Ты везде, но не со мной

Ты уныло смотрел на сменяющие друг друга осенние серые пейзажи. Они бессмысленными картинками мелькали перед твоим взором, пока ты отчаянно сминал в кулаке конверт из гладкой плотной бумаги, словно не веря в его реальность; ты боялся, что написанные слова утекут, испарятся, исчезнут навсегда, оставив тебя гадать, были ли они реальны. Хотя сейчас ты гадаешь, являются ли они правдой. Ты не знаешь, не можешь понять, что из этого хуже. Непослушные пряди назойливо лезут в глаза, но тебе не до этого. Откинувшись на спинку неудобного сиденья, ты закрываешь глаза и представляешь холодные пальцы, что перебирают жидкое золото и неосторожно заправляют его за уши, больно заламывая ушные раковины. Эти руки не умеют быть нежными. Но ты чувствуешь их неуклюжую заботу. Просишь не миндальничать с собой; дважды просить не нужно. Просишь брать жёстче; нет нужды повторять. Говоришь, что тебе больно; то, что ты скажешь это дважды, не поможет. Ты-то сам понял, на что ты подписался? Это сделка с дьяволом — отдавай всё и не получай ничего. Это пари с демоном — сдержи обещание и получи десять лет рая на Земле. Это карусель смерти — остановишься и умрёшь. Но тебя свобода не прельщает. Правилами игры ты пренебрегаешь; проходишь чек-поинт и уходишь в отрыв от остальных, моля дать тебе сил дожить до завтра, ты забираешь всё и не отдаёшь ничего. Готов ли ты отпустить птицу счастья, чтобы она вечно была под надёжной защитой золотых прутьев? Готов ли распять сам себя? Готов позволить Бруту вонзить тебе нож в спину? Конечно, готов. Твой ангел-хранитель не позволит ответить тебе иначе. Ты уже попал в его плен. — Какого хуя так долго? — шипит Мирон, угрожающе хмуря брови и выразительно вскидывая правую бровь в своей излюбленной манере. Он полулежит на заправленной кровати, вальяжно согнув ноги в коленях и немного разведя их. На его животе покоится планшет на подставке, на экране которого счастливо смеётся Глеб. Он собрал волосы в высокий хвост, но слишком короткие пряди всё равно лезли в лицо и щекотали щёки. Он сидел за столом, подтянув колени к груди. На нём была растянутая белая футболка без принта, висящая на острых плечах и оголяющая изящные ключицы. Парень улыбался, опустив взгляд; его светлые ресницы невинно затрепетали. — Я был в душе, — Глеб поднимает взгляд и убирает волосы с лица. Он улыбается, хотя скулы уже болезненно саднили; улыбается, потому что дико рад; улыбается, потому что получает улыбку в ответ. Мирону не удаётся долго сохранять беспристрастное и суровое выражение лица — он видит перед собой самую прекрасную улыбку на свете. И пускай потом он будет зол на самого себя за то, что позволил себе такую глупость, но проводит кончиками пальцев по гладкой поверхности, словно ощущая лоск и мягкость кожи. Глеб тут же сдулся, печально выдыхая. Расстояние его душило. Километры наматывались вокруг его тонкой шеи, лента рельс отрубала голову, монотонный рёв мотора сводил с ума. Он жил от вечера до вечера. Только во сне он ничего не чувствовал. Только глубокой ночью позволял себе беспомощно заламывать руки и рвать волосы. — Завтра у тебя тяжёлый день, — Глеб старается нацепить беззаботное выражение лица. — Как настрой? Не стрёмно? — Стрёмно, — признался Мирон, проводя ладонью по затылку. Такое сильное волнение он испытывал только в тот момент, когда впервые переспал с девушкой. Но выступить на самой большой площадке в стране перед двадцатью двумя тысячами человек — не тёлку разложить. Тут нужна большая выдержка и уверенность в себе, так что большого члена недостаточно. — Это похоже на поход к стоматологу: знаешь, что надо, но блять ссышь, как школьник перед директором. Глеб подавил в себе смешок. Порой Мирон казался ему большим ребёнком. Вроде взрослый дядька, а боится пустяков всяких. — Это же и было твоей мечтой, — он зевнул, не в силах сдержать этот позыв. — Так что не дрейфь — прорвёшься. Просто найди в толпе кого-нибудь и читай только для него. Было очень странно и даже глупо учить Мирона Яновича тому, как ему стоит выступать. Глеб почувствовал себя ещё более смущённым, когда Мирон тихонько усмехнулся в кулак, пытаясь прикрыться кашлем. — Иди-ка ты нахуй, Окси, — ощетинился Глеб. Он словно превратился из маленького тушканчика в разъярённую выдру: всё ещё милое, но довольно опасное создание, которое может больно цапнуть тебя за палец. Ему не нравилось, когда Мирон смеялся над ним. Этим Фёдоров словно говорил: «Ты всё ещё маленький и глупый, Глеб. Вот подрастёшь, и я стану относиться к тебе, как ко взрослому мальчику». — Надеюсь, всё пройдёт успешно и ты не облажаешься перед всей Москвой. Спокойной ночи, — Глеб быстро щёлкнул красную кнопку и откинулся на спинку стула. Он так разозлился, что даже зло хлопнул по столу. Ему было обидно до слёз, до беспомощного стона, до желания расцарапать жидовскую рожу. Но Глеб лишь шумно выдохнул, набрал короткое «люблю тебя» и упал лицом в подушку, вдыхая морозный запах порошка… Не успел Мирон ничего сказать, как перед глазами оказался темный экран, в котором отразилось удивлённое лицо со вскинутыми вверх бровями. Он глубоко вздохнул, отбрасывая планшет куда-то в сторону. Он болезненно простонал, и в этом стоне отразилась вся боль мужской половины населения, которая в душе не ебёт, на что она обиделась на этот раз. Глупо было бы утверждать, что Фёдоров не знал, на что подписался. Он прекрасно видел, что Глеб всё ещё был импульсивным подростком, в котором бунтарские чувства преобладали над депрессивным настроением. Не окажись они в таких обстоятельствах, он бы никогда в жизни не посмотрел на эпатажную фигуру Pharaoh’а. Потому что Pharaoh отталкивал как личность, но притягивал как образ, полный разврата и уверенности в своём успехе. Но нужно было лишь вскрыть это прочную оболочку, расколоть её, как скорлупу, чтобы добраться до золотого ядра — самого Глеба. Глеба, который засыпает, подкатываясь под тёплый бок; который любит смотреть комедии и от души смеяться над плоскими шутками; который с восхищением пятилетнего ловит взором последние лучи заходящего солнца, наблюдая, как горизонт орошается огненным снопом; который крепко обнимает на прощание и говорит «возвращайся скорей». Да, он всё ещё был ребёнком, избалованным славой, деньгами и вседозволенностью. Мирона поначалу это забавляло. Ему нравилось выводить Глеба из себя. Только потом он понял, что особо стараться для этого не нужно, и именно в тот момент пришло осознание пиздеца, в который они оба вляпались. Но Мирон всё ещё был благодарен небу за то, что оно подарило ему второй шанс: шанс возродиться из пепла и собрать себя по кусочкам, склеив их тёплой тоской по ребёнку со взрослыми глазами…