Зверь

Она надеялась, что в Легионе люди будут умирать от травм и ранений. Не от патологий. Почему-то с самого первого дня здесь Мелисса думала об этом. Частным врачам или врачам госпиталей не знакомы такие мысли. Но у них и не возникало похожих проблем. А она надеялась. Даже не потому, что с ней случилось самое страшное, о чём может думать медик. Просто легче поверить в то, что человека убивает человек, а не бактерия, которую без микроскопа и не увидишь. Да и жилось с этой мыслью… проще. Ведь тогда ответственность за смерть не обязательно лежала на враче. Если пациент мёртв, кто в этом виноват? В Легионе не назначают лечащих врачей — система другая. В Легионе ответственность за смерти несут все поровну. Делят её, как таблетки — одним часть, другим… Всем достанется, ни о ком не забудут. Поэтому у Мелиссы была причина давиться виной. Она ведь тоже отхлебнула. — Все в сборе? Небо, нависшее чёрным туманом над окрестностями, было низким. Она вглядывалась в него, стараясь отвлечься от причины, по которой белые халаты вокруг присаживались за длинный стол. — Все, доктор Хилл. — Тогда начинаем. Разговоры не утихали. Голоса игнорировали главного врача, продолжая создавать гул. Лисса старалась не слушать — тема диалогов и так была понятна. — Рты. Закрыли. — обрубила Тереза. Невозмутимо, и в то же время таким тоном, от которого побежали мурашки по коже. Врачи мигом вытянулись по струнке. — Спасибо, а то я бы подумала, что вы не осознаёте степень серьёзности. Она обвела размытым взором присутствующих, ища на лицах готовность слушать, и Мелисса заметила, что даже такое простое действие далось ей тяжело. Тереза боролась с собой каждую секунду. Нужно быть слепым, чтобы не увидеть её усталость в том, как она держала голову, касалась лба, моргала, в конце концов. Веки у неё, как намагниченные, тянулись друг к другу. — Что ж… Без лишних слов расскажу о том, что вообще происходит. Для тех, кто упустил детали. — Слабые пальцы подняли несколько бумаг, что лежали на столе. — Пару часов назад скончался солдат сто второго кадетского корпуса — Марк Зинд. В анамнезе говорится следующее: Марк заболел практически сразу после вылазки, на которой получил ранение в грудь, были сломаны несколько рёбер. Первым симптомом стал зуд во всём теле. Затем обильное потоотделение, головокружение на фоне общей лихорадки, сухой некроз верхних и нижних конечностей, жажда, судороги, сонливость. Отмечено, что больной с трудом мог вспоминать события прошлого дня. Также наблюдалось помутнение зрения. Тереза остановилась, но коллеги не спешили давать себе разрешение говорить, поэтому ждали его от главврача. — Ваши предположения, — промямлила она, вкладывая что-то в руку сидящего рядом с ней Альфреда. — Как обычно, говорит только тот, у кого лента. Закончили — передавайте. Вперёд. Альфред сомкнул пальцы на ткани цвета спелого яблока, понаблюдал за тем, как на ней играли блики от лампы, и заявил: — Мне нечего сказать. Я по максимуму обучен латать раны и по минимуму обучен лечить от болезней. Лента алой змеёй сползла в ладонь следующего. Тот даже не стал думать и просто согласился с Альфредом. Так сделал и следующий. И третий. И четвёртый. У Мелиссы пересыхало во рту. Она следила за главврачом, на лице которой рисовались линии и тени. Казалось, она вот-вот развалится на части. Всё верно. Военным врачам не так необходимо знать закономерности протекания болезней. Ничего необычного в том, что коллеги молчали, нет. Но если они молчат, значит, кому-то да придётся говорить. И Лисса с ужасом ждала момента, когда на её кожу опустится лента. «Давай, доктор Картер, ты же у нас бывший сотрудник больницы. Покажи, на что там в вашей Хлорбе способны,» — читала она в уставившихся на неё глазах. Мыслей было катастрофически много и мало одновременно. Они перебивали друг друга, перекрикивали, каждая пыталась взять под контроль её речевой аппарат. — Судороги, слепота… Могут быть вызваны, возможно… Наверное, разрушением нервных оконча… Кхм, стволов… — Картер, — перебила её Тереза. — Мы не сожрём тебя. Успокойся. Врач, который однажды поставил неверный диагноз, обречён на бесконечные муки совести. Желание говорить о болезнях пропало уже давно. Сейчас Лисса ощущала себя сиротой, с которой пытаются поговорить о семье, и пристальные взгляды точно не помогали справиться с тем, что заставляло слова оседать в горле стеклянной крошкой. По привычке рука потянулась за дневником. Пришлось одёрнуть. Рано или поздно нужно собираться с силами, нельзя же бежать вечно. — Слишком мало информации, чтобы делать какие-то выводы. Зуд можно расценить и как аллергическую реакцию, и как причину психоэмоционального дискомфорта — мы ведь в Разведке. Если потоотделение началось ещё до появления высокой температуры, то можно предположить, что это не способ охладить тело, а скорее попытка вывести из него что-то. Что касается некроза… Это может быть отторжение тканей, если, например, там находилось то самое что-то, от чего пытался избавиться организм. С чем связать сонливость — не понимаю. Лёгкая потеря памяти, судороги, слепота — нарушения в нервной системе. Возможно, что смерть наступила в результате отказа работы определённых нервных структур. Например, тех, что отвечают за работу сердца или лёгких. На неё снова смотрели десятки глаз, но прочитать их уже не получалось. Чтобы её слова не приняли за чистую монету, она спешно добавила: — Это всё на уровне догадок. — Хорошо, Картер, но ты не сказала самого главного. — Тереза опустила свои бумаги на стол. — Что это? — Если не принимать во внимание мною сказанное, а ориентироваться только на симптоматику, то сойдёт за разновидность холеры. Других идей нет. Лента стала кочевать от врачу к врачу и не останавливала своего хода в тишине, пока не добралась до Эмбер. — Согласна с Картер, но не во всём. Твоя теория не состыкуется с одной вещью. Ты намекаешь: то, что вызвало болезнь, сконцентрировано в пальцах рук и ног. Я правильно понимаю? По этой логике следует, что пот должен был выделяться только в этих частях тела. А потело всё тело целиком. Я пытаюсь сказать, что причина болезни была рассредоточена по организму. Где именно — вопрос вторичный. Может, кровь, может, мышцы, может, кожный покров. Справедливое замечание, к которому ничего не смогли добавить следующие. — Ладно. — заключила Тереза. — Лечением Рэндольфа займусь я. Работаем в том же режиме. Свободны. Стулья со скрипом отодвинули от столов. За спиной Мелиссы невпопад раздавались шаги. — Пойдём, Картер, чего сидишь? — остановилась Эмбер. — Грант, ты работала в больнице? Та стояла, потупив взгляд в пол и размышляя о том, к чему Лиссе спрашивать это. — А ты чё думала, одной тебе блистать тут? У меня тоже есть мозг, и я умею им пользоваться. — Я не к тому… Ты работала где-то до Легиона, верно? — Она посмотрела на коллегу снизу вверх, ожидая ответа. Эмбер в свою очередь оглядела Терезу, которая спала, запрокинув голову и соприкоснувшись затылком с высокой спинкой стула. — Я собиралась работать в больнице, но мест не было. У меня вся родня медики, и я тоже должна была стать. Ну, что делать. Книжки по медицине глотала, не спала ночами. А кто-то попрыгает в койке с нужными людьми, и получает всё и сразу. — Она презрительно взглянула в сторону Терезы. — Тебе не кажется, что ты делаешь поспешные выводы? — А ты хоть знаешь, что это, когда на тебя давят со всех сторон, не оставляя выбора? Я пожертвовала всем, чтобы сделать то, чего от меня ждали, но всё накрылось медным тазом. Угадай из-за кого? «Вот почему она вечно недовольна…» — подумалось. Ходи Мелисса каждый день на работу, которую терпеть не может, тоже разочаровалась бы в жизни. На Эмбер, как и на саму Лиссу, близкие люди сильно рассчитывали, и они обе предпочли бы выстрелить себе в висок, нежели облажаться в их глазах. Что-то надорвалось внутри, загудело протяжно. Лисса представила себе, что случилось бы, не стань она врачом. У мамы бы пропала последняя причина для гордости, а у неё самой на душе свинцовым грузом повисла бы вина. Она не смогла бы успокоиться, пока не осуществила бы мечту родного человека. Она бы тоже разучилась улыбаться и… тоже разочаровалась бы в себе. Мелисса хотела коснуться её руки, ободряюще сжать, сказать: «Всё в порядке, я понимаю тебя», но ладонь, занесённая в воздух, дрогнула от резкого стука — стул Терезы едва ли не опрокинулся. Благо, сзади была стена, о которую спинка и ударилась. Впрочем, громкий звук не помешал главврачу продолжить спать. — Говорила же ей: «Иди отдохни»… Прямо-таки она послушалась!.. — разругалась Лисса, подбегая к доктору Хилл. Эмбер вышла через открытую дверь, не закрыв. После пары минут попыток, получив неразборчивое «мне хоршо, я тут остансь, ди отсюдава», она решила оставить Терезу в покое. Ей всё равно ни за что не поднять того, кто весил килограмм на тринадцать больше неё. А в коридорах так тихо, что пролетела бы муха — было бы слышно звон её крыльев. Лисса забежала в лазарет. Убедилась, что состояние Рэндольфа стабильное, зачем-то проверила, готовы ли врачи ночной смены, и уснула у себя. Глаза открыла только за пару часов до начала рабочего дня. Снаружи ещё было темно — ближе к зиме зори позже, пришлось зажечь лампу и бороздить коридоры с ней. Пройдя мимо окон, ведущих на задний двор, она увидела то, на что рассчитывала. Возрадовалась. Потом поняла, насколько эта радость необоснованна, ведь если он там сидел, значит, не спал. Никаких плодов её помощь не приносит. За последние пару дней она и вовсе забыла, каково это — разговаривать не терминами, а простым языком. Без общения тоскливо. Особенно, когда вокруг происходит что-то несуразное. Хотелось отвлечься. Хотя бы на секунду. — Утра, — почти шёпотом сказала Лисса. Было бы неудобно нарушать резким появлением то спокойствие, в котором сидел Леви. Это странно. Сейчас воздух вокруг него не был будто бы разорванным в клочья. Она заметила это, ещё когда ставила чашку. Спина его не напряжена, а расслаблена. Даже слишком. В грубых руках покоились нашивки, сияя под светом маленькой луны. Приглядевшись, Лисса увидела разводы крови — была капля, но провели пальцем наискось, ткань впитала. Синее крыло эмблемы во мгле ночи приобрело глубокий оттенок, как вода, в которой развели целую баночку грязно-синей краски. Неприлично долго. Она уже неприлично долго смотрела на нашивки. Всё же, это личное, нельзя пялиться так открыто. Хотя Леви никак не отреагировал. Всё так же взглядом затирал до дыр потрёпанную ткань с торчащими по краям нитями. Мелисса отвела глаза в сторону, присаживаясь неподалёку. — Мне знакомо, что вы чувствуете, — тихо начала она. Момент настолько хрупок, что одно громкое слово могло вдребезги разбить ту невесомую обстановку. Так бывает на заре в лесах, когда кажется, что треск ветви под ногами способен разбудить всех обитателей. — Марка вчера не стало, — не то спрашивая, не то подтверждая, прервал он. В ответ кивок. — Расскажи подробнее. — Было бы что рассказать… Чесотка, пот, отмирание конечностей, истощение и смерть. — Ты знаешь значение слова "подробности"? Леви возвращался в привычную колею. Хотя бы это радовало. Секундное довольство сдуло ветром. Буквально. Осенний воздух въелся тонкими иглами в щеку, ладонь и голые щиколотки. — Мы и сами толком не понимаем пока, в чём дело, а я не хочу травить вас медицинскими терминами в попытке объяснить всё. Возможно, что эта болезнь вообще не передаётся от человека к человеку… — Ханджи не соврала, — задумался он на секунду и отхлебнул чая. Лисса отметила, что чашку он держал как-то особенно — за верхние края. И снова задержала взгляд на нём. Снова слишком долго. С другой стороны, за этим она и была здесь. Чтобы смотреть. Подкреплённая чувством собственной полезности картина вызывала тянущее приятное ощущение. Вот только это и правда уже выходило за все допустимые нормы приличия. — А… нашивки. Они с экспедиции? — Какое тебе дело? — Я тоже храню память об ушедших. — Она достала из кармана дневник, повертела его, наслаждаясь тем, что он находился в её руках. — Моя мама — учитель. Была. Она рассказывала много сказок, когда я не могла уснуть ночью. Но больше всего меня удивляли не сказки — скептичным я ребёнком была — а то, как она описывала мне море. Признаться, я не помню слово в слово, да и дневник в те года не вела. Зато запомнила одну её фразу. Она легко улыбнулась. Ощутила на себе ласковый взгляд мамы. На щеке стало тепло — будто невидимая ладонь коснулась, заставляя выдохнуть через рот. Так уютно и одновременно так… больно. До мурашек по спине. — В ту ночь я была на нервах — утром должно было быть важное событие в школе. Видя мои переживания, она сказала мне: «Оставь волнения морю». Сдержать улыбку не было никаких сил. Холодный воздух обволакивал каждый участок голой кожи, жадно вытягивал тепло, но она не замечала. Перестала замечать. — Ветры, не знающие ласки и нежности, наверное, гонят морскую воду, потому волны и омывают берег… Потому оно волнуется, как и наши реки внутри стен. Леви, вам тоже не помешало бы оставить волнения морю. Может, ветер не знал ни ласки, ни нежности, но она знала уж точно. Поэтому ей захотелось коснуться рукой сгиба его локтя. Самой пальцами почувствовать накрахмаленную ткань его рубашки, и заставить его почувствовать своё присутствие. Просто в знак поддержки. Подкрепить слова жестом. Уверить, убедить его не беспокоиться — ни о каком крепком сне и речи быть не могло, пока он на взводе. Обнять по-матерински. Заглянуть в глаза, поделившись надеждой. Показать, что пусть от умерших и остались одни нашивки, но вокруг всё ещё были люди, которые его уважали и ценили. Да, ей захотелось. Но она не сделала ничего. Потому ли, что они не были настолько близки? Или же потому, что ей казалось, будто он её оттолкнёт? Кто бы знал. — У солдат и врачей много общего, — продолжила она. — Мы все на короткой ноге со смертью. Мне пришлось похоронить многих пациентов. Слишком близко подошла она к тому, о чём говорить не собиралась даже под дулом пистолета. Не подумала, прежде чем сказать, и поэтому сейчас расплачивалась за расторопность — замялась и начала бормотать что-то невнятное. Совсем дурочкой в его глазах предстала. — Поэтому ты таскаешь с собой эти задрипанные куски бумажек? — оборвал он. — Не называйте мой дневник так! — Она на секунду поддалась возмущению. Леви ничего не знал о дневнике и о том, насколько он ценен для неё, и не имел права говорить подобные вещи. — В этих точках и запятых больше жизни, чем во мне. Да и можно подумать, вам не нравится вспоминать прожитое. — Я не мазохист. Лисса опустила голову. Тишина не мяла, не рвала ничего внутри, не была брешью в разговоре. Напротив. Тишина была заплаткой, которая латала дыры; нитью в канве, без которой картина становилась неполноценной. В такой тишине сидеть — одно удовольствие. Чтобы нарушить её, пришлось приложить усилие. — …Настолько плохо? Он не ответил. — Расскажете? Может, полегчает… — Что тебе рассказать? — беззлобно спросил он выгоревшим голосом. — Что я — сын шлюхи, что был разбойником в Подземном городе, или что нашивки скоро перестанут помещаться в ящик? Мелисса вскинула брови. Сама не могла понять, чему удивилась больше: тому, каким ровным тоном он это сказал, или самому содержанию. Впрочем, глядя на Леви, можно было понять, через какие дебри пришлось ему пройти. Такими людьми становятся либо когда есть хорошая мотивация, либо когда жизнь вынуждает опуститься на последний круг ада. Тогда ясно, почему капрал так холоден. Потому что на последнем кругу ада находится ледяное озеро. — Это не плохо. — честно признала она, — Благодаря всем этим событиям вы стали тем, кем являетесь сейчас. Звучит, как комплимент. — Спасибо, хоть не жалеешь. — выдохнул Леви. — С твоим-то характером, думал, сочувствовать начнёшь и заливать сахарные речи. — А что плохого в жалости? Она встала и облокотилась о перила локтями. Сидеть стало слишком холодно. Лучи солнца только-только добирались до чернильного неба и, конечно, пока не успели осчастливить землю своим присутствием. — Жалость — снисхождение одного к беспомощности другого. В этих отношениях изначально заложено превосходство первого над вторым. Первый не делает ничего, кроме того, как упивается этим чувством. Оно приятно ему, потому что на фоне чужого бессилия прибавляются силы у самого себя. Это низко. — Нет. Нет, я не согласна. А если человек не просто, как вы сказали, упивается, но и готов сделать что-то для того, кого ему жаль? Тогда что это? — Это другое. — Что «другое»? — Или чувство долга, или… Приторное слово повисло в воздухе — оба стали прислушиваться к громким шагам, доносящимся из коридора и приближающихся к ним. Через секунду дверь распахнулась. — Капрал Леви! — заявил парень. — Ханджи хочет видеть вас. В стене не нашли брешь.