Цветные кроссовки, сырые креветки и сны

Когда Мирон вернулся в Питер насовсем, он обнаружил, что как будто и не уезжал. И что половину улиц он не помнит. Блудный сын заново хотел познакомиться с городом, надеясь на взаимное узнавание. Только дни пока были неподходящими, погода, как назло, ясной, а небо - высоким и прозрачным. Мирон ждал, когда начнется пора русского нуара с темнотой и хлюпающей грязью под ногами; холод и проливные дожди. Сейчас у него было не лучшее время, и между ярким солнцем и теплом асфальтом Мирон чувствовал себя таким же уместным, как член на лбу. Когда осень, наконец, заявила о себе ливнем прямо с утра, Мирону стало легче. Вечером он вышел гулять. Еще в чем он находил для себя прелесть такой погоды — это меньше шансов быть узнанным, не то чтобы толпы в центре становились меньше, просто людей больше занимали зонты и вода в ботинках, они смотрели в лужи под ногами, а не в лица прохожим. Мирон исходил весь центр под дождем и мутными желтыми кругами фонарей. Ноги гудели, он промок насквозь, и от толстовки шел пар. Но холода он не чувствовал, неся в руках бутылку колы, разбавленной виски примерно тридцать на семьдесят. Последний раз он так гулял в одиночестве в далеком уже теперь подростковом возрасте. Лицо горело, хотя настоящее опьянение не приходило. С Фонтанки он свернул во дворы. Нырнул в бесконечные тоннели, идущие сквозь город как широкие полые вены. Весь город потемнел, пропитанный водой, топкой памятью болот, на которых стоял, и испарениями рек; низкие своды арок словно вздулись от влажности. Мирон шел, сворачивая наугад без четкой цели, когда услышал позади размеренные легкие шаги, как эхо собственных. Он остановился — шаги стихли; через несколько метров услышал их опять, уже сбоку. Он насторожился, встал под освещенным окном, надеясь при случае начать долбиться в него, но в порыве ветра сквозь дождь ощутил знакомый тонкий слабый запах ацетона и масляной краски. - Охра? Длинная черная тень вытянулась из-за спины Мирона, наложилась на его тень, и сравнялась с ней поглотив собой. Мирон не стал оборачиваться. Он протиснулся меж домов и окон, глядящих друг в друга как влюбленные глаза, свернул еще пару раз и наткнулся на арку, замкнутую железными воротами. Если бы Мирон был гостем города, он бы уже сто раз заблудился, и ходил кругами, ища выход, но родившись здесь, он не боялся бесконечно плутать, зная, что интуитивно найдет выход. По ту сторону ворот сбоку угадывалось смутное движение, словно кто-то укрывался в тени цементного столба. Ну, не кто-то, а Он. Мирон прижался горячим лицом к решеткам и протянул сквозь них руку, слепо улыбаясь в темноту. - Привет, тебя давно не было. Ладонь оплели цепкие жесткие пальцы. - Извини, - проворковал Охра. Его кроссовки фосфоресцировали белым, такие чистые, словно он не шел за Мироном сквозь дождь. Его одежда и капюшон оставались неизменными, а вот кроссовки почему-то всегда были разными: фиолетовыми, салатовыми, розовыми как детская жвачка, просто элэсдэшно-разноцветными, но чаще всего именно белыми, как сейчас. Левый шлепал по луже, отбивая Ему одному известный ритм. Мирон хотел глотнуть своего коктейля, но не хотел отпускать руку Охры. - Ты придешь сегодня? - Да... Над головой у Мирона зажглось окно, и Охра сам разжал пальцы. Створка ворот тошнотворно скрипнула и приоткрылась от порыва ветра. Мирон прошел в нее, и в арке кроме него никого больше не было. Он вышел прямо на Загородный проспект, посмотрел номер ближайшего дома и вызвал такси. Дома у Мирона в морозилке уже давно лежали вкусные подарки для Охры. Первый раз, когда Мирон познакомился с пищевыми пристрастиями своего монстра, его вырвало, но потом он привык. Оказавшись в теплой машине, Мирон понял, что все-таки пьян. Стук дождя по стеклу убаюкивал. Городские огни, как ложные маяки на воде — манили и утягивали в глубину, и Мирон начал дремать, видя бессюжетные цветные картины прямо вод поверхностью сна, почти наяву. Ехать далеко — из центра до спальника. Мирон поселился там уже не от нужды, просто любил откровенность. В отличии от центра, где дома, как женщины привлекают красивым фасадом, а потом обманывают и путают в темном и влажном лабиринте нутра, сонно-меланхоличные бетонные короба были прямолинейно честны. Охра уже ждал его дома, вышел навстречу с балкона, мокрый, пахнущий дождем и Мироновским Мальборо. Сигарета в его огромных руках — в длинных костлявых пальцах смотрелась маленькой и нелепой как зубочистка. Он распахнул объятья, склонив голову к плечу. - Где ты, блядь, был? - Спросил Мирон, утыкаясь лицом ему в капюшон, и стискивая черную кофту на его спине в кулак. - Я тебя по всему Лондону искал. Ветер гулял по комнате, балконная дверь распахнулась, ударяясь о стену. - Скучно у тебя тут, - заметил Охра, - даже телевизора нет. - Блядь, нахуй он тебе нужен? Я куплю завтра, если хочешь, ты будешь тогда приходить чаще? - Я могу и музыку послушать. Мирон вздохнул и отпустил Его - разговаривать с ним — дохлый номер; забрал сигарету и ушел на кухню. Там он взял самую глубокую миску, которая есть, и вывалил в нее гремящие камешки свернувшихся королевских креветок, глазированных льдом, замороженные куриные сердечки и печенки, пестрый морской коктейль из мидий, серых щупальцев осьминога и кальмаров. Охра почему-то испытывал особую любовь к морепродуктам, но не только — сверху Мирон высыпал пакет таких же замороженных, крупных, почти фиолетовых голландских вишен с косточками, и малину в белом шоколаде. Пол литра ледяного белого абсента он вылил в высокий пивной стакан, не разбавляя ничем; запах пряностей и сиропа от кашля напоминал о детстве. Глядя на это пиршество, Мирон против воли почувствовал рвотный позыв, но Охра взял холодную тарелку из его рук довольно улыбаясь — по его черному раскрашенному лицу будто полоснули шаветкой. Лет десять назад, еще в Кеннинг Тауне, в госпитале, куда Мирон загремел с алкогольным отравлением, он видел одного черного чувака с незашитой «улыбкой Глазго», так вот по сравнению с улыбкой Охры — вообще ни о чем. - Спасибо, - Он сделал несколько жадных глотков из стакана, словно давно хотел пить. Мирон закрыл балкон, сел рядом с Охрой на пол, прислонившись спиной к дивану, и наблюдал за ним. Мирон уже давно не удивляется происходящему, все его шаблоны порваны в клочья, мировоззрение перевернуто с основ, и парадигма мира разбилась о край тарелки с сырым мясом и сладостями. Мирон не знал, кто такой Охра, и откуда взялся, на каких условиях находится рядом с ним, по какому закону физики является самостоятельным и живым, но то, что не делало сильнее Мирона не убивало и Его. Он жрал несочетаемое и несъедобное, но не блевал потом, пил почти чистый спирт как воду, но не пьянел ни на грамм, как то он вынюхал целый грамм. У Мирона тогда был сухой период творчества, и он решил его прервать. Надоело, и тексты все равно стопрились. Монстр отговаривал его своим приятным голосом, а потом просто отнял пакетик, разровнял на столе чудовищную метровую дорогу и втянул ее длинным вдохом, не меняя ноздри. И не упал в конвульсиях, не изошел кровавой пеной. Его поведение вообще не изменилось, а зрачки в голубых глазах и так всегда были широкими. Как-то, во время периодической хандры Мирона, Он нашел в аптечке его таблетки и выпотрошил палеток десять — сезонный запас. Он закинул в свою улыбающуюся пасть, как тик-так, горсть, что не умещалась в руку, и весело хрумкал, только чтобы рассмешить друга. Представление о чувстве юмора у него тоже было своеобразным. Он копошился в своем лакомстве, выбирая кусочки, которые по его мнению были наиболее привлекательными. Вишневый сок и куриная кровь текли у него по пальцам и капали на пол. - Свинья, - ласково сказал Мирон и отобрал тарелку, - иди сюда. Охра прилег головой ему на бедро. Мирон сдвинул капюшон у него со лба, а потом и вовсе снял, пропустил сквозь пальцы черные вихры. - Кто красит тебе волосы? - Охра оскалился, личные вопросы он пропускал мимо ушей. Мирон потрепал его за тяжелую подкову в мочке. - Кто делает тебе пирсинг? Кто бьет тебе татуировки? Кто подгоняет тебе твои цветные кроссовки? - Улыбка стала шире, насколько это вообще возможно. Может, Он сам не знал ответы, может Мирону их знать не надо было. - Только ты меня кормишь, - сказал Охра. Он повернул голову и прижался щекой к ладони Мирона, прикрыв глаза. - Ну ты же мой монстр... Мирон выбрал печенку и протянул Ему, тот мягко взял кусочек губами. Мирон положил ему в рот креветку, лед на которой еще не растаял — частокол зубов дробил его как сахар. Вишню Он глотал целиком с косточками. Мирон тоже съел несколько ягод, которые лежали на самом верху не касаясь мяса, и держал косточки от них в неплотно сжатом кулаке. Охра притянул его руку за запястье, и мазком мясистого розового языка слизнул их все. Мирон подумал, что с таким же хрустом он мог бы перемалывать уже его пальцы. Но зубастый доверчиво лежал перед ним на спине, ел с рук и ластился к Мирону как домашняя животина. - Когда я поеду в тур, ты будешь со мной? Мирону трудно было привыкнуть к мысли, что теперь ему нужно работать одному, выходить на сцену одному — без Хинтера, без его поддержки, без твердых ободряющих слов, без его руки на плече. Охра задумался и молчал так долго, игнорируя протянутую мидию, что она подтаяла, и сок капнул ему на губы. Он взял еду, задев пальцы холодным языком, облизал кончики. - Буду, конечно, - наконец сказал он, глянув снизу вверх. - Только не так, как сейчас. Мирон не очень понял. - Хочешь сменить имидж? Охра улыбнулся, жуя. - Думаешь надо? - Мне ты нравишься и так. Мирон провел пальцами по ряду клыков, как по расстроенным, западающим клавишам; он никогда не умел ни на чем играть. Он включил на телефоне музыку — первое, что попалось в плей-листе, сделал глоток у Охры из стакана, прижав тыльную сторону ладони к губам. Дождь через стеклопакеты создавал фоновый белый шум. Тарелка опустела. Охра отобрал ее у Мирона и одним глотком допил все, что осталось на дне. Мирон поморщился и отвернулся, не выдержав. - Вот видишь, тебя от меня тошнит, а хочешь, чтобы я остался, - Охра рассмеялся и зевнул, выставляя на обозрение широкий красный зев и рыхлые блестящие гланды; Мирон шутливо щелкнул его по лбу. - Ты — моя волшебная галлюцинация, а ведешь себя как сказочный долбоеб. - Я не галлюцинация, - обиделся зубастый. - Я материален. - Откуда я знаю, может это мой больной мозг меня наебывает, а на самом деле ничего этого нет. Ты ведь сожрал мои таблетки. - Нет? - Оскорбился Охра до глубины души или утробы. - Нет? - Он извернулся у Мирона на коленях. - Сейчас я тебе покажу, как меня нет! Он вмазался лицом в чужой живот, делая вид, что хочет укусить, но только хватался зубами то за футболку, то за жесткий кожаный ремень, попутно щекоча Мирона под ребрами. Мирон заржал отбиваясь и отбрыкиваясь, и они покатились по полу. - Все, все, верю — ты есть, - голос Мирона подскочил почти до фальцета — дыхания не хватало. Охра прекратил его щекотать и прилег на плечо, тоже тяжело дыша. - Официально признаю тебя полностью материальной монструозной единицей. Я бы все равно не в каком блядском трипе, ни под каким дерьмом не смог бы это жрать, - он указал на пустую перевернутую миску. На новой белой футболке Мирона с «кокаином и икрой» остались мазки черного грима. Охра оставлял их повсюду, как следы-маркеры своего прибывания, но этот грим почему-то никогда не стирался с его лица полностью. Мирон привстал, без сожаления содрал футболку через голову, вывернул чистой стороной и, плеснув на ткань алкоголя, позвал: - Ну-ка, иди сюда. Охра послушно подполз ближе. Мирон придержал его за шею сзади и провел мягким трикотажем по его лицу, пытаясь свезти сажу со щек и лба. Охра морщился и фыркал, но не мешал. Футболка превратилась в грязную тряпку, а Мирону открылось все еще чумазое, но приятное остроносое лицо, вполне человеческое, если бы не улыбка. - Охра, да ты красавчик! Давай выпустим тебя на сцену, будешь моим бэк МС. Охра посмотрел в пол и сказал с сожалением: - Ну я же не могу разговаривать с закрытым ртом. - А мы закажем тебе маску — черную и зубастую. И никто не догадается. Охра грустно улыбнулся и обнял Мирона, положив свои большие руки ему на лопатки, и Мирон чувствовал, как взволнованно вздымается его мягкий живот. Он и сам понимал, что все, что он несет, не может быть ничем иным, кроме как шуткой. Как бы ему не хотелось. Каким бы логичным не казалось с виду. Нельзя подписать на лэйбл существо, которое выглядит как ночной кошмар большинства здоровых людей. Нельзя выпустить на сцену монстра, даже если он притворяется тем, кто только притворяется монстром. Нельзя назвать другом того, кто не может показаться на глаза никому, кроме тебя, но Мирон называет, по имени, которое дал ему сам. - Охра, ты ведь тоже уйдешь, правда? - Не завтра. - Какая разница... - Я уйду, когда не буду тебе нужен. - Сложно это представить. - Просто поверь. Мирон всегда с теплом вспоминает то время, когда они с Димой еще были друзьями и жили в одной квартире. Шокк тогда пытался научить его рисовать, правильно точить карандаши скальпелем, обращаться красками, углем и хрупкой, крошащейся в руках пастелью. Встав у Мирона за спиной и обхватив его руку с зажатым в ней карандашом, он водил ею по холсту направляя. Мирону и самому было интересно, вот только способностей у него не оказалось. Напрочь. Подчистую. Теперь Мирон жалеет об этом. Охра никогда не давал себя сфотографировать, словно боялся вспышки. Умел бы Мирон рисовать, он бы набросал его портрет по памяти, чтобы хоть что-то на память осталось. Рисовал бы как Шокк учил — смелыми грубыми мазками, размашистыми угловатыми линиями, но он может только квадратными рифмами. Но их не наложишь на бит, не дашь никому послушать, не включишь в микстейп — слишком личное. А Мирон тогда почти поверил, когда держал на своем плече тяжелую голову, и его шеи касались сомкнутые зубы, как клинок в ножнах. Мирон, обкуренный и пьяный, смотрел в потолок и, казалось, видел расходящиеся по нему дымными кругами тяжелые сине-серые волны звука, и чувствовал как безучастный голос парня, который умер в юности, даже не успев вступить в «клуб 27», вибрировал в позвоночнике. Охра не выказывал не восторга ни недовольства выбором музыки, кажется, он был доволен всем, что нравится Мирону. Мирону нравилось: и теплая тяжесть притершаяся к боку, и дыхание на коже. Никогда ни от кого из людей он не встречал такой открытости и безвозмездной отдачи. Грудная клетка словно превратилась в пустой тонкостенный сосуд, медленно заполняющийся теплой водой и покоем. Мирон хотел поделиться всем этим с Охрой, но способность молоть языком ему вдруг отказала. Тогда он взял Его под челюсть, заставив поднять голову и посмотреть на себя, и поцеловал в щеку. Как целовать Охру в губы было непонятно, ведь его рот растянут от уха до уха, и Мирон просто мазнул по нему языком как собака. Охра обхватил Мирона целомудренным почти детским объятием, сам жался к нему, будто замерз, хотя в комнате стояла мутная жара, и гладил голую поясницу. Они так и заснули на полу, вцепившись друг в друга. Мечта любого алкоголика и наркомана — уснуть и утонуть в объятиях своих галлюцинаций — одно из самых счастливых воспоминаний. Единственная вещь, которая осталась у Мирона от Охры — это его черный балахон, он нашел его, смятый и скомканный у себя под подушкой. И все. Мирон надеется увидеть Его еще хоть раз, приглядывается к темноте в арках и подворотнях, на сонных подземных парковках, и прислушивается к голосам вокруг. Прилетев на месяц в Лондон, он пол ночи стоит и курит у того дома, где увидел Охру впервые, но там уже давно живут другие люди, и вряд ли к ним на стаканчик спирта по старой памяти заходят чужие материальные галлюцинации. В один из дней, когда Мирон бухает в питерском баре — тупо надирается в кругу веселых и шумных коллег и просто знакомых, кажется, был чей-то день рождения, он случайно замечает за окном знакомую высокую сутулую фигуру в небесно-голубых кроссовках. За краем капюшона Мирон видит только птичий нос и зажатую в зубах сигарету, но он кидает собеседника на полуслове и рвется на выход. Он расталкивает людей, не извиняясь, скользя и спотыкаясь, в одной рубашке, бежит за чуваком по обледенелому февралю, но когда парень садится в подъехавшую машину, и чмокает в губы девушку за рулем, Мирон понимает, что, конечно же, он обознался.