Лирика

Солнце лентами укладывает свой свет на мебель и стены в комнате. Его старый глобус разрезала такая лента, стопку старых пыльных детских журналов… Ещё на прошлой неделе мать попросила его собрать их, чтобы отдать знакомому мелкому сыну подруги, но они все лежат всеми забытые. Стасу ведь больше не нужны эти журналы? И старые игрушки из киндера не нужны, но их все равно так жалко, будто он мало дорожил ими в детстве — предпочитал им палки и камни на улице. Сейчас у людей мало детства, у них этот период длиною в жизнь — жизнь смазана, и то ли люди не взрослеют, то ли это и есть изначальная взрослость, то ли у детства теперь другой вкус. Разбавленный. Он готов, наверное, подарить своё детство кому-то другому, кому оно нужнее. Стас вырос. Карандаши на столе собраны в баночки из-под майонеза, по ним тоже гуляют тёплые до смутной ностальгической боли блики. За окном дышит вечер, мать должна вот-вот прийти домой, люди ходят без шапок и улыбаются, наверное, они несут к чаю что-то вкусное, и у них будет тёплый вечер. Стас подходит к окну, смотрит на солнце, на золотые голые деревья и теряется в том, что конкретно он чувствует. То ли счастье от погоды, ее кратковременного умиротворения, то ли у него щемит в груди что-то от ощущения нехватки, упущенной возможности. Так всегда: что-то под ребрами ворочается и сердце с желудком на пару щекочет. Он обнимает себя руками и вздыхает, отворачиваясь к глубине крохотной комнатушки. Ему в ней чего-то просто не хватает. А вроде и отчего-то все равно так хочется самому себе криво улыбаться — как можешь — и дышать, дышать. Стас не будет улыбаться. У него состояние сейчас: ни на чём не сосредоточишься, ни о чем не поговоришь, и ни с кем, в груди спирает. Ему хочется просто лечь спать, чтобы увидеть что-нибудь хорошее во сне. Лечь на свой сложенный грязно-бурого цвета диван, обняв руками дешевый смартфон, дожидаясь, пока он завибрирует. И когда он смотрит, как надпись появляется и пропадает: «Игорь печатает…», — ему хочется глаза спрятать, потому что они горят, будто он сейчас задохнётся или расплачется, а пальцы ответить не гнутся. Ему каждое слово кажется тайным, многоуровневым по смыслу. Кости мешают улечься, диван внезапно пахнет детством, а Игорь пишет одни глупости. А вдруг его мама сегодня принесет ему что-нибудь вкусное? Было бы круто поесть печенья. Игорь все время делится с ним своей едой, говорит, что ему для глистов не жалко, а на Стаса — смотреть больно, Стас — глист. Конченков надеется, что Лавров не глистофоб, а то тогда у него нет шансов. Наверное, он, такой тощий, очень некрасивый. На каникулах так сложно не думать о глупостях и заставлять себя есть. Так хочется писать глупый рискованный бред, он знает все, все понимает, слышит, как низким голосом скрипит открывающаяся входная дверь и после тяжело захлопывается, а в коридоре — вздохи и возня, и печатает: «приходи завтра, полежим». А потом вскакивает. У Игоря красивая кожа на руках, он просто хочет посмотреть как она будет утопать в этом солнце, как будут искриться волоски на свету, как эти руки будут лежать на его одеяле. Игорь тоже все знает, он уверен, что не дышит, но тем не менее его лицо выдает только спокойствие, исключительное спокойствие и улыбка. Он прочитывает сообщение дважды, трижды и, на всякий случай, четырежды, пытаясь понять его, а только потом набирает сам без лишних слов: «во сколько?» — Девушка пишет? — Мать кладет рядом с его тарелкой с ужином чистую вилку и оглядывается на говорящие, а точнее, орущие головы в крохотном телевизоре на стене. — Ага.