Зверь

В лёгких собиралась кофейная гуща. Сердце билось тупо, мелко, часто. Не только в груди. В горле, в брюхе, в глазах, отчего здание Разведки подрагивало в такт биению изнурённой мышце, везде это грёбаное пульсирование, да вырвать бы уже бестолковый орган из груди… Хотелось сглотнуть, но нечего — язык иссох, иссохла и глотка от надрывного дыхания. Казалось, что ещё немного, и изо рта польётся кровавая жижа. Руки упирались в колени, держались за единственную опору, за кости-веточки, которые вот-вот не выдержат и с хрустом обратятся в требуху. — М-да, — только и сказал Леви. Легко ему. Сам-то худ и тонок, но внешний вид обманчив. Под слоем одежды кожа обтягивала рельеф крепких мышц. — В солдаты тебе точно нельзя. Да она и не рвалась особо. Но было неловко, конечно. Какому врачу людей позволят лечить, когда он сам, пробежав пару сотен метров, готов собственными органами блевать? — Эй, ты в порядке? — заволновался он. Нагрузки нагрузками, но не могла же Лисса прямо тут скончаться. А выглядела она именно так. Казалось, что каждый новый свистящий вдох окажется последним. Если бы Леви не знал, что она бежала, непременно бы подумал, что это агония. На нежное плечо легла грубая рука. Лисса на безбожно короткую секунду отвлеклась от боли. Всего на секунду тело перестало казаться ей мешком с камнями и змеями. — Кто это был? Господи, неужели не видно, что не сможет она ему сейчас и слова выдавить, ну просто не сможет! Влажные глаза смотрели на него с укором, рот глотал порции сухого воздуха. Виски и скулы блестели. — Зна… — Кашель нагло ворвался в середину слова, вынудив прижать ладонь к раскрытым губам. — Знакомьтесь, — удалось ей всё-таки выговорить. Но тут же потребовалась передышка. Поэтому она просто пялилась в то, как земля разъезжалась под ногами, и тянула воздух. Вкусный, исполненный пыльцы и запаха коры деревьев воздух. — Дэниэл Картер. Мой супруг. Леви посмотрел в ту сторону, откуда они убежали. Всё, что могла видеть Лисса — лучи солнца на его блестящей обуви, повернутой носками не к ней. Одному Богу известно, о чём он думал, повернувшись туда. Что это? Подозрительность? Интерес? Сожаление? Что? — И почему тогда ты предпочла убежать? — сквозь собственное, уже более спокойное сопение различила она. — Пяти минут не хватит, чтобы рассказать… Легче отмахнуться и сказать так, чем объяснять всю плачевность их последней встречи. Во всяком случае, она надеялась, что последней. И в то же время… Мысли протестовали. Они вопрошали: почему всё должно было закончиться именно так? Ссоры же бывают у всех. И если бы все после свежей ругани расходились, то не теснилось бы в стенах столько тел. — Значит, расскажешь вечером. Выпрямившись, Лисса обвела взглядом мир вокруг себя. Редкий, как волосы старухи, поток людей плыл за спиной. Солнце переливало лучами везде — на кончиках травы, чистых стёклах окон, проглядывало сквозь дырявую листву. Глаза застыли на этой улице. Переведя дыхание, Лисса повернулась ко входу в штаб. Леви не было. Вот уж не думала, что постные рожи её группы могли за пару дней стать ещё более любимыми. Всё, что им оставалось — выжимать последние капли часов и минут из этого дня, чтобы не выбиться из графика и не перекочевать из лучших в худшие. Мелиссе пришлось потратить последние силы на то, чтобы похоронить их под горой заданий. Иначе раздолбаи будут плевать в потолок. Сама же она готова была за сон продавать души дьяволу. Сначала свою, потом чужие. Как минимум одну из она уже продала во имя прогресса в выведении вакцины и во имя своей жизни. Лисса уже ступила на тропу служения грязи и тьме. Рассуждения прошлой ночью вели её по лесам с извилистыми тропами, ни одна из них не вела к окраине. Но вели к выводам. Далеко не самым радужным. В эру эпидемии, сама того не зная, Лисса оказала услугу всем злым богам. Эпидемия прошлась по её жизни красными нитями, их уже не вспороть. Её макнули в иссиня-чёрный сгусток болезни однажды, но смыть с себя пыльную жижу не выйдет, сколько ни пытайся топтать и травить внутренний голос. Оставалось только в одиночку сидеть в пустой столовой и пить гадкий чай, который сама же и заварила. — Я знал, что ты будешь здесь. Она не обернулась на голос. Просто продолжила пялиться в листочки на дне чашки. — Что, опять изводишь себя? Да, чёрт возьми, а что ещё делать? Эпидемия, Тереза, Созидание, Дэниэл, сам Леви наконец. Она всего лишь марионетка в ловких руках своих дум. — Неудивительно. Это не чай, а ослиная моча. Он забрал чашку, и теперь Лисса гипнотизировала не листочки чая, а полосы на древесине стола. Где-то неподалёку послышалась возня, звон ложки о посуду. Она дёрнула головой, на столе дрогнуло пламя свечи. В полумраке очертания тела Леви размывались, и Лисса вновь застыла, наблюдая за тем, как линии стирались и рисовались в зыбкой мгле. Стук. Чашка перед ней. Чай волновался, вздымался до краёв и ютил в себе тёплые блики пламени, пока не успокоился. Ну и зачем. Зачем Леви это делал. Эта забота дразнила её и лишь распыляла злость. Впрочем, как можно злиться на того, кто заваривал такой вкусный чай? — Спасибо. — Слово получилось мертвецки бледным. — Я не извожу себя. Всего лишь думаю. — О чём? — Капрал отпил из своего. Короткий ноготок стукнул по чашке. Чай зашёлся рябью, и вместе с ним — янтарно-коричневое отражение лица. — Может, не стоило мне участвовать в выведении вакцины? Леви бы удивился, но больше нет ни одной вещи, которая могла бы его удивить. Разве что заинтересовать. И он заинтересовался. — Что ты имеешь в виду? Формулируя мысль, Лисса покосилась вбок. — Мы помешали естественному току событий. Если бы не было никакой вакцины, многие люди заболели бы и умерли, но были и те, которых недуг не брал. Рано или поздно они бы дали потомство, и те тоже имели бы иммунитет. Могло вырасти многомиллионное поколение. Лучшее, чем мы. Более совершенное. Но мы помешали этому. Он слышал много глупостей за свою жизнь, но ещё никогда не слышал глупость, которая пугала бы и обездвиживала. — Несколько раз мне доводилось ассистировать при родах, когда малыш оказывался на пороге смерти. В двух случаях повитуха смогла спасти детей. Они выросли слабыми и часто болеют. Их здоровье буквально держится на волоске. И если они доживут, то станут родителями таких же слабеньких детей. Их станет всё больше. Во времена эпидемии происходило тоже самое, только в больших масштабах. Неужели… Я оказала людям медвежью услугу? Лисса гладила столешницу пальцами-ледышками. В воздухе плыл горячий запах воска. Леви со скрещенными руками наблюдал за тем, какие причудливые узоры вырисовывал её ноготок. Отчего-то думалось, что она походила на размеренно двигающийся портрет. Линии и тени рисовались карандашными следами. Углём очерчены ресницы. Костяшки пальцев подёрнуты сеткой штрихов. Картина предстала перед ним в самом притягательном амплуа, и Леви спрашивал себя, как? Лисса ведь даже не улыбалась. Тусклые цвета переливались всеми оттенками белого и чёрного. Тогда почему яркость увиденного казалась ему сравнимой только с солнцем? Почему мгла очаровывала? Судьба-проказница. Она сводит их только ночью, когда всякая живая душа должна спать. Но когда бы они ещё могли обменяться парой слов? Утро, день, вечер — всё забито под завязку рутиной. Леви очнулся от охватившей его изящной тоски. Тут же протёр глаза указательным и большим пальцами одной руки. И, пока то же чувство не успело поглотить его снова, сказал: — У тебя просто талант искать себе поводы пострадать. Это правда. Лиссу никогда ничего не устраивало. С той самой поры, как пришлось покинуть Хлорбу, её глаза цеплялись за любую неровность, за каждую шероховатость, потому что всё, что не Хлорба, то не родное. — Я просто хочу домой. Разве вы не можете понять меня? Вернуться домой. А что ему считать домом? Ту душную комнатушку борделя, где не пылилась разве что кровать? Это место было грязным во всех смыслах. И стало ещё грязнее, душнее, серее после того, как… Леви поморщился, и Лисса тихонько вздрогнула, словно почувствовав ту же самую холодную слизь, подступающую к горлу. Но она не пожалела о сказанном. Может, хоть сейчас он расскажет? Молчит. Демонстративно, говоря твёрдое «нет» вопросу, что возник у неё. Что ж, тогда придётся продолжить. — Я мучаюсь, потому что хочу в место, которого больше не существует. Хочу в то время, которое прошло. А мой мужчина… Он напоминает мне об этом всём. И напоминает о том, что когда мне нужна была поддержка, он просто продолжал сидеть на заднице ровно, порицая меня за мой страх. Что я должна была делать, Леви? Мне угрожали расправой. И как видите, даже так они не поленились проследовать за мной, чтобы поиздеваться. Я же не из тех, кто атакует. Я из тех, кто защищается. Теперь всё встало на свои места. Тот человек — напоминание о том, что она никогда не вернется домой. Леви мог порвать дневник, но он не мог порвать воспоминания, и поэтому Лисса продолжала топить себя в вязком горе. Слова теперь его единственное оружие. — Почему нельзя начать строить новый дом здесь? У тебя есть всё для этого. Ты всего лишь не хочешь. Боишься повторения истории и думаешь, что на руинах старого дома новый точно развалится. У тебя только два варианта, оба херовые. Есть ли смысл убиваться, если ты ничего не можешь исправить? Или тебе жизненно необходимо страдать? Как ты не поймешь… Единственный, из-за кого ты мучаешься — ты сама. Леви сорвал пелену с её глаз, и… должно было быть больно, но стало легче. Он ведь прав. Если нет возможности исправить, то нужно просто… принять? Она уронила воздушное «да» и улыбнулась, осмысливая сказанное. Лиссе нравилось, как его голос заполнял уши, перебивая её собственный, внутренний голос, дробя тот на осколки. Ей нравилось его присутствие и острое поведение. Ей нравился он. — Я бы построила новый дом. С вами. Если бы это желание, конечно, было взаимным. Мы могли бы позаботиться друг о друге. Вот и всё. Лисса переступила черту, и назад дороги нет. Слово не Кайл, пулей в живот не убьёшь. Леви бы сказал что-то, если бы сам понимал, есть ли у него чувства к ней. Они были. Определённо, какую-то гремучую смесь, волну непонятных, размытых эмоций она в нём поднимала, но на свете нет такого слова или хотя бы такого словосочетания, какое могло описать это. — Ты знаешь, что это глупо. — Ещё как. Но оттого и прекрасно, разве нет? Да, глупо. Он рискует жизнью. Она рискует здоровьем. Он занят Легионом. Она занята Созиданием. Нет ни единой возможности выпутаться из сетей реальности, в которых они добровольно запутались. — Прекрасно? — Он невольно исказил это слово отвращением. — Бояться быть близкими. Нарушать личные границы. Жить в бесконечном страхе потерять друг друга. Да, мазохистам бы понравилось. Я даже не удивлён, что ты находишь это прекрасным. Она отсмеялась в кулак, отводя глаза. Потому что смешно. Не потому что стыдно или неловко. Ей никогда не было понятно, почему разговор о любви должен быть смущающим? Осталось мало, ничтожно мало моментов, когда можно вспомнить об искренности и насладиться беседой на, в каком-то смысле, запрещённую тему. Любовь — запрещенная тема… Ничего себе. До чего дошли времена. — В конце концов, я не вешаюсь вам на шею. И не заставляю меня любить. Я умею не питать бесплодных надежд. Так что просто спасибо, что помогаете. Даже если вы делаете это из чувства долга. Горячее солнце вновь воспылало у небесной каймы. Лучи застревали в глазах. Лисса щурилась, поглядывая по сторонам — нет ли Дэниэла нигде? Мало ли, что он тут забыл. Может, он вовсе не искал её. В конце концов, прошло больше года, пора было остыть. Или он начитался газет? Интересно всё это… — Ты как загнанная в угол мышь, — твердил Леви, заметив её движения головой. — Если не хочешь выдать себя перед ним, то веди себя как обычно. Верно. По сторонам смотрит жертва. Охотник — прямо. Вот же… Неужели её страх так явственно выполз изнутри и стал брызгаться вокруг аурой, плескаться в подрагивающих ресницах, танцевать на сжатых губах? Или всё дело в Леви? Впрочем, неважно. Она уже раскрыла свои карты. Теперь нужно было как-то задавить возникшую неловкость. — Если вдруг что, вы же притворитесь моим мужчиной? — спросила она, и бархат переливался в этой фразе всеми тонами нежности. М-да. Что она сделала? Неловкость нужно было подавить, а не умножить. Мелисса заткнулась, ругая свой язык, по-идиотски улыбаясь и ловя на себе взор Леви. Вот чёрт, о чём же он думал?.. О том, что его раздражала эта неясность в своих ощущениях. Эти эмоции к ней — сшитые воедино лоскуты цветастых тканей. Соединенные в странную смесь порошки целебных трав, да так, что не ясно, от чего это лекарство. Бессмысленная каша. Он видел, что ещё немного, и она разольётся в смехе. Вся напряглась, по-детски избегая зрительного контакта, всеми силами удерживала воздух в лёгких. Но так и не смогла удержать.. И в следующее мгновение её кулачок врезался в его каменное плечо насмешливо и игриво. — Не переживайте так. Я найду способ разгрести свои проблемы, — продолжая хихикать, выдала она. Да он и не переживал. Просто думал. Вернее, пытался угадать. Что, блять, он чувствовал? Между тем, сидя в кабинете, справа и слева окружённая белыми халатами Роза задавала себе тот же вопрос. И для неё он стоял куда острее, чем для Леви. Трогая бледно-розовое, как кусок свиного мяса, родимое пятно на лице, она бездумно пялилась в список вопросов и задач, оставленных доктором Картер. Легион ей чужд, но ничего другого не оставалось. Общество давило. Люди всегда давили, давят и будут давить. Кто-то всегда ждёт от неё новых и новых достижений. Не зря же ты, девочка, завоёвывала все те первые места в конкурсах, будучи ученицей? Столько возможностей стать лучшими у молодых умов отобрала… К Розе пришивали множество прозвищ, но самым ярким из той тучи букв было Гранит. Потому что бездушный. Потому что камень. И вся Сина знала, что девочка вырастет учёной, ещё с тех пор, как детские книжки стали пропитываться слезами проигравших очередное состязание детей. Её не любили. С ней не общались — слишком умна, а это уродство на лице… фу. Смотря на розовую кожу, всякий подумывал, что с таким шрамом впору шататься на петле, а не жить. Собственные родители тоже для неё были частью гнетущего окружения. Они почти не разговаривали с дочерью. «Ешь», — велел отец, глотая горькое вино, что ему налила в бокал прислуга. «Не кричи! Леди не кричат и не плачут!» — ругалась гувернантка, нанося следующий удар указкой по дрожащим рукам. «Спи», — указывала мать, туша последнюю свечу в комнате и оставляя трёхлетнюю Розу одну в холодной постели. Здесь бы ей захлебнуться слезами, мама, давай будем спать вместе, мама, мне страшно! Но ей не было страшно. И она не нуждалась в маме. А разве в других семьях по-другому? Роза не знала и никогда не задавалась этим вопросом. Если мама уходит, значит, так надо, так должно. Если мама не обнимает, значит, это лишнее. Если мама грозит пальцем и говорит «Ну что ты смеёшься, как лошадь», значит, негоже показывать свою радость. А если мама всё время ходит с пустым лицом, значит, негоже показывать свои эмоции вообще. Все эти бесконечные «значит» в итоге вылились в абсолютное отсутствие значения. Выражения лиц больше ничего не говорило ей. Так, к своим тринадцати годам Роза уже видела, что сверстники почему-то раскрывают глаза, завидев жука на травинке. Зачем они это делают? И что покатилось по щекам у того мальчика, который разодрал коленку? Как-то раз дворовая собака разгрызла ей голень до кости, но тогда у неё из глаз ведь ничего не текло. Это единственное, что не поддавалось никаким объяснениям для Розы. Её любимое оружие, логика, стреляло точно в цель, когда нужно было решить задачу, и давало осечку всякий раз, когда приходилось определять эмоции окружающих. Самое страшное даже не в этом. Самое страшное в том, что она не понимала, что испытывала сама. Роза — чистый лист. И лицо её всегда белое. Не бледное, не светлое — белое. Она не хмурая, не надменная и не суровая. Просто она — ничего. — Улиточка, — беспокоился Джо, коснулся бумажного запястья. — Рози, ты здесь? Она повернулась к нему. Этого прикосновения для неё не существовало. — Да. — Хорошо, — выдохнул он с облегчением. — Ты как загипнотизированная смотрела в этот лист. Я уж было заволновался. Джо слышал своё смущение словно со стороны. Все присутствующие слышали. Только Роза опять ничего не понимала. Впрочем, на это вот уже двадцать лет плевать. Есть вещи поважнее. Достаточно того, что она понимала одно: пока сердце качает кровь, а голова находится на плечах — всё хорошо. Джозефу в отличие от неё для счастья просто работающего сердца и мыслящих мозгов не хватало. Если бы он мог увидеть, как уголки её синеватых губ поднимались, а глаза, блестящие глаза слегка щурились, он бы стал самым счастливым внутри стен. Угораздило же влюбиться в человека без чувств. Человека-камня. Человека-не-человека. И пока кто-то не мог разобраться в себе, Мелисса наоборот слишком чётко понимала, что творилось внутри. Шёл уже четвёртый день работы в Созидании. Всё это время она только и делала, что приглядывалась, оценивала обстановку, и искала мишень, куда нужно будет в скором времени начать бить. Созидание — почти другой мир. Чтобы разобраться в том, каким законам здесь подчинялось время и как осуществлялась организация всей работы, потребуется не меньше недели. — Доктор Хилл, — позвали кого-то у неё за спиной. Хм, надо бы всё-таки сегодня остаться сверхурочно. Чем раньше разберётся со всеми приборами, созданными в Созидании, тем эффективнее будет работать. — Доктор Хилл! Эффективней работа — проще будни. Можно будет уже подумать о том, как лучше всего начать копать под Созидание. Где бы вообще начать?.. — Тереза! В любом случае, продвижение по карьерной лестнице лишним не будет. Уж верхушку точно во все планы посвящали. Но это займёт много времени. Либо нужно где-то сильно отличиться, либо… — Игнорируешь меня, маленькая проказница? — Чед преградил ей путь собой и укорительно посмотрел прямо в удивлённое лицо. — Преследуешь меня, большой проказник? — парировала Лисса. — С чего мне тебя игнорировать? — Да вот, зову-зову, а ты идёшь-идёшь прочь… Точно, она же Хилл, а не Картер. Ладно. Это была первая и последняя ошибка. — Извини, я не слышала. Задумалась. Ну, это даже не ложь. По крайней мере выше шанс, что её не уличат во вранье. День пролетел мимо, в стопку других изжитых себе подобных. Вечер пах пионами и маками. В такую погоду одно удовольствие отправиться отдыхать, но Чед сразу подметил, что Лисса отдыхать не торопится. — На этот раз прощу, — подмигнул он. — Куда идёшь? Домой пора вроде как. — Хочу посидеть немного, разобраться в ваших… методах исследования. — Э-это вряд ли, — протянул он, почесав затылок. — Я приглядывал за тобой сегодня. Ты не переутомилась случаем? От него даже спиртом не тянуло, удивительно. Сегодня какой-то особый день? — Да нет, с чего бы, — отвечала она, пока глаза и голова уже были вовсю заняты поиском подозрительных деталей. Но Чед подозрительным не был. Подозрительной была маленькая группа сотрудников, которые шли явно не в сторону выхода. Молчаливые и осанистые, они обогнули Лиссу и Чеда посреди коридора и устремились дальше, вглубь здания. Рабочее время кончилось. Куда тогда они идут? Может, попробовать последовать за ними? А потом незаметно свернуть в читальный зал и через пару минут выскользнуть из него… Да. Так и сделает. — Ладно, я пойду. — Как насчёт чая? — предложил он, вновь встав на пути. Ещё вчера он отказался. Что же изменилось за сутки? Лиссе не нравилось всё это. Слишком много вопросов, и она не могла ответить на них сразу, а времени и без того пара песчинок. Если у Созидания были планы на Легион, то это явно планы на ближайшее будущее. И каждая следующая секунда есть будущее, текущее сквозь людей, становясь настоящим и прошлым. Время слишком скоротечно. А тратить его сейчас, когда появилась возможность узнать что-то, — непозволительная роскошь. — Ничего себе. А ты потом не будешь стесняться смотреть мне в глаза? — тараторила Мелисса, поглядывая за плечо Чеда. Они уходили, и уходили очень быстро. Нужно что-то решать. Живо. — Обещаю проконтролировать себя, — смутился он. — Я как раз живу недалеко. И к тому же завариваю отличный чай. Чёрт. Поздно. Шестеро врачей завернули за угол, и даже если пойти за ними прямо сейчас, это будет выглядеть странно. Она грустно хмыкнула. Первым же планам пришёл конец. — А… куда пошли эти люди? День же закончился. Без энтузиазма, но с интересом, какой присущ новоприбывшим в Созидание, Лисса задала этот вопрос и решила не принимать ответ за чистую монету. Вместо этого она сгустила всё своё внимание на реакции Чеда. — Ты про сотрудников статистики? Раз в три дня у них вечернее собрание. Что-то не так? В том-то и дело, что всё так. Чед ничем не показал, что он солгал, но один факт всё же пустил всю его актёрскую игру насмарку. Поддерживая какой-то бессмысленный разговор, Мелисса спускалась по каменным ступеням под черничным небом. От глаз не скрылся Леви, что при виде неё в паре с мужчиной развернулся прочь. Отлично, значит, он понял. Осталось не наткнуться на супруга. Впрочем, Сина большая. Вот и пусть гуляет где-то в другом краю. Всё же этот город, цветущий и сверкающий мрамором, никогда не будет лучше пыльной и смердящей Хлорбы. Лисса слушала клёкот птиц и говор Чеда, неистово скучая по дому, которого нет. Дом Чеда же был маленьким и уютным. Снаружи его ждала семья из одной трёхцветной кошки и шестерых непоседливых котят, что облепили его ноги в кожаных сапогах. — Я просто покормил одного из вас, наверное, в километре отсюда. Как вы нашли мой дом? — беззлобно сказал Чед. Ну надо же, у него есть силы и время подкармливать бродячих котов? Но удивляло даже не это — удивляло наличие желания. В её родном краю никто за всю жизнь ни разу не кормил животных. Самим бы было что пожрать. — Тереза, ты подождёшь меня внутри? Я попытаюсь усмирить этот бунт пушистых, голодных и грязных. Мебель внутри толпилась. Всего две комнатки вмещали обеденный стол, чугунную печку, шкаф тумбы и кровать. Чем-то напоминает дом друга детства. На душе от этой мысли потеплело. Но тепло сохранялось недолго. Стоило пройти через проем в другую комнату и обернуться, как она увидела на стене несколько десятков висящих ножей. Они были разной формы, разного размера, с разной рукоятью, но все блестели одинаково. Блестели, как тот нож, который вырезал её ухо и волосы. Каждая мышца в её теле сжалась, заставив рухнуть наземь. Деревянные доски под пальцами виделись ей речными потоками. Переплетаясь и изгибаясь, линии кружили в её глазах, и Мелисса зажала рот, чтобы не запачкать рвотой полы. На языке точно растворялась крупная, вонючая соль. Одна картинка ножа сменялась другой, давно зажившая рана на предплечье до обугливания выжигала кожу и кость. Мелисса не знала, что делать. Она судорожно глотала солёную слюну, кривясь от дурноты, стискивала пальцы, ногти скребли по древу. Согнув своё тело до, казалось, размеров кошки, она втягивала голову в плечи, слышала свист своего дыхания, трогала предплечье, волосы, ухо, старалась спрятать их от беспощадного лезвия, которого не существует рядом с ней, и по-прежнему не знала, как вынырнуть из этих зыбучих песков. «Нǝ хоҺʎ умиdɐть нǝ хоҺу ʎмирɐɯь нǝ хочʎ умиdɐть нǝ хоҺу ʎwиdɐɯь нǝ хоҺʎ умиdɐть…» Веки пульсировали. Ей бесконечно страшно. И от этого ещё ближе накатывала тошнота. От тошноты снова становится страшно. Тошнота. Страх. Тошнота. Страх. Тошнота. Страх. «н ожн ож но жн ож н о жно ож н ожн ож но жн ож н о жно ож…» Нож. Слово не режет. Слово рубит. Слово — старый затупившийся топор. Оно почти рвёт её на куски, топор замахивается и замахивается снова… пока не оказывается в руках Чеда. Он поднял эту кучку мыслей, органов и костей и усадил возле окна. — Тереза, ты меня слышишь? Тереза его не слышала. Терезы не было здесь, больше нигде не было. Не было здесь и Мелиссы. Она застряла на том сыром, затхлом дне и, запертая в своём же теле, не могла найти выход. Воспоминания смешались. Она была везде и в то же время нигде. Перед глазами стояли одновременно и ночь, и день, на щеке и теплела чужая ладонь, и крошилась жирная почва. Чёртова мясорубка. И в этой мясорубке наконец всплыл голос, а не её крик: — Смотри сюда. Видишь палец? Следи за ним, — велел голос. Палец медленно двинулся влево, и вместе с ним — зрачки Мелиссы. Затем вправо. И снова влево. Его ровное движение притягивало внимание. Чед не помнил, сколько раз он водил пальцем в воздухе, но рука на весу успела устать, а ведь он не из хлипких малых. Её взгляд постепенно привыкал видеть один мир вместо нескольких наслоившихся. — Господи… — шепнула она. Ни шлейфа страха, ни отзвука сожаления, стыда или смущения. Только плотное, почти капраловское раздражение. Вымученное и уставшее. Слишком часто её стало накрывать в последнее время. Это будет мешать, боже, точно будет мешать, ну за что ей это? — Всё хорошо? Да нихера не хорошо. — Да, спасибо тебе, — выдохнула Лисса, запрокинув голову. — Зачем тебе столько ножей? Ими вся стена была утыкана, Мелиссу аж в дрожь бросило, как только она вспомнила. По правде, она и не знала об этой своей фобии. — А, — нелепо и виновато улыбаясь, выдавил Чед. — Да просто так. Я их коллекционирую. — Жутко. — Да, я знаю. Ты не первая, кто так говорит, — Он усмехнулся и взъерошил седоватые волосы на макушке. Интересно, это наследство от родителей досталось, или он босиком прошёлся по всем кругам ада? Даже не пришлось спрашивать. Он сам рассказал, отпивая горьковатый чай. Рассказал, как поседели виски, когда он впервые пошёл в школу, и как смеялись другие дети. За тридцать лет он ещё ни разу не позволил себе какой-то чепухе подпортить его вечно беззаботное настроение. В его светлую голову старший брат заложил мысль, которую Чед носил с собой по сей день: никакое количество чувства вины не перепишет прошлое, никакое количество беспокойства не изменит будущее. Тогда есть ли смысл испытывать хоть что-то, кроме всепоглощающего безразличия? Брат чуть перегнул, конечно, со своей философией. Так перегнул, что на его же похоронах Чед даже не пытался сделать вид, что ему грустно. А к чему грустить? Брат прожил долгую и хорошую жизнь, забитую сплошь и рядом беспечными воспоминаниями. Никакой жены, никаких детей, никаких хлопот. Крутил себе самокрутки дни напролёт, занимался любимым делом и наслаждался жизнью. Потому Чед завидовал и жадно хотел пройти по тому же пути. И ни к чему выдавливать скорбные взгляды, как гной, выблёвывать печаль, брызгать слюной в очередном слёзном порыве: «Какой он был молодой!!!» Родня, конечно, тогда приберегла укоры на будущее, но мысленно не отпинал Чеда только тот, кто не явился на похороны. «Да в нём ни капли уважения», — думали родственники, смотря на каменнолицего Чеда. «Да в них ни капли честности», — думал он, смотря на вытекающее из всех отверстий лицемерие у этих людей. — Ты всем так легко открываешься? — удивилась Лисса, неверяще уставившись на него. Столько о себе на второй день знакомства ей не выдавал ещё никто. С Чедом, на деле, связано уж слишком много «никто». Никто из знакомых не коллекционировал ножи просто так. Никто не кормил бродячих котов. Никто не вываливал свою жизнь на тарелочку и не подавал ей. — Это… странно. — В мире, где вместо людей по улицам шатаются существа без сердец и души откровенность неизбежно будет считаться странностью, — беззлобно сказал он, и Мелиссе подумалось, что эта фраза заучена заранее. Но она знала, что Чед не хотел этим сказать о ней ничего плохого. Слишком уж добрый тон. — Я не хочу контролировать себя, следить за тем, что говорю, что делаю, как себя веду. Так что я выбираю взорвать все эти ограничения прямолинейностью и наплевать на мнение людей. Да и чего мне скрывать? Скрывать что-то довольно тяжко. «…Да, Мелисса?» — не хватало ему только добавить. В целом, его идеи не лишены логики. Хотеть жить проще — естественное желание. Хотеть прожить пустую жизнь, в каком-то смысле, тоже. Размеренность и спокойствие — это не плохо. Мелисса бы предпочла именно такой вариант, но уже поздно. Её будущее похерено, впереди ещё гора событий-антонимов к слову спокойствие, к гадалке не ходи. — Понятно, — Новый глоток чая. Чед не обманул на счёт своих навыков. От чая тянуло чем-то пряным, слегка жгучим на вкус. — Что ты туда добавил? — Это гвоздика. Я знал, что тебе понравится. Ей доводилось выписывать рецепты с гвоздикой — хороший спазмолитик и ранозаживляющее, но сама она никогда не пробовала добавлять её в чай. Интересный опыт. — Ох, — спохватилась она. — Извини, если ты ждёшь, что я расскажу о себе. Я не могу, как ты. Лисса смущённо улыбнулась. Надо же было как-то прикрыть тот факт, что она совершенно не составила план того, какую информацию можно говорить, а какую — нельзя. Без записей она точно однажды рискует запутаться в своём вранье. У лжецов должна быть превосходная память. — Не переживай. Не хочу, чтобы ты чувствовала давление. Теперь, вернувшись в Легион под ночь, она первым же делом села за стол и стала отмечать ключевые моменты биографии Терезы. Наверняка, она говорила что-нибудь газетчикам о своей жизни. Если Чед заметит несостыковки, выйдет нехорошо. Хотя всегда есть запасной план — свалить всё на тех же газетчиков, но неплохо было бы всё же знать, где языку можно дать волю, а где придержать за зубами. Дальше — отчёт. Лисса не скупилась на детали, описывая всё, что попадалось на глаза. Когда закончила, она стала пялиться на плотно стоящие буквы. Не забыла ли ничего? По строкам плясали блики лампы — на свет слетелась пара мотыльков, танцуя друг вокруг друга. Отлично, теперь даже судьба посмеялась над ней. Просто удивительно, как красиво жизнь умеет стебать. Соседняя очередь всегда движется быстрее. Потерянная вещь всегда лежит в месте, в котором никогда не была. Если может произойти что-то непредвиденное, оно обязательно произойдёт. И после того, как собственное счастье ускользнуло из-под носа, начинаешь замечать это счастье у других. Вот бы раздавить этих тварей летающих. Мелисса окостенела от этой мысли. Млея от удовольствия, которое доставляла картина размазанных по столу мотыльков, она представила их подрагивающие в агонии лапки. Лисса занесла раскрытую ладонь и… потушила лампу. Нужно отнести бумаги и остаться на разговор. — Мелисса, — Эрвин слабо, по-отечески улыбнулся, приняв отчёт и проведя крупными пальцами по уголкам листов. — Пока я прочту это, человечество успеет выйти за стены. — Перебор? Неловко. А ведь хотела как лучше. Она потупила взгляд и вдохнула в лёгкие воздуха до отказа. — Тут страниц пятнадцать, — оценил Леви, стоящий у окна и скрестивший руки. — Но это хорошо. Мы сможем точнее определить, что происходит. Рассказывай. Что это был за мужик? Кивок. Лисса сделала громкий шаг вперёд, и от стопы по всему телу поднялась сила, заставившая её выпрямить спину, расправить плечи и замереть столбом. С этого места её, казалось, не сдвинет сам колоссальный. Её решительный взгляд устремился на Эрвина. Леви приподнял брови. — Это был Чед Хэмптон, рядовой сотрудник, хотя у меня есть подозрения, что он несколько высшей должности человек. Когда я собралась остаться в Созидании чуть подольше с целью лучше вникнуть в процесс работы, он появился неподалёку и стал упрашивать пойти побеседовать с ним за чаем. Я заметила группу людей, направлявшихся в противоположную от выхода сторону, и Чед уже более уверенно предложил беседу, хотя в первый день отказался сближаться. Капрал и командор переглянулись, ища в глазах друг друга подтверждения. Эрвин заговорил: — Когда ты пришла в Созидание после дня в Легионе, Хэмптон спросил, где ты была? — Нет, сэр. — И ты уверена, что Ллойд сдержал обещание и сохранил твою принадлежность Легиону в секрете? К утру второго дня Лисса спросила заведующего, какова вероятность того, что коллеги в курсе её графика и причин, почему он именно такой. Соврала, сказав, что неудобно вести дело с коллективом, который тебя тихо недолюбливает. И Ллойд уверил её, что у него не было никаких оснований ставить сотрудников в известность. У него ведь и правда не было. — Сложно представить заведующего таким крупным блоком за чем-то настолько энергозатратным. У него и без меня много дел, а перекраивать весь план работы из-за одного легионера… Тогда проще было бы просто не принимать меня. Эрвин сдвинул густые брови, уже совсем не сомневаясь в своём выводе. — Мелисса, его приставили к тебе, чтобы контролировать. Её догадка подтвердилась, и Лисса почувствовала вину за то, что по венам у неё текла ртутная радость от осознания своей правоты. Сегодня мимо прошло шестеро врачей. Чед сказал, что это сектор статистики. Но в секторе статистики халаты не носят. — Не верь его словам и лучше советуйся у других людей. Можешь спрашивать один и тот же вопрос у нескольких разных работников, но не переусердствуй. И ещё, — Смит продырявил её взглядом, — Продолжай делать вид, что ничего не подозреваешь. Жадная, нервная улыбка застыла на её губах. Теперь это будет похоже на шахматы. Разве что на стороне Чеда все фигуры, готовые следовать его властной руке, а на стороне Мелиссы — пустота, ведь в логове врага она совершенно одна. Представить только, сколько удовольствия принесёт победа в заведомо проигрышной партии.