Лирика

Мороз жжёт впалые щеки и нос. Рыжий тревожный свет фонарей едва-едва поблёскивает в кромешной темноте. Они идут вдоль железной дороги, на рельсах стоят товарные составы с гигантскими испачканными мазутом цистернами. Поблизости не видно рабочих, и кажется, будто они одни тут ходят в морозном тумане вечера пятницы. Руки в перчатках без пальцев замёрзли до красноты и зуда, пальцы-палочки кажутся ещё более худыми, обтянуты сухой раздражённой кожей. Стас сует их в карманы и сильнее ссутуливается, пряча нос в шарф в мелкую клетку. Они идут почти молча. Игорь курит, говорит только иногда что-то. Завтра суббота, лёгкий день, но какую-то домашку все равно задали. Блин. Игорь, наверное, об этом сейчас говорит. Стас поддакивает, кивает, ёжится. До живой городской суеты метров двести, но кажется, будто они на самой окраине, вне времени и пространства, в некой петле. Ещё метров двести, а потом ещё сто, и они распрощаются и пойдут в разные стороны. Вечер уже, холодно, дом далеко. Сейчас они тут одни, будто одни во всем мире. Одни — значит вместе. Рыжих лампочек над головой становится все больше. Ребята проходят здание вокзала, пересекают оживленную магистраль. Машин много, они шумят, сигналят, скользят по свежей корке льда: кто-то ещё не успел сменить резину. Волшебство рушится в один миг. Стас теряется, у него дух выбивает. Теперь он «вне». Мигают светофоры, он смотрит на них и не получает никакой зрительной информации. Делает всё по инерции, спешит и хватается за рукав Игоря, когда мимо проносится внезапно откуда-то взявшийся автомобиль, поправший ПДД. Стас не болен и не пьян, и поэтому он не может взять Лаврова под локоть, а ведь так было бы надёжнее, возможно, тогда он бы не так выпадал из реальности. Вот оно, то самое место у облезлого гаража в бурой краске из столетней ржавчины, то место, где они прощаются до следующего дня. То место, где Стас даже достает отмороженные руки, чтобы пожать дружескую ладонь перед тем как разойтись. Кожа у Игоря, когда он ее пальцами касается и случайно задумывается об этом, странная какая-то — чужая, не своя, своя — другая. А когда Стас в глаза его смотрит, то теряется ещё дальше. Они у него такие, будто он знает все. Вообще все, все в этом мире, и Стаса он знает как облупленного. Однако это стопроцентно не так. Взгляд у него всезнающий, всевидящий и в то же время блаженный, будто даже если он и знает — то ему наплевать. Ну, когда-нибудь точно узнает, но не сегодня. Сегодня холодно слишком… зато на поезда посмотрели. Игорь говорит ему что-то своим голосом, срывающимся, насмешливым всегда, и Стас сам смеется. По инерции. Улицы бурлят, люди идут с пакетами и без пакетов, с детьми и просто друг с другом, и как Стас — в одиночку; люди бегут и прогуливаются, садятся в машины, ждут автобус, уезжают. Стас бурлит. Окна панелек горят бесчисленными прямоугольными глазами. Жёлтый, жёлтый, красный, жёлтый, синий и снова жёлтый свет. Там, наверное, готовят еду, смотрят телевизор, смеются, пьянствуют, пьют чай или таблетки, растут или догнивают; для кого-то детское время закончилось, а кто-то только очнулся. Стас вне, ботинки топают по замерзшему асфальту по инерции, как маршем, широкий шаг: левой, левой, раз, два, три, левой… Темнеют мимо переулки и подворотни, горят отовсюду эти глаза, смешиваются в одни смазанные пятна. Он вспоминает, прокручивает это чувство вырванности из реальности и не верит в то, что это правда было буквально час назад, будто не гулял он ни с кем нигде, будто это было когда-то очень давно и не с ним, будто это был упущенный исторический этап, а запомнил он его случайно. Будто это сон был. Будто он настоящий остался там, потерялся, а теперь топает по улицам жалкий клон. Темнота вырывается из дыр между фонарями и засасывает, обволакивает. На миг он будто бы забывает, куда идёт. И забывает, что пообещал себе не думать про дебильные вещи, которые спонтанно так в голову лезут все равно. Вот например: что, если просто представить, как они идут там снова так, в темноте, где только старые высокие фонари и сцепленные составы, а потом Игорь спросит у него что-нибудь двусмысленное, а Стас… а Стас! А Стас возьмёт его за руку, чтобы снова чужую кожу пощупать. Если это представить, то ничего. Только это не нужно представлять. Мечтать плохо — он с детства помнит, а почему плохо — не помнит. И все равно мечтает. Нет, не мечтает, а продумывает! Фортуну заговаривает. Он даже не думает об этом, просто думать не о чем — поэтому это в его голову попало. Так, случайно… А все будет, как будет. Холод временно замораживает потребности, и основная становится — попасть домой. Стас гадает о том, каким окажется дом, когда встретит его. Тревожно. Каким будет его проходной двор, в котором он живёт с самого детства? Он живёт там с детства и с детства помнит историю о том, как пацаненок из соседнего подъезда играл котятами в футбол на площадке, как незнакомый дед по вечерам рассказывал истории про войну, а утром, когда Стас шел на подготовку в школу, он потирал бока, пытаясь подняться с асфальта. Сейчас из всего осталась только площадка и этот самый асфальт, покрытый льдом. В груди необъяснимое волнующее предвкушение уюта и одиночества, простые потребности, потребность расжижить уставший от мыслей мозг, сесть просто и смотреть мерзкие телепередачи, есть и говорить самому себе о телеке: «вот же блевота» — и смеяться с какой-то абсурдной фразы в выступлении. Было бы круто, если бы его вдруг оставили дома на пару дней одного, а он бы Игорька позвал. И чтобы за окном снова пошел снег и закрыл голый лёд, чтобы чай был горячим настолько, что расчесывал заболевающее, раздраженное горло. Или же все будет прозаично: он придет и провалится в прокрастинацию. Выбор вообще-то за ним. Одно другому не мешает.