За прозрачной стеной

Отабек ничего не замечает. Он здоровается с Николь и родителями, затем присаживается на корточки, чтобы погладить Леди. Гладит, замечает в каком-то оцепенении Жан-Жак, весьма грамотно: медленно протягивает ладонь, даёт её обнюхать и только потом тянется к шее. Жан-Жак смотрит, как его пальцы зарываются в шерсть, нежно поглаживая кошку сбоку под челюстью, там, где она особенно любит, словно чувствуют, что ласкать нужно именно здесь и именно так. А если бы Отабек ласкал не кошку, если бы эти пальцы, чуткие, ловящие малейший ответ и тут же подстраивающиеся под него, ощутить на своей коже, под рубашкой, скользящими от живота к груди… Жан-Жак вздрагивает, очнувшись, и втягивает в себя воздух — оказывается, он задержал дыхание. Всего несколько секунд прошло, Отабек всё так же гладит кошку, Николь крутит в руках переноску, мама болтает с администратором. А он словно ушёл с головой под воду, захлебнулся и чудом выплыл, и никто ничего не заметил. — У тебя планы на вечер есть? Я собираюсь погулять, могу подождать, пока ты вещи закинешь. — Чт… а, да. То есть я не знаю. — Жан-Жак отчаянно пытается собраться с мыслями. — Я… мне распаковаться надо. И посмотреть, что вообще как… в общем, пока не знаю. Извини. Ему страшно представлять, что он окажется с Отабеком наедине. Хочется до смерти — и так же страшно. Что он тогда будет делать? А если тот заметит? Ему нужно успокоиться, прийти в себя и подумать, но прямо сейчас он ни на что не способен, даже слова в предложения толком сложить. — Ничего. — Отабек выпрямляется и стряхивает с рукава шерсть. Жан-Жак подавляет порыв извиниться за линяющую любимицу. — Как надумаешь, напиши, я где-нибудь недалеко буду. Пока они поднимаются на свой этаж, пока Николь забирает у него Леди («Она всё равно спит со мной, ты что, хочешь, чтобы у неё был стресс?!»), пока выясняется, что мама забрала все ключи, и отец идёт к ней в номер, потому что их поселили в разных концах коридора, Жан-Жак думает о том, что от Отабека его отделяют пара строчек в телефоне и минута времени. Слишком мало. Он не готов. Он даёт себе отсрочку, распаковывая вещи, развешивая одежду в шкафу — всю, не оставляя, как обычно, половину валяться в сумке. Ещё надо умыться, принять душ после дороги. Ещё… он что-нибудь ещё придумает. Лишь бы не выходить из номера. — Предлагаю взять девочек и пойти поесть, — говорит отец. — Ты как? — Я не хочу. — Это правда, еда сейчас последнее, о чём он думает. — Укачало по дороге, полежу немного. — А вот это ложь, но отец не замечает разницы. — Хорошо. Когда за отцом закрывается дверь, Жан-Жак медленно откидывается на кровать — словно опускается на дно, и толща воды давит на него, не давая подняться. Отрицать очевидное поздно. Это не просто интерес, не вызванные любопытством фантазии, и глупо уже думать, что всё вернётся на круги своя. Он влюблён в своего лучшего друга. По-настоящему влюблён. И самое страшное вот что: даже если Отабек нравился ему и раньше, осознать свою влюблённость и вляпаться в неё с головой Жан-Жак смог только тогда, когда Отабек стал единственным, кто знает. Он видел Жан-Жака изнасилованным. Плачущим. Беспомощным. О какой любви после этого может идти речь? Из жалости, что ли? Вот это уже точно дно, самое днище, лучше застрелиться. Почему именно с ним происходит эта херня? Почему каждый раз всё становится только хуже и хуже? Отабек не должен узнать, а значит, теперь придётся врать и ему тоже. И это убивает. До сих пор между ними не было лжи; даже если бы Отабек спросил что-то совсем личное, стыдное про ту ночь, Жан-Жак бы смог рассказать. Теперь будет как со всеми. У Жан-Жака всё хорошо, не о чем волноваться, незачем знать лишнее. И Отабека он потеряет тоже. Какая это дружба, когда один другому врёт? Жан-Жаку очень хочется залезть с головой под одеяло и расплакаться, только вот отец может вернуться в любую минуту. Поэтому он лежит на кровати и глядит в потолок, часто смаргивая. В дверь стучат, быстро и громко. Жан-Жак вздрагивает и быстро касается лица — он же не плакал на самом деле, да? Всё в порядке. Это не отец — у него ключ, и не Отабек — тот стучал бы тише, и не горничная… в общем, он уже знает, кто это. — Ну? — требовательно спрашивает Николь, влетая в номер. — Всё же отлично было, да? Как ты хотел? За её нетерпеливостью проглядывают торжество и радостное предвкушение, но Жан-Жак, как старший брат, не может сдаться вот так сразу. — Ну, не знаю… — тянет он с притворной задумчивостью. — Я вообще-то не собирался носить её на шее. — Да ладно! На тебя все пялились, разве ты не этого добивался? Я всё сделала как надо! Она так забавно возмущается, что Жан-Жак не может долго удерживать недовольное лицо. — Ладно, — говорит он, — поедем на чемпионат мира. Николь с радостным воплем бьёт его кулаком в грудь — наверное, это должно означать признательность? — и убегает. Жан-Жак смотрит ей вслед, потирая место удара. Не потому, что оно болит. Просто так. И улыбается. Хорошая у него сестрёнка, хоть и фанатеет по Плисецкому. Плакать больше не хочется, продолжать валяться на кровати и жалеть себя — глупо. Может, действительно поспать? Или потупить в телефон, очень увлекательное занятие. Годится любой повод, лишь бы с чистой совестью сказать потом Отабеку: «Извини, не смог выбраться». Он ждал этого чемпионата наполовину ради того, чтобы встретиться с Отабеком, а сейчас не знает, как дотянет до конца недели. Его раздирает надвое, хочется увидеть Отабека снова — и прятаться от него, признаться — и молчать до самой смерти, и что бы он ни выбрал, всё будет неправильно. Телефон в кармане куртки жужжит входящим сообщением. Жан-Жак медлит — боится, что это Отабек. Надеется, что это Отабек. Это так абсурдно, что он всерьёз прикидывает, не разбить ли телефон к чёртовой матери, просто чтобы ничего не надо было решать. Но телефон жужжит снова и снова, а Отабек никогда не посылает несколько сообщений подряд. Либо это не он, либо что-то случилось, и любого из вариантов достаточно, чтобы Жан-Жак отбросил сомнения и прочитал, что ему пишут. Это действительно не Отабек, это Крис, который не может оставаться в стороне от движухи, даже если сам в ней не участвует. «Ты уже здесь?» «Я встретил Майка и Стеф». «Ты знал, что они поженились???» «Через час собираемся на пляже Кёнпхо, не найдёшь — звони». «Если ты ещё не приехал, давай быстрее. Вряд ли мы будем тусить долго». Жан-Жак усмехается и пишет: «Я здесь, ничего не знал, вот скрытные засранцы! Приду». Вечеринка на пляже — это круто, даже если зима и холодно. Жан-Жак гуглит пляж и решает, что туда можно дойти пешком. Пару секунд он думает, не стоит ли узнать у Криса, звал ли он Отабека, но потом решает, что это ерунда. Отабек не любит вечеринки, если не стоит за диджейским пультом. А Крис может решить, что это Жан-Жак хочет видеть Отабека, и настоять, чтобы тот пришёл. Из самых лучших побуждений. Ему не объяснить, почему Жан-Жак не хочет видеть своего лучшего друга. *** На набережной людно, маленький Каннын переполнен съехавшимися на чемпионат спортсменами, журналистами и болельщиками со всех концов мира. На всякий случай Жан-Жак поднимает повыше воротник куртки. Слева сияют витрины магазинчиков, справа из-за пушистых елей доносятся вздохи волн. Голоса людей звучат таким же ровным фоновым шумом, как и прибой, лишь иногда английская речь выбивается из него, привлекая внимание. Жан-Жак не торопится, он уверен, что на пляже сейчас от силы человек десять, остальные подтянутся ещё позже. Кто приходит на вечеринки вовремя? Ему нравится брести по улице чужого и ещё незнакомого города, сунув руки в карманы и зная, что вот эти же девчонки, которые сейчас проносятся мимо, даже не взглянув, скоро будут ловить каждое его движение на льду и визжать от восторга. Не зря же у них флаги Канады на куртках вышиты. Невольно Жан-Жак вспоминает Марсель, холодный Лионский залив и чаек над замком Иф. Сейчас уже кажется, что это было годы назад. Пляж большой, но Криса и остальную компанию он находит быстро — кто-то расставил на песке свечи под стеклянными колпаками, и Жан-Жак устремляется на их свет, как мотылёк. Потому что какие ещё придурки будут тусить на холодном берегу, когда вокруг полно ресторанчиков? Крис уже здесь, и Лео, и, конечно, Майкл со Стефани. Жан-Жак обнимает их обоих, поздравляет, делано возмущаясь тем, что они даже товарищам по катку не сообщили о своей свадьбе. Даже фотографии в «Инстаграм» не запостили! — Они бы до следующего сезона не признались, если бы я не узнал, — фыркает Крис. Он укутан в красный шарф по самый нос, хотя на взгляд Жан-Жака, в Корее не так уж и холодно. — До следующего не получилось бы, — нежно возражает Стеф, поглаживая себя по животу. Крис на миг замирает с расширившимися глазами, а потом протяжно свистит. — А я-то думал, почему ты снялась. — Да. Мы теперь группа поддержки. Стеф улыбается и обнимает мужа за талию. Жан-Жак поспешно отводит взгляд. Чужая любовь, демонстрируемая так открыто — им нечего скрывать и нечего бояться, — вызывает у него одновременно и радость за друзей, и зависть. Вот оно — то, чего у него не будет. Он понял это ещё тогда, в Марселе, но только сейчас в полной мере осознаёт, чего лишился. Потому что теперь он точно знает, чего хочет. Отабека. Вот так же, рядом, и чтобы можно было держаться за руки и улыбаться друг другу, наплевав, что кто-то смотрит. То, что они парни, Жан-Жака не смущает, Кацуки с Никифоровым доказали, что мир фигурного катания на редкость толерантен. И в Канаде с этим всё хорошо, а в Казахстане… хм, да, в Казахстане, кажется, не совсем. Фигня. Он бы уговорил Отабека переехать, а если Казахстан хочет разбрасываться чемпионами, это их проблемы. Да дело не в этом. Они бы обязательно справились, только справляться не с чем. Они лучшие друзья. И всё. Не будет иначе. Лео протягивает ему бутылку пива. Жан-Жак прикладывает её к губам, но не пьёт. После вечеринки в Марселе алкоголь для него табу. Если бы он не выпил тогда, если бы не вёл себя так глупо, если бы реагировал быстрее… Он гонит эти мысли прочь и прислушивается к тому, о чём болтают вокруг. В основном о соревнованиях, конечно. Что от чьего-то отеля далеко до Ледового дворца, а такси слишком мало, что у Кацуки хорошие шансы на золото, что расписание дурацкое. Пхичит рассказывает, как Гуанхун прятался от фанаток за информационным стендом — китаец краснеет и пытается вырвать у него телефон, потому что Пхичит, разумеется, всё заснял. Стоящий рядом Челестино нежно ерошит своему подопечному волосы, и у Жан-Жака по спине прокатывается холод: неужели он тоже… Нет, конечно же, нет, это Челестино, он ни за что не стал бы. Жан-Жаку стыдно за свои подозрения. Он отпивает чуточку пива — столько, что не хватает даже на глоток, остаётся только вкус во рту. Никто не будет отмерять, насколько полна его бутылка, главное — быть на одной волне с остальными, а это Жан-Жак умеет прекрасно. Надо всего лишь расслабиться и позволить чужому настроению захватить тебя, тогда оно станет твоим собственным и ты будешь ржать над дебильными шутками, болтать и вести себя как идиот, оставаясь при этом трезвым. Обычно это легко, но в этот раз у Жан-Жака ничего не получается. Слишком много всего у него внутри, собственные мысли и чувства сильнее чужих; он улыбается, как на льду, но взгляд магнитом тянет к пустому пляжу, где убегает вдаль шелестящая линия прибоя. Вдруг Отабек гуляет где-то здесь? Жан-Жак каждую минуту ждёт, что тот выйдет из темноты и остановится на границе света от свечей, и иногда ему почти кажется, что он видит бредущую по песку невысокую фигуру. Он всматривается до пятен в глазах, но на пляже никого нет. В компании веселящихся друзей он чувствует себя слишком одиноким. Они расходятся почти в полночь. Отелей в городе немного, поэтому Жан-Жак не удивляется, узнав, что ему по пути с Лео, Гуанхуном и Цзинем. По дороге Лео начинает чихать, каждые несколько минут, и никак не может остановиться, он морщит нос и ругается несчастным голосом. Это так забавно, что не смеяться невозможно, даже когда ругательства становятся не только несчастными, но ещё и обиженными. К отелю они бредут, изнемогая от смеха и подталкивая друг друга локтями, и никто не может успокоиться первым, а Лео чихает снова и снова, материт друзей и весь мир впридачу. Жан-Жак слегка беспокоится, не пойдёт ли у него носом кровь, но пока вроде всё нормально, а вход в отель уже рядом, может, обойдётся. С боковой дорожки, ведущей к паркингу, выходит Отабек. — О! — радостно приветствует его Лео. — А почему ты… апчхи! Гуанхун с Цзинем синхронно сгибаются от хохота. Отабек улыбается уголками губ, но до глаз эта улыбка не достаёт. — Не люблю вечеринки. Он переводит взгляд на Жан-Жака, и тот впервые не может разобрать выражение его лица. «Прости», — хочется сказать ему. «Всё не так, как ты думаешь». «Я не забил на тебя, чтобы тусить с другими». Невозможно объяснить, что быть с Отабеком ему хотелось в миллион раз сильнее, чем с любыми друзьями, именно поэтому Жан-Жак к ним и сбежал. — Спокойной ночи, — говорит Отабек всё так же невыразительно. И уходит. Лео снова чихает, китайцы ржут, и вся троица идёт ко входу в отель. Жан-Жак стоит на месте, словно ему ноги камнями придавило, и чувствует себя полным мудаком. Гаже, чем два года назад в Барселоне. Он жалеет, что не напился на пляже. Может, тогда было бы легче вынести эту пустоту внутри. Он хотел как можно меньше видеться с Отабеком — и добился этого. Цель достигнута. Молодец ты, Джей-Джей, просто победитель по жизни. Разумом он понимает, что так надо, ему будет легче справиться со своими чувствами, если общение с Отабеком сократится до редких встреч на соревнованиях, но хочется выть от мысли, что Отабек уйдёт из его жизни. Не будет больше разговоров по Скайпу и знания, что Отабек есть у него — далеко, на другой стороне планеты, но есть. Он не сможет так. Пусть всё останется как было, он будет прятать свою идиотскую влюблённость, до сих пор же справлялся. А если проколется, то Отабек может сделать вид, что ничего не заметил. Да, точно. Отабек умный и тактичный, уж точно умнее Жан-Жака, и как-нибудь разрулит ситуацию. Если только он захочет по-прежнему дружить после того, что Жан-Жак тут наворотил. По дороге в номер он мимолётно думает, не отжать ли у Николь кошку — предаваться самобичеванию легче, когда на коленях лежит мурлычущий меховой шар с лапами. Но сестра с мамой, наверное, уже легли спать, не стоит их будить. Да ещё и Леди потом придётся возвращать, это не дом, где достаточно приоткрыть дверь, чтобы бежала куда хочет. Отец ещё не спит — смотрит кино с планшета. Жан-Жак машет ему рукой и идёт в ванную. Умывается, чистит зубы. В зеркало старается не смотреть. От одного вида противно. — Можешь выключить свет, — говорит отец, когда Жан-Жак возвращается. Тот послушно щёлкает выключателем и, забравшись под одеяло, отворачивается к стене. Утром тренировка, и даже если жизнь говно, выспаться всё равно надо. *** После тренировки он ловит Отабека возле раздевалок и говорит: — Может, погуляем где-нибудь вечером? После открытия. Это означает: «Прости, я дебил». Отабек задумчиво смотрит на него, а потом чуть улыбается. — Конечно. Это означает: «Прощаю». Или: «Ты по жизни дебил». Что, в общем, одно и то же. *** Когда они наконец выбираются гулять, на улице уже темно, но так даже лучше — меньше народа будет глазеть. Жан-Жак любит внимание, но это когда он один, а сейчас ему хочется, чтобы они с Отабеком были обычными парнями, до которых никому нет дела. Они заходят в какой-то клуб со странной музыкой и сбегают, когда она становится слишком странной; в другом секьюрити на входе так разглядывает Жан-Жака, что ему делается не по себе. Отабек ловит его взгляд, понимает без слов и говорит, что клубная жизнь Каннына обойдётся без них, а он голоден. И они находят маленький ресторанчик с резной деревянной крышей и красными фонарями у входа. На пороге Отабек дёргает Жан-Жака за рукав и глазами указывает на стоящую в ряд обувь. — Дурацкие правила, — бормочет Жан-Жак, стаскивая ботинки. Скорее для вида. Ему нравится эта экзотика. Они заказывают лапшу с овощами и жареную говядину — самые безобидно выглядящие блюда в меню. С незнакомой едой во время соревнований лучше не рисковать, даже если уверен в своём желудке. Безопаснее всего вообще выбирать европейские рестораны, но разве можно побывать в чужой стране и не попробовать местную кухню? — Как ты? — спрашивает Отабек, когда принявшая у них заказ маленькая кореянка — лет тринадцати, не больше — уходит. Она так старалась не хихикать над их попытками прочесть вслух названия блюд, едва рот себе руками не зажимала. Наверное, такая же язва, как Николь. Жан-Жак пожимает плечами. — Нормально. — Ты всё время молчишь, — говорит Отабек и тут же добавляет: — Извини, если лезу не в своё. Да, обычно Жан-Жак трещит, не затыкаясь, вываливает на Отабека всё, что происходило со дня их последней встречи. Отабек молчалив, так что Жан-Жак болтает за двоих, и это вовсе не значит, что он влюблён в звук собственного голоса, как думают некоторые. Он восстанавливает мировую гармонию. Но сегодня, гуляя по Канныну, они едва перекинулись десятком слов, а Жан-Жак даже не заметил, что что-то не так. Задумавшись, он понимает, что и с родными за последние недели разговаривал меньше, чем обычно. Не ругался с Люсьеном, не трепался по вечерам, когда все собирались за ужином, наперебой с Николь. Просто до Отабека никто не обращал внимание. — Может быть, — соглашается он. — Наверное, если о чём-то молчишь, начинаешь молчать вообще. Привыкаешь. Отабек понимающе кивает. — У меня тоже было. В какой-то момент заметил, что даже просыпаюсь со стиснутыми челюстями. Всерьёз боялся, что однажды зубы треснут. Потом как-то прошло. — А о чём ты молчал? — интересуется Жан-Жак. Отабек быстро отводит глаза. — Это личное. — Да ладно тебе. Жан-Жаку немного обидно, что Отабек скрывает от него своё «личное» — он-то обо всём рассказывает, ну, почти обо всём, не говорить же про свою влюблённость. И любопытно, что же там такое было. И ужасно нравится смотреть, как Отабек смущается. Он не краснеет, но скулы чуть-чуть примётывает розовым, почти незаметно, а ещё он слегка втягивает нижнюю губу. Сразу хочется засмущать его ещё сильнее, что Жан-Жак обычно и делает, пока Отабек не потеряет терпение и не рявкнет: «Отвали!» — и будет потом ходить сердитый и ещё сильнее смущённый. Но сейчас Отабек только качает головой и меняет тему: — Твоя сестра выглядит совсем взрослой. Хорошо, будем говорить о сестре. — Ага. Я ей говорил, чтобы не красилась, но сам понимаешь, на выступлениях у неё столько штукатурки, что потом всё бледным кажется. Отабек усмехается, и Жан-Жак ненадолго зависает, не в силах оторвать взгляд от его лица. Почему Отабека считают мрачным? Неужели никто не видит, как светло он улыбается? — Раньше ты её с собой не брал. — А? — Ему надо несколько секунд, чтобы вспомнить, о чём они говорили. — Да. Ну, у неё же голова, я говорил. Обидно. Пусть развлекается. Сейчас самое время рассказать Отабеку о своём обещании и попросить помощи с Плисецким, но пока Жан-Жак обдумывает, как это получше сделать, приносят еду. Порции огромные. Жан-Жак подхватывает палочками ломоть тёмного мяса и мычит от удовольствия, когда сладковатый пряный вкус наполняет рот. Он не чувствовал голода, но сейчас готов съесть всё и просить ещё. Лапша тоже сладковатая, наверное, это один и тот же соус. Отабек молча пододвигает тарелку ближе к середине стола, чтобы Жан-Жаку было удобнее тянуться, и берёт у него мясо. — Что-то оно не особо похоже на говядину, — с сомнением изрекает он. — Ты хорошо читал меню? Там на обложке была собака. — Говядина как говядина, — недоверчиво говорит Жан-Жак, вспоминая, что было на обложке. Куча маленьких картинок. Была ли там собака? Вообще-то он не заметил, но ведь особо и не рассматривал. — По-моему, не говядина совершенно. Эта чуть кисловатая сладость — она же от маринада, да? Жан-Жак собирает во рту слюну, пытаясь распробовать остатки вкуса. Похоже на говядину, но… не совсем. Блин. Что он съел? Так и знал, что не надо было идти в местную забегаловку, есть же нормальные рестораны, зачем их сюда понесло… — Да ладно, они бы предупредили, — неуверенно говорит он, отодвигая тарелку. Мясо больше не выглядит так аппетитно, как раньше. Жан-Жак уже почти поднимает руку, чтобы подозвать официантку и попросить её принести вторую порцию лапши, когда замечает, как Отабек прикусывает щёку изнутри. — Ты говнюк! — негодует он, и Отабек наконец смеётся, прикрыв лицо рукой. — Купился! — Я знал, что это говядина. — Купился, купился. У Жан-Жака нет слов, чтобы ответить. Отабек смеётся, и он такой красивый сейчас, что дыхание перехватывает. Пусть разыгрывает его хоть каждый день, Жан-Жаку не жалко. Только бы чаще видеть его таким. Они сидят в маленьком уютном ресторанчике, едят с тарелок друг друга — если бы на месте Отабека была девушка, Жан-Жак точно счёл бы это свиданием. Но Отабек — его друг, и это не свидание, и лучше бы Жан-Жаку не забывать об этом. После ужина уже нет никакого желания тусить в клубах. Жан-Жак чувствует себя сытым и удовлетворённым, как Леди, когда ей удаётся слопать лишнюю консерву корма. Они не обсуждают, куда идти, но как-то так получается, что ноги сами выводят к пляжу. Теперь здесь почти пусто, от вчерашней вечеринки не осталось ни малейшего следа — даже вздыбленный множеством ног песок сгладил ветер. Жан-Жак тянет Отабека к самой кромке воды. — Жаль, что зима, — говорит он, наступая на тонкий язычок волны — тот утекает из-под ботинка, оставляя тёмный след. — Когда тепло, здесь классно купаться, наверное. Новая волна пытается схватить его за ноги, словно мстя за обиженную предшественницу. Жан-Жак отступает на шаг и смотрит, как вода заполняет следы на песке. — Надо было идти на серфинг, а не в фигурку, — серьёзно соглашается Отабек. — Его как раз скоро в Олимпиаду включат. Тренировки в Австралии, на солнышке, вокруг девушки в бикини. — Мы проебали всё самое лучшее. — Точно. Отабек подталкивает его плечом, и они бредут вдоль берега в сторону отеля. Море набегает на песок тёмными волнами, шелестит и всхлипывает. За пляжем шумит и сверкает огнями город, слышен женский хохот и крики, но это далеко, а вокруг них с Отабеком тишина, песок и волны. И дорога вдоль прибоя пока ещё бесконечна. Только это всё равно не свидание. *** Короткая программа — та же, что он катал на Гран-при, только на этот раз Жан-Жак не собирается обращаться к зрителям, как делал это раньше. Не уверен, что сможет. Теперь его тема — сосредоточенная вдохновенность, благо музыка позволяет. Только лёд и Король Джей-Джей. Мама сомневалась до последнего, особенно насчёт комбинации, но Жан-Жак не волнуется. Он уверен в себе, не зря же тренировался как проклятый (кстати, после возвращения надо будет отправить Шан большой букет орхидей, она их любит). У бортика он быстро шепчет «Аве Мария», а затем лезвия коньков встречаются со льдом, и Жан-Жак чувствует радость, как от встречи со старым другом. Теперь их двое, он и лёд, вместе они покажут всему миру, что такое вершина фигурного катания. Лёд держит его, ловит на выходе из прыжков, ведёт вперёд, и Жан-Жак следует за ним, радостно и безоглядно. Он выжимает из себя всё, на что способен, и даже немного больше, и когда замирает с полуопущенными руками — не к зрителям тянется, но ко льду, — то не сразу понимает, что восторженные крики и аплодисменты — это ему. Только что вокруг никого не было вообще-то. Он находит глазами родителей — они держатся за руки и машут ему, Николь тоже с ними. Отабек чуть дальше, рядом со своим тренером. Улыбается. Значит, смотрел. Жан-Жак не сомневался, конечно, просто… хорошо, что смотрел. Когда объявляют оценки, родители обнимают его с двух сторон, а сам Жан-Жак, улыбаясь во весь рот, показывает свой фирменный жест и кричит: «Джей-Джей стайл!» Он первый с небольшим отрывом от Пхичита Чуланонта, но в произвольной он тайцу точно не уступит. Правда, ещё не катал Кацуки, от него можно ожидать всякого. И Отабек. Отабека нельзя пропустить. Времени в обрез, едва хватит покрасоваться перед прессой. Король Джей-Джей обещает, что его показательная будет ещё круче, позирует перед камерами, очень вовремя — молодец, Николь! — подхватывает на руки Леди. «Это ваш талисман?» — умиляется кореянка в строгом синем костюме, протягивая микрофон. Кажется, что вот-вот завизжит: «Кавай!» Или так визжат японки? «Это мой антистресс, — думает Жан-Жак, — но об этом никому знать не обязательно. А талисман мой вот-вот выйдет на лёд, и не дай бог я проебу его прокат из-за ваших дурацких вопросов». Об этом никому знать тем более не обязательно. Подойти и пожелать удачи не получается, но Жан-Жак надеется, что Отабек успел его заметить. Кажется, что с того момента, как Отабек выезжает на лёд и замирает посреди арены, проходит вечность. А затем звучит музыка, и всё вокруг исчезает. Только ледовое поле и фигура в тёмном костюме, летающая над ним. Это невероятно — то, что Отабек творит на льду. Жан-Жак подаётся вперёд, стараясь не упустить ни одного мига. Законы физики идут к чертям, гравитация взяла отпуск и свалила с этой стороны планеты куда подальше. Когда он стал так прыгать? Раньше же всё было по-человечески! — Хорошая дорожка, — говорит мама, тоже внимательно следящая за ареной. — И прыжки. Он может быть опасен. Не артистичен совершенно, но это, по-моему, уже считают стилем. Зачем ему артистичность, думает Жан-Жак, что ему изображать — он сам, какой есть, может кого угодно с ума свести. Уже сводит. Музыка обрывается, рассыпаясь по льду исчезающим звоном. Отабек стоит, вытянувшись в струну, все мышцы напряжены, тронь — и тоже рассыплется. Зрители ревут — ещё бы они не ревели. Какой же он всё-таки невозможный. Невероятный. Николь рядом хихикает и суёт ему под нос телефон. — У меня будет самый популярный акк в Канаде. Вот эта особенно классная. Я даже заголовок придумала: «От кого фанатеет Король Джей-Джей?» Первому угадавшему — твой автограф. На фотографии он сам. Глаза распахнуты, костяшка указательного пальца прикушена, и если вокруг головы не кружат сердечки — только потому, что камера у телефона устарела. Так-то они там точно есть. — Сотри, — говорит он, чувствуя, как загораются щёки. Николь быстро убирает телефон за спину и отодвигается подальше. — Ни за что. — Не вздумай выкладывать. — На чемпионате мира сотру. — Ах ты засра… — Жан-Жак, — мама наконец обращает внимание на детей, — не ругайся на сестру! Николь хихикает и показывает язык — она знает, что силой вырывать телефон на глазах у мамы Жан-Жак не будет. «Вот засранка!» — всё же заканчивает он про себя и делает страшные глаза: только попробуй, мол. Сестре смешно, она думает, что удачно щёлкнула его по самолюбию. Если бы она только знала, какой компромат держит в руках. Стоит Отабеку увидеть — и он поймёт, он всегда понимает больше, чем другие. А остальные всласть посмеются, и это тоже не самая приятная перспектива. У Отабека девяносто четыре и четыре сотых балла, и он замыкает тройку лидеров — пока. Жан-Жака разбирают противоречивые чувства: с одной стороны, могло быть и больше, судьи слепые, что ли? С другой — ещё немного, и Отабек догонит его самого, вот уж чего совершенно не хочется. Надо будет откатать произвольную ещё лучше, решает Жан-Жак. На лёд наконец выходит Кацуки, и внимание журналистов переключается на него. Кацуки пресса очень любит, ещё с того Гран-при, где они с Никифоровым отжигали на пару. Сейчас Никифоров сопровождает своего ненаглядного в качестве тренера, но на чемпионате мира они сойдутся как соперники. Жан-Жак не представляет, чего им стоит это разруливать. Соперничество — ладно, они с Отабеком тоже сражаются за медали и всё равно лучшие друзья, но вот совмещать тренерство и собственную программу… нет, всё-таки Никифоров гений. Жан-Жак пробирается наконец к Отабеку и хлопает его по плечу. — Поздравляю. Ты был крут. — Ты тоже. С флипа даже я охренел. «То ли ещё будет», — думает Жан-Жак, и ему уже хочется, чтобы поскорее наступило послезавтра и Отабек увидел его произвольную. Он откатает её так, что охренеют все. А Отабек будет восхищенно смотреть на него, как когда-то давно, когда ещё не умел прыгать квады, а Жан-Жак умел и выпендривался перед новым приятелем как только мог… — Если так пойдёт и дальше, придётся постараться, чтобы отобрать у тебя золото, — добавляет Отабек, и ностальгия Жан-Жака по старым добрым временам вмиг исчезает. Вот это уже возмутительно. Никакого уважения к старшим товарищам, поучился бы у Кацуки — говорят, японцы к этому относятся очень трепетно. — Ты хотел сказать: отобрать у Пхичита серебро. Отабек задумчиво морщит лоб. — Не-а. Не хотел. Надо бы ответить что-нибудь остроумное, но Жан-Жаку ничего не приходит в голову. И пока он затягивает паузу, с каждой секундой чувствуя себя всё более по-идиотски, Юри Кацуки выходит на первое место в рейтинге, попутно ставя очередной мировой рекорд. Жан-Жак смотрит на своё имя второй строкой и не знает, злится он или восхищается. Наверное, и то, и другое. — Ладно, — говорит он, — к чёрту Пхичита. Вот у кого золото отбирать будем. Отабек вдруг усмехается. — Ты говоришь как го… хулиган из подворотни. Давай отберём у него золотую медаль, бумажник и айфон. «Это ты от Плисецкого набрался?» — вертится у Жан-Жака на языке, но он сдерживается. Незачем напоминать о Плисецком, с ним ещё придётся встретиться на чемпионате мира, а сейчас они с Отабеком вдвоём и третий лишний им точно не нужен. *** Следующий день почти свободен, и они решают отправиться смотреть какие-нибудь достопримечательности, вот только Каннын — небольшой городок в жопе мира, и поиск интересных мест превращается в настоящий квест. Подлянки начинаются почти сразу: когда Жан-Жак гуглит местные путеводители, буквально в каждом описании встречается слово «романтичный» и сразу навевает мысли о свиданиях. Особенно часто воспевают какую-то беседку у озера, Жан-Жак посмотрел фотографии — обычный павильончик в местном стиле. Странные всё-таки у корейцев представления о романтике. Но на всякий случай он вычеркивает беседку из мысленного списка. Чёрт его знает, может быть, там что-то такое витает в воздухе. Поэтому они выбирают поездку в Чёндончжин, то есть Жан-Жак выбирает, а Отабек соглашается. Ему, кажется, всё равно, чем занять свободный день. Жан-Жак на пальцах пытается объяснить таксисту, куда ехать, затем вспоминает про гугл — и это очень мудрое решение, потому что выговорить название правильно он всё равно бы не смог. Таксист, пожилой кореец, высаживает их около пляжа, что-то объясняет, показывая то на море, то на отель, ради которого, собственно, они и решили сюда приехать. — Он говорит, что отсюда самый хороший вид, — подсказывает Отабек. Кореец расплывается в улыбке, кивает и уезжает обратно, оставив их на дороге. — Ты что, его понимаешь? — не верит Жан-Жак. Для него и казахский, и корейский — бессмысленный набор звуков, но они же совсем разные? Отабек пожимает плечами. — Ну, я бы сказал то же самое. Вид действительно хорош, редкий случай, когда фотографии уступают реальности. И ветер не такой уж и холодный. Впереди, над изгибом берега, парит огромный корабль — кажется, что он вот-вот выплывет со скалы прямо в небо. Совсем как настоящий. Не зря приехали. Отабек, всю дорогу в такси не отрывавшийся от телефона, снова отвечает на чьё-то сообщение. Жан-Жак следит за ним искоса, но не мешает. Может, там тренер или ещё что-то важное… Отабек бросает на него быстрый взгляд. — Только не смей ржать, — предупреждающе говорит он, поворачивается спиной к отелю-кораблю и делает селфи. Вот смеяться как раз совершенно не хочется. Это, конечно, могла быть мама. Или кто-то из сестёр. Но… Жан-Жак дожидается, пока Отабек не отвлечётся снова на телефон, и быстро делает собственное селфи с того же ракурса, улыбаясь во все зубы. И выкладывает в Сеть. И ждёт. Не проходит и минуты, как Отабеку приходит новое сообщение. Сперва он непонимающе хмурится, затем оборачивается: — Жан. — Что? — невинно спрашивает Жан-Жак. — Я тоже решил, что это классная идея. Такое хорошее место, очень романтичное… Юрочке привет передавай. Отабек вздыхает. — Непременно. Он тебе уже передал. Жан-Жак подозревает, что Плисецкий передал ему не привет, а пожелание валить куда подальше от его драгоценного бро. Хрен ему. Россия рядом с Казахстаном, можно взять и приехать на Новый год, а Канада далеко, надо пользоваться случаем. Жан-Жак понимает, что Плисецкий никуда не денется, с ним всё равно придётся считаться. Если Отабек с кем-то подружился — это надолго. Он вообще мало с кем дружит, больше приятельствует, не подпуская к себе слишком близко. Жан-Жака он сперва тоже пытался держать на расстоянии, но потерпел поражение, потому что юный Жан-Жак искренне верил, что дружить с ним хотят все, разумеется, как же иначе, а нелюдимый новичок просто стесняется, так что надо окружить его удвоенным вниманием. Отабек упирался до последнего, однажды даже рассказал анекдот про то, что иногда проще дать, чем объяснить, почему не хочешь. Жан-Жак возмутился и сказал, что это моральное насилие, давать за такое надо только в морду. А они завтра идут покупать Отабеку новые кроссовки, потому что у старых отслаивается подошва, а потом в клуб, он уже договорился со знакомыми… Могут ли у Отабека быть другие планы? Могут, но ведь их нет. Истинный смысл анекдота дошёл до него много позже, но тогда это уже не имело значения. Наверное, кто-то сказал бы, что Плисецкому повезло больше, потому что ему Отабек дружбу предложил сам, а Жан-Жаку пришлось её завоёвывать. Но Жан-Жак спортсмен. Он-то знает, что без борьбы победы не бывает, и Отабек в некотором роде его победа. Его золотая медаль. — Как будет «золотая медаль» по-казахски? — спрашивает он. — Алтын медалі, — недоуменно говорит Отабек. Жан-Жак не может сдержать улыбку. Ну конечно, алтын. Получается, он даже наполовину угадал. Снизу, из-под скалы, корабль выглядит ещё более огромным. Подавляющим. Даже не по себе становится, когда над головой нависает такая махина. — Поднимемся? — Давай. — Я читал, тут где-то есть музей, где хранятся настоящие часы с Титаника, — делится Жан-Жак, когда они поднимаются по каменной лестнице. — А на самом этом корабле есть площадка, где можно сфотографироваться, как Джек и Роуз! — Ага, видел. — Где это ты видел? Вместо ответа Отабек суёт ему телефон, и Жан-Жак на миг теряет дар речи, потому что жизнь не готовила его к виду Никифорова с Кацуки, стоящих, раскинув руки, в классической позе из «Титаника» на носу корабля. Нет, не корабля — отеля, куда они сейчас поднимаются. В путеводителе было и про это тоже, он ещё посмеялся, когда читал, что, наверное, каждая вторая туристка моложе двадцати лет тянет своего бойфренда фотографироваться а-ля Джек и Роуз. Но… Но он, наверное, просто завидует. Потому что Никифоров с Кацуки счастливы вместе и не стесняются этого настолько, что даже не боятся выглядеть смешными. А он ворует у Отабека часы редких встреч под видом дружбы. Король, называется. Король лузеров. Чуть ниже счастливой пары — смайлик, блюющий радугой. А-а, понятно, фотографию Плисецкий прислал. Жан-Жак внимательнее вглядывается в исходный пост, затем смотрит на часы. Разрыв — почти двадцать минут. — Они, похоже, ещё там. — Думаешь, только нам пришла в голову идея сюда поехать? — Нет. Просто… — Жан-Жак совсем не хочет встретить толпу знакомых и быть вынужденным тусить с ними, он хочет остаться с Отабеком вдвоём. — Может, не будем прямо в отель заходить? Там наверняка толпа народа, задолбают. Посмотрим снаружи и ещё по пляжу погуляем. Тут классно. Взгляд у Отабека такой внимательный, что Жан-Жак почти уверен: всё он понимает, и отмазки идиотские, и их причину. Но в ответ слышит: — Хорошая идея. Согласен. Жан-Жак почти рад, что завтра всё это закончится. А то ещё немного — и у него вконец сорвёт крышу. *** Свою очередь в произвольной Жан-Жак ждёт с нетерпением. Он знает, что может взять золото. Придётся побороться с Кацуки, но после короткой программы разрыв между ними небольшой, и Жан-Жак уверен, что сможет его преодолеть. От японца, конечно, можно ожидать всего, это самый непредсказуемый соперник, но Жан-Жак тоже не в игрушки пришёл играть, он собирается выложиться по полной. Отабек свою программу уже откатал и идёт первым в общем рейтинге; сейчас на льду танцует Пхичит Чуланонт, который вполне способен его подвинуть. Но об этом лучше не думать. Главное — своя программа. Если он сделает всё, что задумал, о ней будут ходить легенды. — Старайся правильно оценивать свои силы, — говорит мама. Она волнуется, а вот Жан-Жак — нет, он даже сам удивляется тому, насколько спокоен. — Если почувствуешь, что начинаешь уставать, лучше не рискуй. Ошибки обойдутся дороже. Но Жан-Жак знает, что не устанет. Он в отличной форме, он тренировался, чтобы победить. Уверенность поднимается в нём прозрачной морской волной, искрящейся на солнце. Он сделает это. Возьмёт золото. Он Король Джей-Джей, в конце концов. — В конце опускай руки медленнее. Ты слишком быстро их бросаешь, как будто устал, но это должна быть эмоциональная усталость, а не физическая. Жан-Жак уверен, что в конце он не просто устанет, а будет готов лечь на лёд и умереть, но мама права, это не то, о чём должны догадываться зрители. — Постараюсь. — Ты уже делал это идеально, просто вспомни нужный темп. Вот, смотри. У мамы в айфоне хранятся записи всех его соревнований — она говорит, что это ей необходимо как тренеру, но все знают, что тренерство ни при чём, просто она обычная любящая мама. Жан-Жак ждёт, пока она найдёт то, что хочет, наблюдает за льдом — Пхичит потерял равновесие на выходе из прыжка, коснулся рукой льда, и хотя в данный момент они соперники, всё равно первая мысль Жан-Жака: «Держись!» Вообще-то Чуланонт ему нравится. Особенно эта его идея с ледовым шоу. Парень по-хорошему упорот, счастлив, радует своими успехами Челестино, не сливал бы так беззастенчиво в Сеть фотографии коллег по льду — цены б ему не было. Когда мама показывает ему запись, место он узнаёт сразу — это финал последнего Гран-при. Да, тогда он действительно был в ударе. Жан-Жак старается не думать о том, чем обернулся для него этот финал, и внимательно смотрит на самого себя. В той программе было немного импровизации, но она оказалась на редкость удачной. Руки двигаются идеально, надо запомнить темп… А потом камера переключается, и Жан-Жак видит лицо Мерсье. Морская волна в его груди опадает гниющей коричневой пеной. Он хочет отвести взгляд, но не может. И смотрит, как Мерсье наблюдает за ним — ещё ни о чём не догадывающемся, захваченным только собой, льдом и будущей победой. Ещё не знающим, что его ждёт. Он ведь ни разу не видел Мерсье после той ночи. Ни разу. Он даже запись этого своего проката не смотрел. Самое страшное — и чем дольше Жан-Жак смотрит, тем яснее понимает это, — что на лице у Мерсье нет ни похоти, ни какой-то злонамеренности, которая говорила бы: он только и думает, как бы наброситься на тебя и изнасиловать. Мерсье наблюдает за Жан-Жаком восхищённо, почти с благоговением. Как будто готов бросать цветы ему под ноги, носить на руках и никогда, ни за что не причинять боль. Точно такое же выражение было у самого Жан-Жака на фотографиях Николь, когда он наблюдал за катающим короткую программу Отабеком. Это чудовищно. Жан-Жака хватает лишь на то, чтобы отбросить мысль «Я такой же?!», потому что он твёрдо знает: нет, это неправда. Никогда он не смог бы смотреть так на Отабека, а потом сделать с ним то, что с ним самим сделал Мерсье. Как такое вообще возможно?! — Жаль, что Симон уехал, — замечает мама. — Я пыталась с ним связаться, но он почти не отвечает. Кажется, у него что-то случилось. — Уехал? — тупо переспрашивает Жан-Жак. — В Денвер. Ты разве не знал? Сразу после Нового года. Он мне ещё на Рождество показался странным, такое чувство, что он нас избегал. У вас на Гран-при точно всё было нормально? Он говорил: «Мальчик мой, хороший». Он говорил: «Ты меня дожидался». Он думал, что Жан-Жак не против, что сам этого хотел, и не замечал, как тот отбивается. Что ему, такой туше, были эти удары? — Джей-Джей, пора, — говорит мама. Она всегда зовёт его Джей-Джеем на льду, это как пароль: место матери и сына занимают тренер и ученик. Но сейчас звук привычного имени режет уши. Не вовремя, до чего же не вовремя. Жан-Жак усилием воли изгоняет из головы мысли о Мерсье и снимает с лезвий чехлы. Лёд уже почти чист, темноволосая девочка поднимает последний букет и торопливо катит к бортику. Это его шанс на золото. Нужно сосредоточиться. Он Король Джей-Джей, сегодня день его триумфа. Он справится. То есть Мерсье даже не понимал, что насилует его?! Нет, нет, не думать об этом. Сейчас будет каскад, затем тройной аксель. Он достаточно тренировался, чтобы выполнить всё чисто, он сто раз уже всё катал… То есть это была ошибка! Грёбаное недоразумение! Уже оттолкнувшись, Жан-Жак понимает, что поспешил, но поздно — четверной прыжок превращается в двойной. Чтоб его. Так, хорошо, это не смертельно. Надо сосредоточиться… Этот уёбок трахнул его, а потом протрезвел и сбежал в Штаты! Потому что ему, блядь, стало стыдно! Дорожку шагов он делает почти на автомате. Все попытки взять себя в руки проваливаются с треском. Впервые в жизни Жан-Жак чувствует себя настолько беспомощным на льду; то, что было в Барселоне два года назад, и близко не стоит. И в отличие от Барселоны, сейчас победа — не то, что занимает все его мысли. Как, блядь, как можно было не понять, что он не хочет?! Он же орал об этом на весь этаж! Как надо было нажраться, чтобы не понимать, что от тебя отбиваются и посылают на хуй?! На заходе в сальхов конёк соскакивает с ребра, и Жан-Жак с размаха летит на лёд. И это только начало. Скамья «кисс энд край» превращается в пыточную — не потому, что ожидаемые оценки плачевно низкие, об этом Жан-Жак и так знает, но терпеть нацеленные на него взгляды почти невыносимо. Мама с отцом говорят что-то ободряющее, где-то недалеко должны быть Николь и Отабек, но Жан-Жак не слушает и не смотрит. Его разрывает от злости. — Извините, — говорит он, как только результаты появляются на табло — даже не считая, какая это строка. И сбегает, расталкивая репортёров, оставив недоумевающих родителей объяснять, почему их сын выдал такое позорище вместо обещанной блестящей программы. На его счастье, в раздевалке никого нет. Жан-Жак влетает туда и с силой захлопывает дверь. Ему хочется драться, ломать, разрушать. Хочется убивать. — Сука! — орёт он, не заботясь, что кто-то услышит. — Ёбаная тварь! Чтоб ты сдох! Он пинает скамейку — та даже не сдвигается с места, а сам Жан-Жак едва не теряет равновесие, потому что на ногах всё ещё коньки, и пинать тяжёлые вещи — не самая лучшая идея. Он бы вломил куда-нибудь кулаком, да только стены твёрдые, а ему не настолько сорвало крышу, чтобы калечить руки. Он просто зол. — Убью тебя, тварь! Сука, сука, какая же ты сука! Как ты, блядь, посмел свалить?! Трус! Ублюдок! О, с какой радостью он избил бы Мерсье! Кулаками, ногами; он снял бы чехлы и бил зубцами коньков, зубами бы в горло вцепился, если бы эта тварь оказалась перед ним. Но Мерсье сбежал, поджав хвост. Чёрт, ему даже написать Жан-Жаку смелости не хватило! Даже извиниться! Жан-Жак вбил бы эти извинения ему в глотку, но какая разница? Избегал он родителей, ха! Что, слабо было в глаза им смотреть? Скамейке достаётся снова, уже не носком — подъёмом, и она подпрыгивает, громыхая по полу. Плотный ботинок защищает ногу, так что Жан-Жак пинает ещё и ещё, с каждым ударом выпуская кипящую в нём злость. Лёгкий стук он почти не слышит, но оборачивается на звук открывающейся двери и ждёт, когда Отабек закроет её у себя за спиной. — Жан? — Эта сука съебалась! — выплёвывает Жан-Жак. — Он не считал, что это изнасилование, прикинь?! В приоткрывшуюся дверь заглядывает какой-то мелкий азиат и тут же исчезает, как ветром сдуло. — Он, блядь, думал, что всё по любви! И теперь съебался в Штаты, как раз когда я наконец-то хочу разбить ему морду! Эта ёбаная тварь! — он снова срывается на крик, но Отабек слушает его, словно не замечая этого. — Оказывается, он зассал встречаться с моими родителями и сбежал в Денвер! И всё типа в порядке. Хуй ему, а не в порядке! Если я его увижу, оторву ему яйца и забью в глотку, клянусь! — Обязательно, — серьёзно говорит Отабек, и Жан-Жака потихоньку начинает отпускать. — Это был пиздец. Ничего не говори, вот это был пиздец. — Пиздец, — соглашается Отабек. Так честно, что даже не обидно. — Что случилось? Он что, позвонил тебе? — Нет. Мама показала видео с Гран-при, и он там был. Смотрел. «Он смотрел на меня, как я смотрю на тебя. Как это возможно? Так смотреть — и не чувствовать, что причиняешь боль?» — Ладно, хрен с ним. — На самом деле не хрен, но говорить и думать о Мерсье Жан-Жак больше не хочет. Он и так обошёлся ему слишком дорого. В золотую медаль чемпионата. Ублюдок. — Что там? Уже всё? Отабек кивает. — Ну давай, говори, — обречённо просит Жан-Жак. — Предпочту услышать от тебя. — Шестое. Жан-Жак невесело усмехается. А чего он ожидал? Счастье, что вошёл в десятку. Так налажать — это надо было постараться. Спасибо, Мерсье. Спасибо, сука. Это он тоже припомнит. — А ты? Отабек молча показывает два пальца. Жан-Жак смотрит на них, потом на запертую за сжатыми губами улыбку Отабека. — Серебро? Отабек кивает и улыбается уже открыто, и Жан-Жак тоже не может сдержать улыбку, потому что серебро Чемпионата четырёх континентов — это всё равно круто! Хрен с ним, с Кацуки, пусть сидит со своим золотом, они его на чемпионате мира сделают. Без раздумий он шагает к Отабеку и обнимает его, поднимая над полом, словно они снова дурачащиеся подростки, и Отабек тихо смеётся ему в шею, возмущается: «Жан!», но не отбивается даже для вида. — Поздравляю, — серьёзно говорил Жан-Жак, отпуская его. — Я так рад за тебя. Впервые за последние дни влюблённость не сдерживает его порыв — то, что он рад за Отабека, не имеет отношения к ней. Это всё ещё их дружба. Отабек кивает. — Пойдём, — говорит он. — Твои родители беспокоятся. Чёрт, и правда. Жан-Жаку становится слегка стыдно при мысли, что он сбежал беситься в одиночестве, оставив маму и отца объясняться с прессой. — Я быстро в душ и переоденусь, подождёшь? — Только не тормози. И… Жан, — голос Отабека вдруг звучит неуверенно. — Если соберёшься в Штаты… Жан-Жак замирает. Он вообще-то не думал об этом так, чтобы действительно намереваться найти Мерсье и избить его. Но очень возможно, что однажды эти мысли придут ему в голову и не захотят уходить. Более чем возможно. — Не езжай один. У меня открыта виза. У Жан-Жака перехватывает горло, и он склоняется к ботинкам, дёргая шнурки. — Я думал, ты скажешь, что это плохая идея. — Верно, — невозмутимо кивает Отабек. — Но если я так скажу, ты всё равно поедешь, только мне ничего не скажешь. А это ещё хуже. Отабек слишком хорошо его знает. Жан-Жак не может не оценить подтекст, который, он уверен, Отабек в своё предложение не вкладывал: если он действительно решит отправиться в Штаты, чтобы набить Мерсье морду, и возьмёт Отабека с собой, то сделает его соучастником, не в глазах закона, так в глазах общественности, и проблемы после этого будут у них обоих. И это заставит его хорошенько подумать, стоит ли месть таких жертв. Будь Отабек чуть хитрее, Жан-Жак заподозрил бы, что именно в этом и был смысл предложения, но он уверен: Отабек имел в виду именно то, о чём сказал. Он поедет с Жан-Жаком, даже зная, что тот собирается совершить глупость. Потому что они друзья. Когда он, уже в спортивной форме и кроссовках, готов выходить (раздевалка странным образом до сих пор пуста — Жан-Жак подозревает, что Отабек просто выгонял всех, кто пытался сунуться внутрь), Отабек касается его руки. — Так лучше, правда? — негромко спрашивает он. Жан-Жак прислушивается к себе. Он всё ещё зол и расстроен, и хочет разрушить что-нибудь, но эта злость больше не направлена на него самого. Только на Мерсье. Да, так гораздо лучше.