справятся. Нужно немного времени, а время у них есть. — Конечно. Всё, как ты захочешь. Жан-Жак обнимает его за пояс и кладёт голову на колени. — Я захочу, — почти шёпотом говорит он. — Правда. Ты же подождёшь немного? Глупый вопрос. Отабек — сторожевая башня, он всегда ждёт столько, сколько нужно. Жан-Жак любит в нём и это тоже. Отабек легко гладит его по плечам, не касаясь шеи. Жан-Жак млеет под его руками и наконец решается задать вопрос, который давно его интересует: — А с кем у тебя это уже было? Помнишь, ты говорил? Что по своей воле всё по-другому? Руки на его плечах замирают. — Какая разница? Это было давно. — А всё-таки? — не унимается Жан-Жак. Что давно — это хорошо, а врага надо знать в лицо. — Это кто-то из наших? — Нет. — Бек, ну ладно тебе! Ты же про Изабеллу знаешь! Отабек вздыхает. — Это был парень из клуба, где я иногда диджеил. Почти сразу после возвращения. Мы встречались несколько месяцев, потом расстались. Ничего особенного. Так-так, после возвращения — это значит, Отабек пытался его, Жан-Жака, забыть. Не вышло. Жан-Жак эгоистично гордится собой. И всё же… — А ты ещё диджеишь в этом клубе? — Жан! — Всё, молчу. Отабек целует его в висок. — Успокойся, правда. Мы с ним с тех пор ни разу не виделись. И если ты спросишь насчёт Юры… а, точно, ты уже спрашивал. — Я тоже ревную, — счастливо соглашается Жан-Жак. — Но с Плисецким я уже смирился. Честное слово. Отабек тянется погладить его по голове, но вовремя спохватывается и отдёргивает руку. Касается вместо этого щеки Жан-Жака, проводит пальцами вдоль виска — прямо как Леди гладит, так же нежно и чутко. Жан-Жак слегка поворачивает голову и целует его ладонь. — Предупреждаю заранее, — говорит Отабек, — у нас с Юрой общая показательная. Тебе, эмм, может не понравиться. Как будто он не знает. На показательных Плисецкий отрывается за всю свою феечность, а Отабек ему в этом помогает. Но странное дело — именно это Жан-Жака не волнует. Вот когда Отабек поправляет Плисецкому воротник куртки или переглядывается с ним на тренировках — волнует, ещё как. А показательная… это же не всерьёз. Просто выступление. — Что, ещё хуже, чем в прошлый раз? — Ну, у Юры появилась одна идея… Жан-Жак тихо смеётся. Конечно, у Юры появилась идея. Его тренера, наверное, скоро инфаркт хватит с этими идеями. Ему так много хочется рассказать Отабеку. О том, как он понял, что влюблён, об их не-свидании в Канныне, о том, как переводил свои признания на казахский и так, собственно, всё и понял. Хочется показать фотографии, сделанные Николь на Чемпионате четырёх континентов, если она их ещё не удалила. Узнать, сможет ли Отабек приехать в Канаду, или Жан-Жак наконец-то приедет летом в Казахстан, или они встретятся где-то ещё… Но у них ещё куча времени на это. Сейчас же Жан-Жак поднимает голову, а Отабек гладит его по щеке, спрашивает: «Можно?» — и, дождавшись кивка, целует. Это важнее. *** — Жан-Жак, ты в порядке? — в очередной раз спрашивает мама. — Всё отлично. Мама беспокоится. После его провала на Четырёх континентах, надо полагать. И заметив, что он не настраивается на предстоящий прокат. Обычно Жан-Жак ещё с тренировки начинает «ловить волну» — настраивает себя на победу, слушает музыку, под которую собирается кататься, ищет нужные эмоции. В раздевалку входит Жан-Жак Леруа — а выходит Король Джей-Джей. Сегодня ему ничего этого не надо. Всё в нём, внутри. Никакая музыка не даст ему той спокойной уверенности в своих силах, какую дают воспоминания о вчерашнем дне. О поцелуях с Отабеком, о знании, что он любит и любим. Это есть прямо сейчас и будет завтра. Послезавтра. Всегда? Нет причин считать иначе. Жан-Жак ощущает в себе столько силы, что мог бы откатать короткую вместе с произвольной, и ещё на показательную бы осталось. Но маме этого не объяснишь, вот она и волнуется. Николь тусит тут же, рядом. Она сбагрила Леди стайке «Девочек Джей-Джея», и те уже заспамили «Инстаграм» фотографиями надменной кошачьей морды. Николь считает это благотворительностью — любая фанатка мечтает потискать кошку кумира, если самого кумира не удаётся. Жан-Жак считает, что Николь — хозяйка-кукушка, и Леди стоит серьёзно пересмотреть свою лояльность ей. Изабелла уже прислала ему фотографию себя с подружками, развернувшими перед камерой большой канадский флаг. «Мы с девочками за тебя болеем! Вперёд, Король! Вернись с победой!» Надо будет не забыть передать им привет после проката, обещал ведь. Первым в их разминке катает Никифоров. Русская команда стоит тесной группой, наблюдает. И Кацуки с ними. Кто-то из тренеров назвал их шведской семьёй, с намёком, что поди разберись, кто там кому кем приходится. Особенно Никифоров, который здесь одновременно и как фигурист, и как тренер. Как они это разруливают, интересно? А в прошлом году он, кажется, и Плисецкого какое-то время тренировал. Сложные отношения. Зато наверняка не скучают. Внезапно Плисецкий оборачивается и ловит его взгляд. Жан-Жак ещё только думает, стоит ли быть вежливым или можно подъебнуть принцессу напоследок, а Плисецкий уже стоит рядом и, быстро оглянувшись на тренеров — их внимание приковано к арене — дёргает его за воротник, вынуждая наклониться. Тонкие руки в прозрачной сетке рукавов оказываются неожиданно сильными. — Если ты причинишь ему боль, я тебе коньком горло перережу, — чётко шепчет Плисецкий ему на ухо. — Ясно? Жан-Жаку бы возмутиться таким наездом, но он понимает только то, что Плисецкий защищает Отабека. За одно это он готов его расцеловать. — Согласен, — говорит Жан-Жак, улыбаясь, как идиот. Плисецкий с подозрением смотрит на него, но отступает. Вряд ли Жан-Жак убедил его в искренности своих намерений, скорее, не хочет огрести от дамы-хореографа, уже следящей за своим подопечным прищуренными глазами. Жан-Жак улыбается и ей тоже, давая понять: всё у них нормально. Разговаривают. Как взрослые цивилизованные люди. — О, Леруа, и ты здесь, — обращает внимание на Николь Плисецкий. — Пришла посмотреть, как я сделаю твоего братца? Николь несколько секунд смотрит на него («кумир меня заметил!» интересно, у него при виде Отабека тоже такое дурацкое лицо делается?), а потом резко задирает толстовку. Жан-Жак не успевает ужаснуться мысли, что его малолетняя сестрёнка собирается показать Плисецкому сиськи, — под толстовкой оказывается ярко-красная футболка. С золотыми буквами «JJ» на груди. — Посмотрим ещё, кто кого сделает, — говорит Николь. У Жан-Жака сдавливает горло. Его сестра. Фанатка Плисецкого. Чёрт. Плисецкий, вопреки ожиданию, не отвечает обычной грубостью и даже усмехается как-то по-доброму. — Не забывай, — говорит он Жан-Жаку и уходит обратно к своим — дама-хореограф уже прожгла в нём взглядом сквозную дыру. Жан-Жак прижимает к себе Николь обеими руками и держит, пока ком в горле не рассасывается. — Эй! — протестует Николь. Ах да, макияж. — Можешь за него болеть, — говорит Жан-Жак. — Не обижусь. — Дурак. И в самом деле. — Джей-Джей, у тебя всё хорошо? — мама подходит ближе, глядит с тревогой. Она наверняка видела, как Плисецкий держал его за ворот, и решила, что у них конфликт. — Всё в порядке. — Жан-Жак улыбается во весь рот. — Юра пожелал мне удачи. В некотором смысле так оно и есть. Если бы Плисецкий не одобрил их с Отабеком отношения, «Отъебись от моего бро, мудила канадский!» было бы самым мягким, что услышал бы Жан-Жак. А коньком по горлу — это, считай, благословил. Он оборачивается к арене — Никифоров вот-вот закончит. Отабек стоит возле калитки, ему скоро выходить. Пальцы одной руки постукивают по бортику, в другой вертится бутылка воды. Волнуется. Почти незаметно со стороны, но от этого не лучше. Жан-Жак бросает маме: «Я сейчас», — и подходит к нему. — Мен сізге алтын медаль алуға тілеймін. Не зря же учил. Отабек оборачивается, удивлённо приподнимая брови. — Неожиданно. А себе? — А мне ты пожелаешь. — Жан-Жак забирает у него бутылку и, оглядевшись — не видит ли кто? — сжимает в ладони холодные пальцы. — Ты лучший. Покажи им всем. Отабек улыбается, а Жан-Жаку до слёз жаль, что нельзя его поцеловать прямо здесь. — Спасибо, жаным. Непременно. Надо для него тоже придумать что-нибудь такое, чтобы только они двое понимали. Вот откатают короткую — и придумают. Жан-Жак смотрит, как Отабек отдаёт тренеру чехлы и выезжает на лёд. Тренер, кстати, спокойный такой. На Жан-Жака смотрит доброжелательно, не как на соперника его ученика. Интересно, Отабек ему рассказал? Хотя бы намекнул? У них в стране с однополыми отношениями проблемы. Могут не понять. А Жан-Жаку плевать, пусть хоть весь мир знает. Не понравится Казахстану — Отабека давно уже ждут в Канаде. Жан-Жак только рад будет. То есть возмущён, конечно, но лично за себя очень рад. Он отпивает глоток воды и чувствует — пусть это даже его воображение — вкус губ Отабека. Уже знакомый. У японцев это называется «непрямой поцелуй» или как-то вроде того. Действительно, есть что-то неуловимо интимное… — Жан! Он вздрагивает и оборачивается — мама стоит в нескольких шагах позади, и лицо у неё бледное от возмущения. — Что ты делаешь?! А что он делает? Жан-Жак недоумевающе оглядывает себя, пол, Отабекова тренера рядом. Потом взгляд падает на бутылку в руке, и до него доходит. Ну да, конечно, такие вещи вбивают на уровне рефлексов ещё юниорам: нельзя оставлять без присмотра коньки, нельзя выпускать из рук еду и воду, если упаковка вскрыта, нельзя ничего брать у других. Азы безопасности. А он расслабился. — Да ладно, мам, всё в порядке, — примирительно говорит он. — Это Отабека, он всегда за таким следит. Не волнуйся. Но мама хватает его за руку и тащит от арены, в проход между трибун. Жан-Жак следует за ней, удивляясь такой настойчивости, затем спохватывается — Отабек же вот-вот начнёт! — и аккуратно притормаживает. Так, чтобы не выглядеть капризным ребёнком, вырывающимся из маминых рук. Впрочем, свидетелей уже нет — от арены их не видно. — Давай попозже, а? — просит он. — Там Отабек катает, мне надо посмотреть. Мама отпускает его руку, но встаёт посреди прохода, загораживая путь обратно. Жан-Жак подавляет раздражение. Самое удачное время, блин. — Мам, я серьёзно. — Жан, твоя беззаботность переходит всякие границы. Так нельзя. — Я же тебе сказал, — терпеливо повторяет Жан-Жак, — это вода Отабека. Я не стал бы брать у кого-то другого. Он очень ответственный и всегда следит за своими вещами. Всё абсолютно безопасно, правда. Лицо мамы смягчается, и она кладёт ладонь на плечо Жан-Жака. — Жан, я знаю, что ты доверяешь своим друзьям. Но помни, пожалуйста, что сейчас вы не друзья, а соперники. Это не страшно, просто будь осторожнее. Знаешь, лучше не давать никому повода для разочарований. Будет гораздо неприятнее. Поверь. Нет, вот только не опять. Жан-Жак подавляет нервный смешок: кажется, мама снова хочет как лучше, а выходит наоборот. Она не виновата, конечно, она не знала про Мерсье и не знает про Отабека, и он бы мог сейчас согласиться, сказать, что она права и он обязательно учтёт её совет на будущее, но… он не может. Даже ради её спокойствия не может допустить мысль, что Отабек бы его подставил. — Ладно, — говорит мама, принимая его молчание как согласие, — поговорим об этом потом. Будем надеяться, что на этот раз всё обойдётся. Просто помни, что здесь ты можешь доверять только себе и своему тренеру, и никому больше. Даже если вы очень хорошие друзья. У Жан-Жака в груди творится что-то странное: крутит и давит, как будто там собирается ураган, и он с трудом может вздохнуть — так его распирает. Он понимает, почему признался вчера, почему Отабек позволял себе игру слов, зная, что может спалиться. Когда в тебе живёт чувство такое сильное, что подчиняет себе всю твою жизнь, его невозможно скрыть. Оно будет искать любые, самые крохотные трещины и щели в стене, которой ты отгородился от всего мира, разъедать и подтачивать их, и однажды тебе понадобится только повод, чтобы эта стена разлетелась на острые прозрачные осколки. — Забавно это слышать, — говорит Жан-Жак, не узнавая своего голоса. Что удивляет — ему не страшно. Совсем. — Только, знаешь, почему-то как раз тренер нажрался на банкете после Гран-при и трахнул меня. А не кто-то из друзей. У мамы приоткрывается рот и бледнеет лицо. — Что… — она замолкает. Наверное, стоило как-то мягче это сказать, запоздало думает Жан-Жак. Всё-таки это про её сына. — Что ты такое говоришь? — Что тебе, возможно, стоит узнать у Мерсье, почему он сбежал в Денвер. Возможно, он боится, что я рассказал вам, что он меня… — Жан-Жак не может сказать дальше. Он о сексе-то с мамой никогда не говорил, только с отцом, а тут такая тема… Его охватывает нерациональная, детская обида: почему он должен говорить об этом вслух? Она же его мама! Разве она не знает, когда одному из её детей больно? Почему она сама не заметила, что с ним что-то не так, не спросила ещё тогда? Люсьен же заметил, а он всего лишь младший брат... Мама прижимает пальцы к губам. — Жан? Это правда? Он очень надеется, что это риторический вопрос. — Почему ты ничего не сказал? — Ну, знаешь, о таком как-то не очень хочется говорить. — Господи, Жан! Как же ты… Мама обнимает его, и он чувствует, как дрожат её руки. И обида мгновенно уступает место раскаянию: не надо было говорить ей, или как-то потактичнее постараться, что ли, вечно он ляпает всякую херню, не подумав. — Да ладно, мам, — бормочет он, обнимая её в ответ. — Сейчас уже всё нормально. То есть не нормально, конечно, но я над этим работаю. Я уже даже к психотерапевту записался. То есть почти записался. То есть я его вроде как нашёл. Отабек в этот момент предложил бы сразу перейти к последней версии, думает он и невольно улыбается. Кстати, об Отабеке… — Просто чтоб ты знала, — говорит он, — если бы не Отабек, я бы свихнулся ещё тогда. И слил бы весь сезон, а не только Четыре континента. Он для меня сделал больше, чем любой психотерапевт. И вот это вот, — он показывает бутылку, — просто фигня, поверь. Если бы он хотел меня утопить, то мог бы сделать это всего парой слов. Он думает, не сказать ли заодно и о том, что у них с Отабеком вроде как роман, но решает, что лучше потом. Не стоит вываливать столько шок-контента за один раз. Мама ничего не говорит, только обнимает его крепче, и Жан-Жак вдруг замечает, какая она маленькая. Едва достаёт ему до подбородка. Он, конечно, на коньках, но всё равно здоровый лось, а ещё у неё в волосах видна седина, у самых корней… — Мам, ну хватит, — неловко просит он. — Давай потом обо всём поговорим, ладно? Там, наверное, уже Кацуки катается, мне выходить скоро. Мам? Ну, мам… *** Когда они наконец возвращаются, Кацуки уже завершает прокат. Жан-Жак смотрит на таблицу (ого!), ловит встревоженный взгляд Отабека. Так жаль, что не удалось посмотреть его выступление. Теперь только в записи, и Жан-Жак, конечно, ему всё объяснит, но надо же было из всего дня пропустить именно эти три минуты… Он стоит у бортика, ожидая, пока со льда уберут цветы и мягкие игрушки. Кацуки всегда набрасывают столько, что хватило бы на небольшой детский дом. Мама всё ещё держит его за руку, и он как никогда ясно чувствует, что она рядом. Он такой дурак, что столько времени не решался ей рассказать. Это же его мама. — Извини, у меня с французским совсем плохо, — говорит подошедший Отабек. — Но я тебе тоже. Ты понимаешь. — Ага, — радостно отзывается Жан-Жак. Он понимает прекрасно. Когда он отдаёт маме блокираторы, Отабек поднимает ладонь в традиционном жесте «дай пять». Вместо того, чтобы хлопнуть по ней, как положено настоящим бро, Жан-Жак расслабляет пальцы — и на несколько секунд они крепко сжимают друг другу руки. У Жан-Жака слегка кружится голова, словно он вдохнул слишком много кислорода, но это не мешает, нисколько. Он чувствует их всех: маму, Отабека, Николь в красной футболке с его инициалами, «Девочек Джей-Джея» на трибуне. Дома, в Монреале, папа с Люсьеном смотрят онлайн-трансляцию, и Изабелла тоже. Все, кто любит его, следят за ним, не отрывая глаз. Желают ему победы. Он так благодарен им. Он готов сделать для них невозможное. Взять золото. Стать чемпионом мира. В нём столько любви, что кажется, грудь вот-вот взорвётся изнутри. Она толкает его вперёд и вверх, расправляет крылья за спиной, делает тело невесомым. Больше нет преграды между ним и остальным миром, и страха тоже нет. Когда звучит музыка, Жан-Жак отталкивается ото льда — и летит.