Знахарка

      Фролло глубоко вздохнул, просыпаясь, и открыл глаза. Последнее, что он помнил, — это был жуткий переполох на Пиру Дураков, который устроила нахальная цыганская мерзавка. Он вспомнил эту чертовку. Как нагло она сдвинула его шаперон на сторону, а потом еще она посмела дерзить Фролло на площади! Он попытался вспомнить ее имя. Эсмеральда, да, ее звали именно так! Она осмелилась поцеловать его в нос… Судья припомнил ощущение от ее губ на своей коже и попытался разобраться в том, что он чувствовал. И пришел к неутешительному выводу: его неудержимо влекло к этой маленькой ведьме. Как судья ни хотел себе в этом признаваться, но, увидев ее в тот первый раз, когда она появилась на подмостках сцены в своем красном платье, он возжелал ее. Боже, да он неистово возбудился, даже не смотря на все свое дурное самочувствие. Она буквально околдовала его, свела с ума, именно поэтому последний его приказ перед обмороком был — доставить ее к нему живой. А затем, когда он прорычал это капитану, ему стало так дурно, перед глазами все поплыло… Дальше его воспоминания обрывались.       Фролло выпростал руку из-под одеяла и задумчиво почесал нос. И тут до него дошло осознание того, что на нем нет его обычной ночной рубашки. На нем вообще ничего нет, даже исподнего белья! Он не ложился спать нагишом даже в детстве… Что здесь происходит?!       Откуда-то сбоку судья услышал шорох и тихий стон, и сел на постели, обернувшись на звук. И обомлел. ОНА сидела в его кресле. Эта чертовка. Маленькая ведьма, лишившая его покоя. Она не просто сидела там так, словно всю жизнь только и делала, что пользовалась мебелью судьи. Развалившись в его кресле, Эсмеральда спала. Ее лицо во сне раскраснелось, пухлый рот приоткрылся, показывая ряд ровных перламутрово-белых зубок, грудь волнующе вздымалась от того, что ее дыхание было прерывистым. Судья задохнулся от этого зрелища. Он с усилием сглотнул, пожирая взглядом спящую цыганку, мечтая о том, чтобы коснуться ее, прильнуть к ее губам в неспешном поцелуе, смакуя ее вкус, опрокинуть ее к себе на постель, чтобы предаться греховным утехам… «О чем ты мечтаешь, идиот?! — одернул он себя. — Она — цыганка, и этим все сказано!»       В этот момент Эсмеральда открыла свои изумительные зеленые глаза, в которых судья постарался не утонуть. Фролло изобразил на своем лице ярость, которой не чувствовал, и с наигранным презрением выдохнул:       — Ты?!       Эсмеральде снился сон. Из всех ее снов этот был самым ненавистным. Она опять перенеслась в свое детство, в то время, когда она только начала входить в подростковый возраст, ей вот-вот исполнилось двенадцать лет. Шатер. Она сидит на полу, разбирает травы, которые нарвала в лесу. В этот момент в шатер врывается отец, от него воняет потом и перегаром от дешевого крепкого пойла.       — Опять ты устроила тут свинарник, паршивка! — орет он, хватая ее за плечо, вынуждая встать на ноги. Отцу никогда не нужна была причина для того, чтобы побить ее. Если причины не было, он ее выдумывал, пытаясь внушить Эсмеральде, что она, и только она виновата в том, что ей все время попадает. Вот он заносит руку, чтобы ударить ее по лицу, и она уже готовится к тому, чтобы испытать оглушающую боль, но он останавливается. Отец хватает ее за подбородок и смотрит ей в глаза, и от его сального, похотливого взгляда у нее по телу бегут мурашки, а в душе поднимается волна животного ужаса.       — Я смотрю, ты уже выросла… — хрипло смеется он. — Я накажу тебя по-другому.       Он кидает ее на пол, наваливается сверху, раздвигая ей ноги, а она бьется под ним с криками.       — Я ненавижу мужчин, всех вас ненавижу! — кричит она, но он только смеется и…       И тут все исчезло… Исчез этот ублюдок, ее проклятый отец, и она, уже в своих нынешних годах, стояла посреди шатра.       — Ну не все же мы так ужасны, — слова эти были сказаны густым низким голосом, и перед ее глазами возник судья Фролло.       — Да неужели? — выдохнула она. — Вы — такой же похотливый ублюдок, как и все остальные. Как представится возможность — распустите свои руки и все такое прочее!       Он усмехнулся и, наклонившись к ее ушку, нежно прошептал:       — Меня можно обвинить во многих жестокостях, но я никогда не был насильником, дитя.       — Вы недавно напали на меня с поцелуями, ваша честь, и облапали, — напомнила Эсмеральда.       — Полноте, моя дорогая, ты ко мне несправедлива, — поморщился судья. — И ты сама прекрасно это понимаешь. Я был не в себе, и мне, в моих грезах, казалось, что все происходит по взаимному согласию. Для меня нет решительно никакого удовольствия в том, что женщина испытывает боль или неудобство.       Она с недоверием уставилась на судью. Но от того не исходило никакой угрозы. Более того, Эсмеральде вдруг стало так спокойно, он казался таким… надежным. За спиной у судьи можно было ничего не бояться, да и сам он не причинил бы ей никакого вреда, будь она его, она чувствовала это.       — И надо сказать, что в моих мечтах ты была та еще проказница, — с ухмылкой продолжал судья.       — Я не уверена, что хочу это слушать, — фыркнула Эсмеральда. — Нет, я уверена, что не хочу это слушать!       — Жаль… — вздохнул судья у нее за спиной. Он опять наклонился к ее ушку и промурлыкал тоном, от которого у нее по телу побежала сладкая дрожь, которой она доселе не испытывала. — Но все-таки, скажи мне, дитя мое, что ты чувствовала, когда я лежал перед тобою, беззащитный и нагой? Признайся, я ведь не казался тебе таким уж страшным, — его голос понизился до интимного шепота. — О чем ты думала, когда видела мое возбуждение?       Эсмеральде стало жарко. К ее щекам прилила кровь, и она начала покрываться испариной. И еще было необычное ощущение внизу живота, она никогда раньше такого не ощущала. А судья продолжал терзать ее слух своими пикантными домыслами и неприличными признаниями:       — Хотела ли ты дотронуться до него? — он не трогал ее руками, даже не пытался, но его голос ласкал ее, отчего ощущения в животе становились интенсивнее, и ей показалось, что еще чуть-чуть — и у нее уши загорятся, настолько ей было жарко. — Возникало ли у тебя желание коснуться его губами, проверить его упругость и ощутить, такой ли он твердый, каким казался? Дотронуться языком до головки, чтобы она запульсировала от твоих прикосновений? Поцеловать его?       — Прекратите! — она зажала свои уши. — Я не хочу слышать эти непристойности!       — Увы, но тебе придется это дослушать, потому что я жажду тебе это рассказать, — она ощутила его дыхание у своего виска, как если бы он хотел поцеловать ее в это место, но судья и этого не сделал. — Лично я бы с большим удовольствием засунул свой язык тебе между ножек, ощутил бы вкус твоего лона, заставил бы тебя задыхаться от счастья, моя прелесть… О, с каким бы удовольствием я услышал твой восторженный крик… Тебя ведь никогда так не ласкали? Все, что тебе досталось — это та тупая скотина, которая по недоразумению называлась твоим отцом. Нет, дитя мое, я был бы нежен с тобой, ты не видела бы от меня никакой грубости, если бы ты только согласилась быть моей… Если бы только согласилась…       Его голос становился все тише, пока не исчез. Голос-то исчез, а вот ощущения остались. Эсмеральда прерывисто вздохнула, просыпаясь, зыбко плавая между сном и реальностью. Сон сном, но кровь продолжала приливать к ее лицу, дыхание было неровным настолько, что она даже приоткрыла рот, и все это было в реальности. Она открыла глаза, окончательно просыпаясь. На нее в полном сознании в упор смотрел судья, на лице которого была написана такая ярость, какую она у него в последний раз видела, когда дерзила ему, освобождая того уродливого паренька на площади.       — Ты?! — с презрением выдохнул он. — Значит, мои стражники все-таки изловили тебя? Только я не понимаю, почему они приволокли тебя сюда, а не в застенки.       И это после того, как она столько времени пыталась не дать смерти утащить его с собой. В Эсмеральде поднялась горечь.       — Ваши тупицы так и не смогли меня поймать, так что вы и ваш капитан можете порыдать друг другу в жилетку от тупости ваших солдат! — ехидно прошипела она. — Я сюда пришла потому, что меня уговорили лечить вас, ваша честь.       — Лечить меня?! Да что ты можешь знать о врачебном деле, глупая девчонка?! — его снисходительная усмешка была невыносима. Она уже приготовилась вылить на него поток отборных ругательств, как дверь открылась, и через порог переступил старый Луи. И выражение его лица не предвещало ничего хорошего. Эсмеральда с содроганием подумала, что в комнату сейчас вбежит стража, но Луи ласково обратился к ней:       — Проснулась, девонька? Вот и хорошо, иди на кухню и позавтракай. Иди, милая, а мы тут с его милостью кое о чем потолкуем.       Эсмеральда выбежала за дверь.       Луи, уперев руки в бока, навис над судьей.       — Да что же вы творите такое, ваша милость? — сердито спросил он. — Эта девочка, рискуя своей свободой, пришла сюда лечить вас, потому что я ее попросил, а вы отвечаете ей такой черной неблагодарностью!       Он с удовлетворением увидел, как лицо судьи дернулось и на нем появилось, всего на мгновение, виноватое выражение, которое тут же сменилось кривой усмешкой.       — И чем же она меня лечила? Я надеюсь, она не пыталась меня опоить ослиной мочой?       — Все, чем она вас поила — это ивовый отвар, мед и бульон! — возмутился Луи. — И как видите, вам это помогло! Вы столько дней лежали в беспамятстве и в бреду, мы уж думали, что вы помрете, докторишки эти были бессильны, зато денежку исправно брали! А как она пришла, вам сразу легче стало! Она ночей не спала, ухаживая за вами, выслушивая все, что вы бормотали в бреду, а вы ей такие мерзости говорите? Как вам не стыдно!       Судья вдруг сгорбился и потер лицо ладонями.       — Конечно, ты прав, Луи, — вздохнул он. — Она этого не заслужила. Но я содрогаюсь от мысли о том, что будет, если она узнает правду…       Луи поперхнулся.       — О чем это вы сейчас говорите, ваша милость? — спросил он.       Судья ничего не ответил, только молча посмотрел на старого слугу затравленным взглядом, полным тоски и безысходности. Луи столько раз видел такой же взгляд у других людей, которым разбили сердце, но изо всех сил надеялся, что Фролло никогда не окажется одним из них. Напрасно надеялся, оказывается. Луи присел на краешек кровати.       — Вы что же, ваша милость? Вы… — он не смел закончить вопрос. Но судья это сделал за него.       — Боюсь, что да, — Фролло устало откинулся на подушки. — Влюбился, и не в кого-нибудь, а в эту цыганку. Пропал я, Луи. Господь, видно, наказал меня за скверну мою. Все божьи твари, и цыгане в том числе — его творения, а я с ними обращался так, что Всевышний решил меня покарать. Эсмеральда получила славную возможность отомстить за издевательства над ее соплеменниками. А я меньше всего хочу быть перед ней слабым и беспомощным.       — Но, ваша милость, она уже видела вас таковым, когда ухаживала за вами все эти дни, — напомнил судье слуга.       — Это всего лишь телесная оболочка, Луи, — поморщился судья. — А я говорю о своей душе, о своей репутации. Я — солидный, серьезный человек, гроза цыган, жесткий и даже жестокий, впадаю в полное ничтожество от одного только ее вида, ее запаха. Это же курам на смех — злобный судья Фролло влюбился в цыганку так, что готов продать свою душу нечистому, лишь бы эта девчонка была моей. Нет, никогда я не смогу сказать ей, как сильно люблю ее, это вызовет в ней смех, если не жалость, — он нахмурился. — Не понимаю, зачем я тебе все это говорю…       Луи вздохнул.       — А затем, ваша милость, — сказал он, — что вам нужен взгляд со стороны. А кому же вы можете довериться, как не мне, которого знаете почти всю свою жизнь. Ладно, признаться вы ей не можете. Но хотя бы перестаньте ее все время пугать и говорить ей гадости. Так вы только хуже делаете. Попытайтесь просто поговорить с ней о чем-нибудь.       — Поговорить с ней? — Фролло задумчиво усмехнулся. — Что ж, можно попробовать. Когда она поест, пришли ее ко мне. Пускай принесет мне мой завтрак, я проголодался.