Цветные кроссовки, сырые креветки и сны

Выходя из гримерки, Мирон лоб в лоб, точнее подбородок ко лбу, сталкивается с ребенком, по другому не скажешь. Он узнает его — эти горящие восторженные глаза — сразу же. Пацан стоял в первом ряду, и весь концерт метался взглядом от него к Охре. Глядя на это создание, Мирон даже не злится на очередной проеб оргов. Парень тараторит, как он рад видеть так близко самого Оксимирона и «пожалуйста, пожалуйста, не выгоняй меня, один автограф, и я сам уйду», и Мирон, в не трезвом приступе альтруизма, приглашает его в гримерку. Он расписывается на его белой майке и передает маркер Охре, еще не переодевшемуся, но уже стершему грим. Оксибой распахивает объятья, липнет к Охре как к старшему брату, и тот бережно прижимает паренька к себе, глядя поверх его головы прямо Мирону в глаза. Мирон видит вихрящуюся в зрачках темноту и понимает — сегодня. Ему жаль. Серьезно жаль, но он знает, что сам это купил. Их всех жаль, как утопленных котят, но, в конце концов, не этот — так другой, какая разница? Мирон приглашает парня к ним за стол, и Охра наливает ему. Несчастный не чует подвоха и не видит зла, он пьет злую белую водку из рук кумиров, смеется; пылая щеками, смотрит на приглашенных улыбчивых нарядных женщин, за которых заплатили деньги, и не знает, что выбор уже сделан, и жить ему осталось всего-ничего. Когда Мирон, протянув руку, говорит ему «пойдем, покурим», парнишка без задней мысли вкладывает свои подрагивающие, почти детские пальцы в гладкую и прохладную, как у врача, ладонь. Он порозовел от выпитого, и роспись на майке, липнущей к груди, подплыла от пота. Они идут по узкому, низкому коридору, под цепочкой допотопных гудящих и мигающих ламп, и Мирон чувствует, как Охра хочет поднять голову, расправить плечи и сладко хрустнуть каждой косточкой. Они заворачивают в комнаты для персонала и выходят на балкон. Ночной ветер холодный, синий и свежий. Охра достает забитую штакетину, мальчишка переводит взгляд на двоих взрослых парней и теряется. - Первый раз? - Мирон ласково треплет его за плечо. - Все в порядке. Оранжевый свет зажигалки осеняет лицо Охры, и нерадивый человеческий детеныш пугается впервые, он вжимается спиной Мирону в грудь, оглядываясь на него, словно ища защиты. Его глаза наивные, и такие большие, чем-то даже похожи на мироновы. Он все еще пахнет чистым ребенком, но взрослым алкоголем, и спиртовым маркером. - Ты видел? Мне показалось, у него и правда зубы... и рот... - Охра усмехается. Мирон обхватывает паренька поверх рук, пошедших мурашками, обнимая, успокаивая, но и обездвиживая. Охра затягивается, манит их гостя длинным пальцем к себе — тот понимает, если и сам так не делал, то где-то уже видел — встает на цыпочки, тянется к хищному лицу, приоткрыв губы. Охра берет папиросу обратным, горящим концом в рот, и выдыхает дым — странно яркий, неоновый и абсентовый, ядовитый — пацану в рот. Тот не отрываясь смотрит в глаза, где спиралью закручивается тьма, и больше не принадлежит себе. Он закидывает тонкие циплячьи руки Охре на шею, обнимает его и безотчетно тянется с поцелуем. Мирон забирает папиросу из татуированных пальцев и затягивается сам — его яд Охры не убивает. Он касается мягких русых вихров на затылке мальчика и просит: - Не делай ему больно. Он знает, что тому уже ничего не больно, но отворачивается все равно, и не видит, как подарив на прощание простой поцелуй, Охра раскрывает клыкастую пасть все шире и шире, и одним укусом сдирает лицо мальчика с костей.