***
— Это не твоя вина, Мирон, — тяжёлая ладонь Вани ложится на плечо, давит, словно вгоняет в сырую землю. Идёт дождь. Серые облака заволокли небо, серое безрадостное питерское небо, что вспарывают белёсые иглы молний. Город не плачет. Он стонет, рычит, словно терпит невыносимую тоску, от которой хочется завыть. Мирон не плачет. Глаза сухие, лицо бледное, губы сухие и потрескавшиеся. — Это ничья вина, — хрипит Женя. Фёдоров слышит её осторожные шаги за своей спиной. Он усмехается — они его боятся. Думают, что он вскочит на ноги начнёт махать руками, кричать, закатывать истерику. И он бы сделал это, да сил нет. — Да, — отзывается он не своим голосом. Он осип от трёхдневного молчания и нежелания говорить что-либо. — Ничья. — Мирон, прошу тебя, пойдём. Ты ничего не сможешь сделать. Самобичевание не улучшит ситуацию, — Ваня откашлялся и подошёл к другу чуть ближе, заглядывая ему в глаза. — Да, — как мантру, повторяет Фёдоров. Он медленно поднимается и подходит к надгробной плите. — Ничего, ничего. Рано или поздно мы снова встретимся, — гладит холодный чёрный мрамор. Поверхность гладкая; она неприятно морозит кожу, словно гонит прочь.Виноват лишь ты.
Дома его ждала густая, липкая вина. И тишина… Звенящая, острая, словно обломок стекла. За каждым углом на него словно глядели маленькие чёрные глазки, в ушах стоял едкий шёпот: убийца. Руки кусками чугуна повисли вдоль тела, из горла лезли демоны. Он давился ими, даже не боясь задохнуться. Тело тащит вперёд, ноги едва успевают. Безвольной кучей дерьма он тянет себя в сторону ванной, откуда текло звонкое, невинное, весёлое журчание, рубиновыми каплями оседая на белёсом ковре. А оттуда слышался будто бы смех, хотя он и походил на предсмертное кряхтение. И кровь стыла в жилах, тромбами оседая на сердечных клапанах. Шум в ушах становился всё громче, казалось, голова сейчас просто взорвётся, как перетянутый резинками арбуз. Ш-ш-ш-ш-ш-ш. Она бежит-бежит-бежит по полу, он уже по щиколотку в тёплой крови. Слышится неразборчивый шёпот, заглушаемый скрипом двери в ванную. Как прекрасна смерть. Её холодное дыхание навсегда останется отпечатком на фарфоровом лице белокурого ангела с глазами цвета хвои. Его мягкие шёлковые пряди с золотистой проседью купались в кровавой ванне, его изящные тонкие руки были раскинуты в стороны, как на распятии; на запястьях рваные линии складывались в слово: убийца. Не уберёг, хотя обещал. Не приласкал, не защитил, не позаботился. Сплошное «не» во всём и везде, чего он хоть как-то коснулся. И ничто не спасёт от этой разъедающей внутренности тоски, что голодным волком выла в груди. Что не убивает, делает сильнее? Или получаем то, что заслужили? В данном случае и то и другое. Сухие грубые губы мажут по холодному лбу, оставляя после себя зеленоватый кровоподтёк. Поцелуи не нежат, объятия душат, рыдания убивают. Словно прекрасную дикую лилию, он загубил его. Его ребёнка со взрослыми глазами, его нежного мёртвого мальчика, прекрасного юношу из самых смелых мечт. Болотные глаза широко распахнуты, в них отражается вся та боль, что ты ему причинил. Его обмякшее тело холодеет, пока горячая кровь лениво стекает по стенкам ванной; его изломанная душа робко выглядывает из-за пухлых розовых губ. Даже твоё жалкое «вернись» не спасёт его, не возвратит к жизни. Он умер, а виноват в этом только ты. Ты думал, живые куклы не ломаются, но он был человеком. Ты думал, что делал его счастливым, пока наматывал пшеничные пряди на кулак и заставлял смотреть себе в глаза? Неужели ты правда верил, что он будет вечно прибегать, стоит тебе лишь позвать? Ты чертовски наивен, как ребёнок, которому пообещали звезду с неба. Ты обещал ему все звёзды, но не дал ни одной. Теперь стой и смотри, как затухает жизнь, тобой загубленная…Ты не виноват.
— Это снова я, — Мирон осторожно ступает за ограждение и закрывает калитку. Садится на лавку, неспешно опускает в вазочку пару веток белых лилий, вздыхает тяжело, томно, смертельно устало. — Знаешь, Ваня женится. Она хорошая, тебе бы понравилась. А ещё я вчера притащил домой кота. Он сидел под мостом недалеко от твоего дома. Я почему-то не смог оставить его там… Ладно, я пойду, а то дома ждут, сам знаешь… На душе у Мирона был полный штиль. Скорбь постепенно уступила место тёплой печали. И хотя прошли уже месяцы, на улицах всё ещё слышалось тихое «и пока плывёт музон в темноте, ты живёшь». Хотя он уже отпустил, говорить о друге не мог. Просто не мог. По радио всё ещё крутили его треки, Мирона всё ещё спрашивали, что заставило Марка пустить себе пулю в горло. Только Мирон знал, что он сделал это из чувства вины перед Глебом. «Прости, бро, я убил твоего паренька. Я сам попрошу у него прощения». Мятый листок с прощальными словами всё ещё лежал у Мирона в тумбочке. И пускай сентиментальность для девчонок, но это было последнее напоминание о том, что Марк правда был. Он пытался оставить Глеба после всего. Он уходил пару раз, но совесть якорем тянула его обратно. Кусочки одного пазла должны составлять картину. Взрослым детям нужна любовь, а Мирону нужен Глеб. И хотя кошмары всё ещё мучили его, рядом был человек, чьи губы шептали: «Я всегда буду с тобой». Оставалось лишь ответить: «Ты со мной».