что-то с чем-то

Облаченный ночной темнотой, усыплённый миллиардами колющих снежинок он не спеша бредет к одному единственному сияющему огоньку напротив него. Вьюга воет, как волчица, которая потеряла своего волчонка: также дико, также жалобно. Она разъярённо сметает все на своем пути, не давая никому пощады, вновь и вновь обжигая его щеки и нос кровью. Снег словно покрыл его лицо, а снежинки впились в кожу острыми иглами, высасывая последние силы. Но больше всего волчицу раздражала улыбка на его лице, надежда в душе и тепло чьей-то любви в области сердца. В нем была надежда. Поэтому с каждой минутой она выла все громче; вой нарастал все быстрее, превращаясь в крик. В крик ее души. Вот он, маяк, который верно светит своему кораблю, который ведет его в бухту. Яркий свет надежды, поглощающий всю боль, причиняемую вьюгой. Он смотрит на фонарь и не может отвести взгляда; такого света он не видывал уже так давно. Смотрит, не обращая внимания на все, что творилось с природой вокруг, ибо сияние, будто кислота, разъедало все негативное, что окружает его. Равнодушно он наступает на миллиарды снежинок, которые от его веса хрустят переломанными позвоночниками. Темнота не хочет отпускать своего любимого гостя. Она грубо обнимает его за плечи, шепча очередную оду на ухо. Она тащит за собою шлейф его воспоминаний, предлагая новую порцию приторно-ванильного зефира с начинкой из нескольких лезвий. Она заглядывает к нему в глаза, но сразу же перестает, ибо их сияние обжигает ее темную сущность. Но он не чувствует тяжесть рук темноты, не чувствует вкус ее блюд, а лишь делает шаг за шагом вперед. Вновь и вновь его взор поднимается на сияющую лампаду. Вот она уже опускает свои лучи на его голову, плечи, на него всего. Она окутывает его плотной полупрозрачной оболочкой, тем самым воздвигая некий барьер между ним и ним и темнотой. И он чувствует это. Он чувствует вкус сладкого на кончике своего языка, вкус победы, вкус свободы. Он еще долго не узнает один маленький секрет, что он прячется от самого себя. Прячется в уголки своей души, которые никогда не были тронуты, которые всегда были естественны и чисты. Он не узнает, что мир, от которого он бежит без передышек, уже внутри него самого; что та самая темнота, вьюга, безнадежность, бессилие – он сам.

Так сможет ли свет однажды спасти его или это посильно только самому путнику?