О чем говорят волки.

Их три тысячи, чтобы могло остаться хоть две, когда они дойдут до холмов и деревень; в этом — смысл их численности. Они — единое тело, рассчитанное на то, чтобы даже при больших потерях оно еще было в силах действовать и побеждать, все еще приветствовать победу тысячеголосым «ура», невзирая на то, что многие отстали, выбыли из строя. Томас Манн «Волшебная гора»

      Я выхожу из подвала, когда снаружи уже темно — ни луны, ни звезд, одна беспроглядная липкая чернота вокруг. Перед подвалом на площадке стоит ржавый вертолет со сломанным хвостом. Пастырь сидит в его салоне, ссутулившись. Курит. Один единственный, волчий, янтарный глаз его глядит на меня с грустью.Вместо второго у него — жуткий шрам, прощальный подарок Чирика. Глупого, преглупого Чирика.       Память у меня плоха. Все путаюсь с прошлым… Когда это было? Десять лет назад? Три года? Год? Неделю? Мы с Чириком, два мелких волчонка, брат и сестра, ныкаемся под лестницами лечебницы от нудных лекций доктора Акито и строгого-престрогого Пастыря, который непременно отлупит за прогул. Хихикаем и режемся в карты на шоколадный батончик, который на вкус-то больше похож на курицу, чем на сладкое. Потом Пастырь нас находит и неохотно порет. А после наказания одаривает сигареткой, заправленной пошленькой историей, которую он стибрил намедни из журнала в холле лечебницы. Мы с Чириком слушаем, кашляем от непривычки к гари, морщимся от саднящих синяков на задницах, и улыбаемся, потому что хорошо нам, потому что чувствуем, что в семье мы, нужны кому-то. Да, хотя бы этому треклятому строгому Пастырю, но нужны же. Любит он нас, несмотря на то, что лупит, и от этого хорошо. Однако ничего, кроме бешеной ненависти, разъедающей изнутри, как кислота, не осталось от тех времен, потому что Чирик теперь с людьми, потому что он предал нас и чуть Пастыря не загрыз. Больше ничего. Ничего от моего глупого-преглупого брата в моем обугленном черном-пречерном от войны сердце. -Ну, как там пацан? — спрашивает Пастырь без особого интереса. Он уже наверняка догадывается, что плохо. Пацан упертый, как Чирик. Ничего не говорит, сколько не грози ему отрезанными пальцами, выколотыми глазами или, что хуже всего, тем, что через два часа сюда прикатят вампиры и всерьез возьмутся за него. У них разговор короткий. Сначала доведут до полусмерти, высосав почти всю кровь, а потом пальцы рубить станут без предупреждений, сразу, пока не заорешь всю информацию сам. У Рене и Лакуса люди сами говорят, вампиры даже никаких вопросов не задают.       Я парню о вампирских пытках много нарассказывала, но он все равно молчит, как партизан. Неспроста, видно, в таком юном возрасте, он себе офицерские погоны заработал. Молчит так, будто и рта у него нет. Хороший парень. Герой. Но приедут Лакус и Рене на своем бесшумном, как смерть, грузовичке, и пропадет толковый мальчишка, зазря пропадет.       Я сажусь рядом с Пастырем, выхватываю у него из рук сигарету и курю, матерясь. Что же пацан упирается? Молвил хоть что-нибудь нам необходимое, так мы бы с Пастырем непременно его пустили на все четыре стороны. Но он, сука, молчит. Помереть решил. Вампиры ведь если схватили, то живым не отпустят — им нравится убивать всё подряд. Пацан это не хуже меня знает. По его глазам понятно, что знает. Я такой взгляд только у смертельно раненых видела, которые часы целые провалялись никем не подобранные на поле боя, в луже собственной крови или в груде кишок, и мучительно медленно отходили в другой мир. Черт. Сраная война. Столько боли, страданий, чужих жизней… и все канет в бездне, не принося никаких результатов. А бездна все жрет, не насыщаясь. Раздражает. У меня из всех моих желаний осталось только одно: поскорее бы это кончилось и неважно как. Хоть пулей в лоб.       Да, я уже давно о суициде подумывала. И плевать, что это эгоистично и что Пастыря наверняка моя смерть добьет — я так устала от каждодневного дерьма, которое дарит мне проклятый и забытый Богом мир.Только детская наивная надежда не дает на себя руки наложить. Знаете, как у азартного игрока, вдруг она вспыхивает в самый последний момент, когда уже все решено и пистолет приготовлен. А вдруг завтра все наладится? Вдруг жизнь пойдет в гору, и небо тебе улыбнется, как пелось в одной попсовой песне? Но завтра ничего не налаживается. Только все больше и больше трупов. Грызешь глотки одну за другой, давно позабыв, что они принадлежат людям, у которых, возможно, вся жизнь впереди. Отрываешь мясо от полуживого тела, будто посуду моешь или суп готовишь. И вспоминаешь, что это вовсе не готовка или мойка были, а убийства, только глубокой ночью, оставаясь в койке один на один со своими мыслями. Только тогда вспыхивают перед тобой искаженные от ужаса лица. И хочешь не хочешь, а вспомнишь ты их всех до последнего, какая бы плохая память у тебя ни была. И от этих страшных лиц еще больше хочется пулю в лоб пустить. -Сжечь бы всех вампиров до одного, — выпаливаю неожиданно для самой себя. На самом деле без разницы, кого жечь. Главное — сжечь, выплеснуть жгущую изнутри кислоту и поглотить чужую радость, обратившуюся в боль, отчаяние и страдание, как бездна, сожрать и не поморщиться, а удовлетвориться и гадко улыбнуться, как Ферид, когда он чувствует, что попал прямиком в цель. Хотелось, чтобы плохо было не одной мне, не одним волкам, а всем, всем, кому хорошо, чтобы тоже плохо стало. Понимаете, обыкновенная зависть заела. -Хах, можно, но трудно будет. Легче все же того пацана уговорить нам что-нибудь слить, — отвечает Пастырь, доставая новую сигарету и поджигая ее серебряной зажигалкой с выгравированным на боку подмигивающим чертом. Ее Ферид подарил. -Ни черта он нам не скажет, Пастырь. Сам, думаю, понимаешь. Мы с ним уже пять часов возимся, — отвечаю я хриплым голосом. -Понимаю, — кивая, говорит Пастырь. Он озадаченно взъерошивает свои слишком седые для тридцати лет волосы и отдает мне зажигалку и сигареты, — Дай пареньку курнуть напоследок. Они уже близко.       Я возвращаюсь с тяжелым сердцем обратно в подвал. Юноша сидит под тусклой лампой, привязанный к стулу, уставившись взглядом в пол. -Курнешь? — спрашиваю я его. Парень молчит, и глаз не поднимает. Тогда я достаю флягу с виски из-за пазухи и протягиваю ему, — Хотя это лучше поможет. -Я не нуждаюсь в помощи предателей, — выплевывает мне он в лицо. Его красные глаза наконец устремляются на меня. Плакал. Наверное, из-за того, что про семью свою вспомнил. -Зря отказываешься, — говорю ему. -Это вы зря нас предали! — вскрикивает он, не выдержав пятичасового молчания, — Знаешь, что? Я видел тебя раньше. Да… Полтора года назад. Помнишь бой у больницы, в Токио? Вот там. И не только тебя, еще того волка, который наверху остался, и парочку других оборотней. Вы так легко с вампирами расправлялись, наших спасали, себя не жалея. Я тогда подумал: «Может, мы не обречены? Послал же нам Бог спасение в виде оборотней». А что теперь? Моя надежда перебила весь мой отряд, схватила меня, приволокла сюда, в чертов подвал, и подает мне сигаретку перед смертью? Да удавись ты своей сигаретой, предательница и убийца! -Не рассуждай о том, чего не знаешь, — замечаю я, мрачнея. Курето своим солдатам мозги хорошо промыл. У них даже сомнений в нашем предательстве не возникло. Но что тут удивительного? Люди не должны сомневаться в правильности его власти, потому что колебания и нарушения дисциплины вредят исходу войны. -А что тут надо знать? Вы нас предали, и плевать по какой причине. Главное — предали, и моих ребят перебили, — цедит сквозь зубы парень и презрительно глядит на меня. Многие люди судят так, будто все им обязаны по гроб служить. Но никто никому ничего не должен, это выбор каждого, кому в рабство отдаваться. Я своим хозяином выбрала стаю, а парень — Курето. Мы оба в ловушке из наших привязанностей, и не имеем права друг друга за это осуждать. Однако пацан жутко преданный: мысли не допускает, что Курето может быть ублюдком. Блажен, кто верует*. Таких японской армии и вправду не хватает. -Курни лучше или выпей, парень. Кто кого первым укусил уже не важно, понимаешь? Войну правдой не остановишь, — терпеливо выговариваю я. Пастырь бы на моем месте его лицо в кашу превратил, но кулаками навряд ли кого переубедишь. А если начать объяснять, то непременно придется говорить о Гурене, чего совсем не хотелось сейчас. Без него тошно.       Да и потом я не соврала: на самом деле все равно, кто виноват, кто первый предал. Важно, что в конце концов Курето приказал убить Белку, из-за этого Пастырь устроил мятеж, и оборотни сожгли лабораторию вместе с чертовым доктором Акито и его разработками по возрождению нашей расы, а потом мы бежали. Как говорится, насилие породило насилие*, и вышел замкнутый круг кровопролития, который уже не прервать. -Да, сколько бы я тут не злился, мне это особо не поможет да и вам тоже, — тяжело и обреченно вздыхая, соглашается парень. Я протягиваю ему сигарету, и он хватает ее ртом, а затем даю прикурить зажигалкой седьмого прародителя. Хлопает дверь наверху, и кто-то неспешно спускается вниз. Вампиры приехали. -Lupus Dei*, — раздается голос Ферида. Латыни не знаю, но не думаю, что это угроза. Я оглядываюсь и как можно незаметнее прячу его зажигалку в карман. Увидит, обязательно съязвит, и пацан неправильно поймет мои действия. Хотя почему мне так важно мнение покойника? -Я думала, Рене и Лакус приедут, — отвечаю я, развязывая парня. Без рук ему курить сложно будет, а отсюда он теперь точно не сбежит. -Этот капрал нужен мне. Лично, — говорит Ферид и улыбается как обычно, будто в цель попал, а что за цель — не ясно. -И Крул об этом наверняка ничего не должна знать? — волки официально служат королеве Сангвинема, но в действительности мы все подчиняемся Фериду, и его зажигалка в моем кармане — одно из доказательств этому. Не сказать, чтобы Крул тиран или сволочь, наоборот, по сравнению с седьмым прародителем, она в каком-то смысле намного человечнее, но если мы не будем делать то, что скажет Ферид, то однажды наша стая рискует не проснуться. Ничего, если на кону жизнь близких, быстро привыкаешь к тому, что действия отличаются от принципов. Перестаешь задумываться, кто зло, а кто нет. В конце концов это не мое дело. Мое дело — стая. -Ах, Lupus Dei, ты такая догадливая! — говорит Ферид, наигранно удивляясь. -Тогда доложу ей, что от пацана не удалось добиться ничего вразумительного, — отвечаю я, — только можно ему докурить перед тем, как я уйду? -Не нуждаюсь. Перед смертью не надышишься, — отрезает решительно парень с абсолютно каменным лицо, туша недокуренную сигарету, и без колебаний садится обратно на стул. Так храбро он единственный на моем веку встречает определенно долгую и мучительную смерть. Точно неспроста до офицера дослужился и мог бы, наверное, и майором стать, однако бессмысленно сгинет здесь, в когтях Ферида. Бездна сожрет его и не заметит.       Связываю пацана снова и, молча, ухожу. Пропал толковый парнишка. Еще один.