Жёлто-рыжая осень

      — Пфуф! — Анноун шумно выдохнул и открыл глаза.       Кажется, всё обошлось.       Он лежал на чём-то твёрдом, похоже, это было нечто типа местной машины скорой помощи, или — он посмотрел по сторонам, — лодки? Лодка скорой помощи? Это что-то странное…       Он приподнялся на локтях и огляделся. Это и правда оказалась лодка. Она совершенно бесшумно проделывала свой путь по водной глади, в которой отражалось звёздное небо. Берегов не было видно нигде — их скрывала еле видная дымка, стелящаяся по воде и теряющаяся в темноте ночи, — и создавалось впечатление, будто лодка плывёт в бескрайнем космосе, полном звёзд. Иллюзия была бы полной, если бы не лёгкая рябь от весла, которым лодочник то и дело ударял по воде, делая очередной ленивый гребок.       Вернее, это была лодочница.       Высокая девушка в платье, что напоминало, пожалуй, платье какой-нибудь весёлой разносчицы пива в немецком ресторане — да собственно, фигурой она тоже была недалека от таких разносчиц, которые в подобных местах радуют глаз пьющего народа, — стояла посреди лодки, закрыв глаза, и методично шлёпала веслом по поверхности воды. Её вишнёвого цвета косички то и дело вздрагивали при каждом ударе весла о воду, и сама она, казалось, совершенно не задумывалась над процессом…       — Это… Уважаемая фрау… — почему-то немецкие аналогии так возобладали над мыслями Анноуна, что он даже обратился к девушке, будто она какая немка. Но та, кажется, не ожидала такого…       — Ммбрф… Эйки-сама… Я не… А! Ой! — она резко открыла глаза и едва не выронила из рук весло. — Э! Ты чего, очнулся?       — Ну… Как бы да. А скоро мы в больнице будем, или…       Девушка с недоумением посмотрела на него, а через мгновение внезапно расхохоталась.       — Бха-ха-ха! Больница, говоришь? Ой, ну ты приколист, парень. Я могу тебе с полной уверенностью сказать, — она уткнула свободную от весла руку в бок и громогласно продолжила: — Ты в больнице больше никогда не окажешься!       — Э-э? — удивился Анноун. — Я типа теперь бессмертен, или что?       — Уху-ху, знаешь что, парниша, кажется, ты со-о-овсем не в курсе, куда ты попал, — она назидательно покачала пальцем перед его лицом, после чего положила весло в лодку и села на лавку так, чтобы лежащий Анноун её видел. — Ты вообще знаешь, кто я?       — Э-э… Нет, а должен?..       — Такой смешной, ха-ха. Тогда я представлюсь: я Комачи Онодзука, синигами. Теперь-то доходит до тебя? — она самодовольно улыбнулась.       — Ну… Не очень, хотя… Э-э… — Анноун внезапно вспомнил страницу из «Воспоминания». — Подождите, это что, значит, что я…       — Ага! — Комачи радостно подняла палец вверх. — Ты, парень, мёртв, как самый настоящий труп!       Комачи хихикнула — вероятно, это была шутка с её стороны. Впрочем, вряд ли эту шутку мог бы оценить тот, кому только что объявили со всей очевидностью, что он-де мёртв…       — И… И что теперь?..       — И вот ничего. Щас доплывём, а там тебя рассудят. И так, просто посоветую на будущее: ты смотри, к какой яме попадёшь. Если это будет какая-нибудь из ямахито — то считай, что всё будет норм, тебя тут же отправят на реинкарнацию и уже завтра ты родишься каким-нибудь младенцем в чьей-нибудь семье. Ямадзигоку построже, там уже есть вероятность, что тебя определят в ад, хотя, может, если ты ничего не натворил, то можешь и на небеса попасть, будешь там развлекаться… А, да, передашь заодно там привет старшей Хинанави, она как раз до тебя мне работки подкинула. О, кстати, он тоже был из Внешнего, так что что-то мне на вас везёт. Вот, и самое жуткое — это если ты попадёшь к моей начальнице, она единственная ямазанаду в Хигане. Я-то сама с ней встречаться боюсь, а уж приговоры она выносит такие, что прямо вообще. Короче, она самыми жуткими делами занимается: клятвопреступлениями, предательствами, убийствами, развязыванием войн и прочим таким. Надеюсь, ты к ней не попадёшь, потому что у неё процент приговоров даже к реинкарнации ничтожен, что уж там насчёт небес. Хотя учитывая, что плывём мы что-то долго, я начинаю думать, что это не так уж и невероятно с тобой. Ну и про совет ям, когда тебя будут судить три ямы — раньше было десять, но нам финансирование обрезали, вон, мне даже лодку новую не могут выделить сколько столетий уже, — так вот, совет ям — это вообще экстраординарное событие, и там уже пиши пропало прям сразу. Но, с другой стороны, последний совет ям… Я чё-то даже не помню, когда был. Вроде, когда Ююко Сайгё судили, но это не точно. Там, помню, сама Юкари Якумо заявилась, и всё пошло наперекосяк, но зрелище было знатное, ага.       — Юкари Якумо?!       — А, да ты же, поди, с ней знаком должен быть, ты ж из Внешнего, так что вряд ли бы ты попал сюда без её ведома. Но вообще она мерзкая особа, и то, как она даёт самым жутким порокам в ваших душах развернуться в полную мощь — это прям надо уметь. Короче, если ты очередная её жертва, то, ну, прими мои соболезнования, хех…       Анноуна что-то не очень радовало то, что ему говорила Комачи, и в ожидании суда он начал продумывать то, как будет защищаться. В принципе, он же ничего плохого не совершил, ведь правда?..       Комачи проболтала с Анноуном всю дорогу, обрадовавшись внезапному собеседнику: как она сказала, духи обычно молчат при перевозке их через реку Сандзу, потому что, как правило, успели смириться с о своей смертью, более того — они сами после смерти пешком проделывают сюда свой путь. Но некоторые попадают в лодку внезапно и чуть ли не без очереди, и Анноун был именно таким. Чем это обусловлено, Комачи не знала, но зато успела вывалить на Анноуна добрый десяток различных теорий: начиная от того, что это всего лишь те, кого смерть постигла неожиданно, и заканчивая тем, что так случается с теми, в отношении которых суд не терпит отлагательства…       Так или иначе, спустя некоторое время — Анноун вновь не мог сказать, сколько же времени прошло, — лодка зашуршала днищем по камням и мгновением позже глухо стукнулась о глиняный берег. Комачи как раз рассказывала ему про то, что после суда над той самой Ююко некоторых могут определить и не в ад, и не в рай, и не на реинкарнацию, а в тот самый Мейкай, где она теперь живёт, но о критериях отправки туда рассказать так и не успела.       — Вот и приехали. Ну чё, приятно было поболтать, давай, удачной дороги тебе и получше приговора, чё ещё могу пожелать, — Комачи помахала ему одной рукой, держа в другой весло — которое здесь, под изрядно посветлевшим небом, Анноун, наконец, сумел рассмотреть: это вообще оказалось не весло, а гигантская коса. То ли эта коса — тоже какой-то магический артефакт, который умеет превращаться в весло, то ли это просто зрение Анноуна в сумерках подводит его, но факт остаётся фактом: Комачи сейчас выглядела… Даже как-то опасно, пожалуй.       Насколько же опасен по сравнению с ней тот суд, что его ждёт?..       Анноун огляделся. Позади него ночная темнота, словно туман, клубилась над ровным зеркалом реки; казалось, стоило только лодке Комачи раствориться в этой темноте на обратном пути — и здесь вновь воцарился покой: ни ветерка, ни шороха, никаких звуков — абсолютная тишина, от которой слегка звенело в ушах. Анноун стоял на узком глиняном берегу, который, насколько хватало взгляда, простирался по обе стороны от него. А впереди — судя по всему, начинался рассвет: небо уже раскрасили оранжевые тона, а под ним раскинулось безбрежное поле, покрытое ярко-красными цветами.       …Анноун, повинуясь неведомому желанию, шёл куда-то вперёд. Он потерял счёт времени: казалось, с тех пор, как Комачи привезла его сюда, он идёт целую вечность. Ни усталость, ни голод, ни желание спать не давали о себе знать: кажется, все эти свойства остались позади, в прежней жизни… Точнее, в жизни вообще.       Река давно скрылась где-то за спиной, превратившись в тоненькую тёмно-серую ниточку на горизонте; впрочем, то, что он принял за рассвет, было сложно так назвать. Небо — если это вообще небо, — было залито равномерным желтоватым светом, похожим на мягкий свет закатного солнца после жаркого дня: Анноун бы не удивился, если бы ему сказали, что здесь такое время суток длится вечно.       По сравнению с Генсокё, в котором вот-вот должна была наступить зима, здесь было странное межсезонье: не сказать, чтобы Анноуну было жарко, или наоборот, холодно. Анноун бы не удивился, если бы ему сказали, что здесь этот сезон тоже длится вечно.       Он медленно, будто корабль, проделывал свой путь в море ярко-красных цветов, которому не видно было конца. Шаг за шагом, метр за метром, километр за километром… Анноун бы не удивился, если бы ему сказали, что ему придётся так идти к неведомой цели вечно…       Он поймал себя на мысли: было очень странно осознавать, что он мёртв. Вот, вроде, он — всё тот же человек, что некоторое время назад был в Генсокё, и в то же время уже бесконечно далёкий от этого. Раньше он думал, что очень удивился бы, узнав, что умер. Но нет, ничего такого не было, он будто бы с самого начала, очнувшись в лодке, это знал, и новость, что поведала ему Комачи, вызвала в нём лишь слабое чувство удовлетворённости ответом. Ни паники, ни негодования, ни изумления. И даже возможность того, что вдруг его реанимируют, вырвут из цепких лап смерти — если вдруг там кто-то вообще знает о возможности реанимации, — его совершенно не интересовала. Что произошло — то произошло, и несмотря на то, что там, по ту сторону реки осталось много того, что было ему дорого, много незаконченных дел и несбывшихся надежд — сейчас ему почему-то не хотелось возвращаться, даже если бы ему дали такую возможность.       Кажется, он смирился со своей смертью.       Он грустно вздохнул и поднял взгляд, до того прикованный к ярко-красным волнам цветов, среди которых он шёл по одному ему ведомому пути…       И удивлённо заметил, что всё же пейзаж не был столь однороден, как ему казалось.       Насколько хватало взгляда, цветочное поле покрывало всю землю до горизонта; однако впереди, прямо посреди поля высилось какое-то здание, напоминающее что-то вроде гигантского готического собора, отделанного белым камнем. Отсюда его было едва видно, до него оставалось навскидку ещё километров семь-десять, но отчего-то Анноун понял, что именно туда ему и нужно…       Когда он подошёл к гигантским золотым воротам, обозначавшим вход в это здание, что вблизи смотрелось гораздо внушительней, чем тогда, когда он в первый раз его заметил, Анноуна уже ждали. Две странно одетых фигуры с такими же, как у Комачи, косами, лезвия которых угрюмо поблёскивали на этом странном свету, заливавшем здешние просторы, стояли по обе стороны ворот. Одновременно кивнув, они пригласили его следовать за ними — и повели его внутрь.       Тот, кто некогда построил это здание, без сомнения, был весьма внимателен к мелочам. Но Анноуна не интересовали детали обстановки: он уже давно понял, что его ждёт тут, и когда его ввели в большой зал и указали на место — это был стол навроде небольшой трибуны сбоку от широкой ковровой дорожки, что вела к трибуне побольше и повнушительней, — он с готовностью занял его и только сейчас удосужился осмотреться.       Гигантский тёмный зал, облицованный мрамором, казался пустым, но это впечатление было обманчиво, стоило лишь приглядеться и увидеть миниатюрные на таком фоне фигурки. Туда-сюда сновали, судя по всему, местные работники. Часть из них, как и те двое, что отвели его сюда, были одеты в такие же робы, и волей-неволей напоминали Анноуну те стереотипные изображения «смерти с косой», которые он видел ещё в своём родном мире. Это было комично, но они не расставались со своими косами, даже когда им это доставляло неудобства. Вот один такой неудачливый работник зацепил своей косой угол дверного проёма и чуть не повалился на пол, на мгновение потеряв равновесие; вот другой пытался удержать в руках одновременно и косу, и кипу порученных ему бумаг; вот третий, в разговоре с ещё одним, решил было опереться на свой инструмент, но тот выскользнул у него из рук, и спружинив, отскочил от владельца на пару метров.       Если Анноун правильно помнил те книги, что читал в Генсокё, это были не кто иные, как обычные синигами.       Время от времени здесь появлялись и другие создания: чем-то напоминающие фей из Генсокё, но одетые в тёмно-синюю униформу и нечто вроде фуражки. Судя по тому, чем они занимались — читали те кипы бумаг, которые приносили им синигами, писали что-то на них в ответ, порой, собравшись в кучку, обсуждали что-то написанное — они были кем-то вроде местных следователей, адвокатов и подобных персонажей, без которых, судя по всему, не обходился ни один суд, даже в загробном мире. Странно было, что здесь эти «феи» будто бы помыкали синигами, всё-таки последние — какие-никакие, но боги, однако здесь служебные привилегии, кажется, были важнее.       Отчего-то Анноун вспомнил про свой родной, Внешний мир. И не случайно: суета и шум в зале чем-то напоминали Анноуну последние минуты перемены перед лекцией в его университете; феи-приставы, феи-прокуроры и феи-адвокаты, наполнившие зал и уткнувшиеся в свои бумаги — студентов его потока, уже доставших тетрадки; а то, как в зал вошли трое в такой же синей форме, что и у фей, и публика испуганно затихла — появление преподавателя.       Было сразу видно, что это не зря: эти трое явно были не рядовыми сотрудниками. На их плечах красовались золотые погоны, а фуражки на головах напоминали настоящие короны. И судя по настороженному молчанию зала в тот момент, как вошедшие медленно направлялись по ковровой дорожке к главной трибуне, они и должны были вести этот суд.       Впрочем, Анноуну было нечего бояться: за время ожидания он уже продумал свою линию защиты — она была идеальной, и фея-адвокат, уместившаяся рядом с ним, выслушав его, понимающе кивнула.       Тем временем те трое заняли свои места — и та, что сидела посередине, вытащив небольшую дощечку, постучала ей по столу.       — Итак, мы начинаем наш процесс. Сегодня в Верховном суде Министерства Правильного и Неправильного слушается дело Анноуна Якумо. Совет ям в составе…       — Хендзё-о, ямахито Ёйри Шибу, — подняла ладонь та, что сидела слева.       — Тоши-о, ямадзигоку Коцу Шино, — устало кивнула головой правая из судей.       — Эмма-дай-о, ямазанаду Эйки Шики, — закончила представление центральная из ям. — Итак, оглашается приговор…       — Эй, подождите, а как же выслушать, э-э, обвиняемого, или как там? — удивлённо воскликнул Анноун. Его фея-адвокат, выпучив глаза, посмотрела на него, а зал взволнованно загудел.       — Понятно, — развела руками Эйки после небольшой паузы. — Я могла бы сейчас за неуважение к суду добавить чего-нибудь в приговор, но… Это, пожалуй, простительно, потому что…       — Потому что он из Внешнего мира и не знает правил поведения здесь, Шики-сама, — сочувственно покачала головой Ёйри.       — Совершенно верно. Что ж, если обвиняемый, как он себя назвал, хочет что-то нам сказать — то милости просим, — Эйки вытащила несколько бумаг из пачки, что лежала у неё на столе и принялась рассматривать текст на них.       — Ну, я что хотел сказать, — начал Анноун, — когда я попал в Генсокё, я понял, что я могу что-то сделать для этого мира, и начал претворять эти планы в жизнь. Если в своём родном мире у меня не было почти никаких возможностей, то там я постарался принести пользу, и почти даже принёс её! Единственное, что не получилось — там почему-то мои идеи сразу не поняли Рейму и там ещё некоторые, но это было поправимо. Жалко, что я не успел их воплотить, поэтому, если суд не возражает, то в качестве места для следующей своей жизни я хотел бы выбрать Генсокё, нужно же принести ему пользу в конце концов!       — Всё? — Эйки сухо поинтересовалась, вместо того, чтобы обговорить с ним детали его реинкарнации, как планировал Анноун. А Коцу, бросив на Эйки, а потом и на Анноуна взгляд, закрыла рукой лицо и тяжело вздохнула, прокомментировав полушёпотом:       — Я бы сказала, не принести, а «причинить» эту «пользу».       Повисшее молчание насторожило Анноуна. Неужели что-то пошло не так, как он планировал?..       — Ну типа того, — пожал он плечами.       — Что ж, значит, заседание затянется, — Эйки полезла куда-то в стол и достала оттуда небольшое зеркальце. — Как ты думаешь, — она перегнулась через стол и наклонилась к Анноуну, — правильно ли ты понимаешь свою роль в этом мире? Ты считаешь, что ты был кому-то полезен?       — Ну… Разумеется! Это ведь даже Ран подтверждала, и даже Юкари!       — Они подтверждали, или может, тебе просто казалось, что они подтверждали?       Анноун задумался, и Эйки, видя его замешательство, продолжила:       — Да, в некотором роде ты был полезен Генсокё. Но это не благодаря твоим личным качествам, а скорее вопреки им. Как ты думаешь, кем бы ты мог быть во Внешнем мире, про который ты считаешь, что у тебя нет там возможностей?       — М-м…       — Хорошо, посмотри сюда, — Эйки протянула к нему зеркало. — Это действительные твои возможности во Внешнем мире. Они могли бы реализоваться, если бы точки бифуркации судеб, то есть те моменты, где у тебя есть выбор, ты прошёл бы в том или ином направлении…       Разумеется, Анноун увидел в зеркале себя. Но… Не то, что могло бы быть его отражением — ну или не в этот момент времени. Скорее это, и правда, были отражения его возможных судеб: вот он, лет сорока, одетый в дорогой костюм, сидит за длинным столом рядом с другими «серьёзными людьми», а сзади на большом экране, напоминающем плазменный, мерцает слайд из какой-то презентации про совет директоров «Газпрома». Вот он, лет в тридцать, отпустив волосы до пояса и надев кожаную жилетку и джинсы, с электрогитарой наперевес, стоит с ещё парой товарищей на сцене какого-то большого концертного зала, самозабвенно крича что-то в микрофон. Вот он, возрасте эдак в тридцатипятилетнем, в снежно-белом скафандре, обставленный разнообразными приборами, проверяет настройки выхода на траекторию сближения с Марсом на сенсорном дисплее в небольшой кабине, а минутой позже большая громада на сверкающем огненном хвосте медленно поднимается вверх, и мимо проплывает надпись на её корпусе — «SpaceX BFR». Вот он, в каске и комбинезоне, выносит из каких-то горящих развалин людей; вот он щурится от вспышек фотоаппаратов, стоя на сцене с «Оскаром» в руках «за лучший анимационный фильм 2049 года»; вот он, с сумасшедшим взглядом, растрёпанными волосами и в небрежно надетом халате на какой-то научной конференции показывает публике картинку с надписью «Flux Capacitor», вот он…       Эйки, решив, что хватит, убрала зеркало.       — Ты тогда так и не понял, что твоё место было в том мире, одно из многих. Я показала тебе лишь лучшие из возможностей, но любого из этих исходов ты мог бы добиться. Но что поделать, ты сам выбрал свою судьбу, никто тебя не заставлял.       — Э-э… Но Юкари мне ничего об этом не сказала!       — А она должна была? Вернее даже так, ты её спрашивал?       Анноун не нашёлся, что ответить, и Эйки лишь пожала плечами.       — Ты даже сейчас не хочешь признать свою вину и перекладываешь её на других, — заключила Ёйри.       — Всё правильно. Такие, как он, не умеют быть честными даже с собой, — Коцу недовольно покачала головой, подтверждая слова своей коллеги.       — Но в чём я виноват? Я делал лишь то, что подсказывала мне совесть…       — Так ли это? Ты точно знаешь, что ты делал на самом деле, а не путаешь это с тем, как тебе хотелось бы видеть свои поступки? — Эйки вновь помахала зеркалом у него перед носом.       — Разумеется, а может быть по-другому?       Судья отвернулась и безнадёжно вздохнула.       — Что же. Все вы, люди, уверены в этом. Все до единого.       Она повернула к нему зеркало — и он вновь уставился в его глубины.       …Вот маленький мальчик в красной курточке самозабвенно возится в снегу на площадке около детсада. Он только что поспорил с другим мальчиком в тёмно-синей куртке, который так же упорно копается рядом с ним. Каждый из них пытается доказать друг другу, что может построить снежную башню выше. Несколько минут они упорно строят; но вдруг с крыльца раздаётся окрик воспитательницы, что знаменует собой окончание прогулки. Мальчик в синей куртке оборачивается — и его соперник, воспользовавшись этим, незаметно убирает из основания его башни несколько снежков. Когда тот возвращается к строительству, его башня вдруг накреняется и падает — и мальчик в красном победно смеётся, не стесняясь уже идущей к ним воспитательницы. Он, разумеется, запомнил этот эпизод, как честное состязание в навыках строительства снежных башен, но сейчас его победа вызывала скорее неприятные эмоции: вряд ли такие приёмы действительно свидетельствуют об умении строить, а не разрушать…       …Они долго в упор смотрели друг на друга: суровый шестиклассник и усталая учительница математики.       — Мария Алексеевна, у меня здесь всё правильно, в условии тоже был пропущен минус!       — Нет-нет, в учебнике было всё правильно. Я специально проверила, думаю, вдруг что-то не так, ты же на пятёрку в контрольной шёл.       — Не знаю! Не было там минуса, не было, вот смотрите! — он достал из рюкзака учебник и открыл на странице со злополучной задачей. Минуса в ней действительно не было — на его месте красовалась изрядно потёртое стёркой пятно, в котором и правда было очень сложно узнать первоначальный знак.       — Ох. Ну что ж, я сделаю вид, что согласна с тобой. Значит, кто-то до тебя стёр этот несчастный минус, и потому ты решил вот эту задачу, без минуса, ну и ответ тогда получился верный. Так?       — Да, точно!       — Слушай. А… Хотя ладно, мне не хочется из этого разводить ерунду. Хочешь оценку — ладно, так и быть, держи, исправлю я её тебе на пятёрку…       — Спасибо, Мария Алексеевна! — парень радостно спрятал учебник обратно и поспешил из класса, так и не услышав окончание фразы учительницы:       — …Но если ты решаешь врать, то ври хотя бы правдоподобно.       Конечно, с его стороны казалось, что пропустить минус в задании, решить его неправильно, а потом, получив тетрадку с четвёркой, «подправить» условие в учебнике так, чтобы решение стало правильным — это идеальная хитрость. Но она имела мало общего с его первоначальным намерением решать каждую контрольную идеально…       …Усевшись на подоконнике, трое странного вида парней обсуждали «вчерашнее». Они себя называли «панками», хотя в их классе к ним приклеилась другая кличка: «попугаи». Комичности этой ситуации добавляло то, что одного из них звали Кешей, и потому кличка пришлась как нельзя кстати сначала ему, а потом и всей его компании. Но сейчас этот Кент — таково было его «погоняло» среди этих троих, — был совсем не похож на неформального лидера этой компании, поскольку судорожно искал способ заткнуть своего товарища, который совершенно некстати вспомнил то, что вспоминать совершенно не следовало бы…       — Ага! А потом, когда мы возвращались с концерта, ты выдул половину наших «трёх топоров», забрался на крышу ларька и начал орать: «Я маленькая лошадка!»       — Э, э, успокойся, тише ты, это вообще песня только, и вообще давай об этом после школы поговорим, ща какие-нибудь училки услышат…       — Зато ты выглядел ржачно! А еще, потом… — не унимался его друг.       Друг этот в тот момент всячески пытался себя убедить, что он совершенно внезапно завёл эту тему просто так, а не потому, что рядом, у соседнего окна сгрудилась кучка их одноклассниц, и дело было вовсе не в том, что одна из них выказывала к Кенту весьма неоднозначное отношение, и нет, он вовсе не завидовал ему и совсем не хотел выставить его в нелепом виде перед ней, а просто это был принцип свободы мыслей, слов и действий, которого они тогда придерживались…       …Длинный стол, над столом — портреты президента, премьер-министра, ректора университета, ну и ещё парочки «легендарных выпускников» с ними рядом: такова была обстановка в зале собраний студсовета. Немного пафосно, но это было в самый раз для торжественных моментов, таких, как выборы председателя. Один кандидат набрал аж целых восемь голосов, но его на один голос обошёл ближайший соперник, и теперь этому самому неудачливому кандидату, молодому, но амбициозному первокурснику, оставалось только сидеть за этим столом вместе с другими членами студсовета, вяло поздравлять победителя и анализировать: что не так он сказал в своей речи? Ведь стоило, наверное, сделать её чуточку лучше, и вот эта власть, эти льготы, эти привилегии… Хотя нет, не за этим же он шёл в студсовет, а для того, чтобы помогать своим товарищам-студентам и делать их жизнь лучше. Ну, или по крайней мере, он привык так думать.       …Раздался сильный грохот: это разозлившийся парень стукнул кулаком по столу, из-за чего сидящая рядом с ним кицуне испуганно прижала свои уши, смяв ими шапочку.       — Ты слишком недооцениваешь себя, и ты достойна большего…       — Хозяин, послушайте…       — Ран, ты меня не убедишь. Я вчера увидел достаточно, чтобы понять разницу между тобой и неодушевлёнными предметами, и…       — Хозяин, вы… — она обхватила руками голову, будто пытаясь спрятаться от него.       — Ты, конечно, можешь продолжать служить Юкари, мне, да хоть кому угодно, но главное — у тебя у самой появится выбор. Ты сможешь жить для себя, а не для кого-то другого! Если ты пожелаешь, то для тебя ничего не изменится, но главное — ты сможешь пожелать этого или чего-то другого!       Парень был уверен, что делает это из искреннего желания помочь, и к этому вовсе не относятся его мечты о том, как он и она, чьим единственным хозяином он после этого останется, будут жить здесь, вместе, долго и счастливо… И наверное, это не страшно, что он всё ещё будет иметь власть над ней: ведь он не собирается ей ничего приказывать, что шло бы вразрез с её желаниями. Ну, по крайней мере, в ближайшей перспективе. Да и если ей что-то не понравится — она, конечно, всегда может сказать, что что-то не так, если осмелится, конечно. Верно же?..       …Они стояли друг против друга, трое на трое. Жрица, ведьма и ещё один пришелец из Внешнего мира — против сатори, аманодзяку и него самого. И именно сейчас он должен добиться того, чего хочет — ведь все те, кто на его стороне, ожидают его победы. Он не может их оставить ни с чем. Отступать уже некуда…       Как там говорила Койши? Сомневаться — значит, не действовать в полную силу?       Значит он не будет сомневаться. Отбросив все сомнения, он будет сражаться — не за Ран, что не оправдала его ожиданий. Не за Сатори или Сейджу. Он не будет себя обременять никем и будет сражаться за самого себя. За то, во что он верит, за свои идеалы. И будь они даже тысячу раз неправильны…       Но разве теперь не было предельно ясно, что они были неправильны с самого начала?       Анноун понял, что уже давно со смесью ужаса и отвращения наблюдает за жизнью этого противного персонажа сквозь зеркало Эйки. И даже сейчас он искал хоть какую-то лазейку, чтобы появилась хотя бы призрачная надежда на то, что не было очевидно с самого начала.       Разумеется, это его собственная жизнь, его собственные желания и его собственные поступки.       — Ты всё правильно понял, — покачала головой Эйки, и Ёйри вместе с Коцу согласно кивнули.       — Но… Не один я играл нечестно! В конце концов, Джек виноват тоже! Он применил запрещённый приём!       — Разумеется, для него будет свой суд — когда он умрёт. Его злодеяния не оправдывают тебя.       — Но меня оправдывают мои намерения! Я ведь хотел дать жителям Генсокё свободу!       — А ты спрашивал хоть раз, нуждаются ли они в том, что ты им хочешь дать? — поинтересовалась Ёйри.       — Но ведь свобода — это необходимое, как его, неотъемлемое, естественное право любого человека, ну и ёкая, значит, тоже… Любого разумного существа!       — Право, но не обязанность. Кому-то гораздо удобнее чувствовать себя под чьим-то покровительством, нежели решать всё самому. Да и ты сам прекрасно видел, какую «свободу» ты пытаешься дать другим.       — Но зато я не кидаю понты направо и налево, не собираю «гаремы», не… вот это всё…       — Хе-хе, собрать «гарем», если никто не против — это нормально, — рассмеялась Коцу. — А вот давать всем то, о чём они не просили — нет. Спроси себя сам: будут ли счастливы те, чьи права ты нарушаешь этой «свободой»?       Анноун думал над ответом с полминуты, но так и не нашёл, что сказать. Даже фея-адвокат рядом с ним так и не смогла ничего добавить — что, наверное, было логично, ведь у неё не было нужной практики, поскольку тут особо не слушали подсудимых, да и сказать им было… В общем-то, нечего, как сейчас со всей очевидностью понял Анноун.       Эйки подняла дощечку, исписанную чёрными иероглифами, в которых, кажется, были заключены все нечестные поступки Анноуна, всё то плохое, что он сделал до того, как попал сюда. Дощечка с трудом слушалась — было похоже, будто это не дощечка, а тяжеленный слиток свинца.       — В общем, я вижу, что у тебя больше нет аргументов. Я знала, что их нет с самого начала, но таков закон — мы даём высказаться каждому. Ты переоценил, сильно переоценил понятие свободы. Критически переоценил. И при этом сам же ему не следовал: например, ты прикрывал желанием освободить Ран желание заполучить её себе, даже не отдавая себе в этом отчёт.       — Пусть ты думал, что твои намерения чисты, но главное — не намерения и даже не действия, а восприятие другими и самим собой, — спокойно заметила Ёйри. — Жаль, что у Эйки-сама не было времени посетить Генсокё и наставить тебя на путь истинный, как она иногда делает из-за сочувствия к вам, людям и ёкаям. И быть может, тогда твой приговор не был бы столь суров. Но тебя предупреждала даже Койши: если бы ты правда верил в ту свободу, которую ты хотел принести, то исход, скорее всего был другой. И хоть ты в этом был уверен, но в глубине души ты знал, что неправ — и сомневался.       — И потому исправить ничего у тебя не вышло, и я даже рада, что Генсокё не успело сильно пострадать от твоего воздействия, — развела руками Коцу. — А то бы ты, начав с нарушенного обещания, решил бы потом никогда не передумывать и устроил бы там, в Генсокё, настоящий ужас. Всё же вы, люди, одинаковы: то придумываете себе высокоморальные обоснования самых низменных и жутких поступков, то переводите стрелки на других и обвиняете в ваших неудачах всё, что вокруг вас, то сами не доверяете никому, даже себе. Скучно, — она устало зевнула.       Переглянувшись и кивнув друг другу, все трое судей встали и Эйки вновь начала:       — Итак, оглашается приговор. Верховный Суд, в лице ямазанаду Шики Эйки, председателя совета ям; ямадзигоку Шино Коцу; ямахито Шибу Ёйри рассмотрел дело души Якумо Анноуна и вынес приговор в соответствии с тяжестью всех грехов, совершённых подсудимым при жизни. С учётом всех обстоятельств дела, суд не может вынести другое решение, кроме как приговорить душу подсудимого к переработке. В связи с этим душа подлежит уничтожению, а её духовная энергия будет использована для создания новых первичных душ, направляемых в круг реинкарнаций. Приговор окончателен, обжалованию не подлежит, должен быть приведён в исполнение немедленно, — стук судейского молотка поставил последнюю точку в истории того, кого в Генсокё звали Анноун Якумо.       Он с трудом заставил себя выйти из-за своего места и склониться перед подошедшими к нему судьями, как потребовала Эйки. Он почувствовал, как её дощечка прикасается к его голове, и эта невыносимая тяжесть его собственных грехов будто перетекает в него. Он едва заметил, как за его спиной уже собрались угрюмые кисины, готовые связать его и транспортировать в ад, где и исполнить приговор. И когда его душа, сброшенная ими с обрыва, летела вниз, туда, где горел адский огонь, что сжигал души, превращая их в первозданную духовную энергию, уничтожая всё, что было с ними связано — личность, память, мысли, желания, страхи, пристрастия — она всё ещё жаждала ответа на последний вопрос:       «Почему всё закончилось именно так?..»       Ещё мгновение — и достигнув дна, с яркой вспышкой она перестала существовать, так и не получив ответа.       Будто её и никогда не было в этом мире.