Зверь

Третье слушанье ещё даже не началось, но уже успело знатно надоесть. Высокие своды коридоров давали ощущение пространства, но когда тебя придавливали тут и там журналюги, а от воплей вопросов будто становилось ещё тесней, волей неволей поминаешь архитектора нецензурным словом. Огласка государственного масштаба дошла до пика в этот злополучный день. Последнее слушанье интриговало своим пока ещё неизвестным исходом, но Лисса, будто приоткрыв занавес, уже предвидела, чем всё окончится, потому как твёрдо знала. Безразличие с первого судебного процесса сменилось непоколебимой уверенностью, и отчасти в этом виноват был Эрвин Смит. — Единственный шанс переубедить людей состоит в том, чтобы доказать им, что ваши навыки и правда могут приносить пользу обществу. Есть только один способ это сделать, — объяснял командор. — И кого мы будем оперировать? — опередила его Лисса. — Мы могли бы отравить ближайшего родственника Закклая, чтобы потом разыграть сцену с его спасением, — вмешалась Ханджи. — Но мы не знаем, какой яд может спровоцировать болезнь, требующую хирургического вмешательства, поэтому нужна твоя помощь. — Исключено, — отрезала Лисса. — Такого яда нет, или он нам пока не известен. Стационары кишат хирургическими больными, почему нельзя просто взять кого-то согласного оттуда? — Потому что согласных не будет, — пресёк Эрвин в ответ. — Чтобы заставить пациента согласиться, нужно его шантажировать. — Вы готовы были травить, но на шантаж ставите запрет? — Шантаж легче раскрыть, чем отравление. Рисковать опасно в нашем положении. Все смолкли, погружённые в думы. С какой бы стороны они не подступили к проблеме, везде их ждало препятствие. — Точно!!! — вскрикнула Ханджи от воодушевления. Отвыкшая от таких выпадов Лисса чуть не подпрыгнула на месте. — Вы же не всех оперируемых убивали, разве нет? Возьмём кого-то, кто уже прошёл через это? — Сожалею, все мертвы. Это было безотходное производство — материал слишком дорогой. Да и кто однажды попал в Спецсектор, живым оттуда уже не имел права выбраться, чтобы сохранить тайну о существовании этого подразделения. Снова молчание, ещё более тёмное и гнетущее. Они зашли в тупик, и Эрвин уже было думал расходиться, чтобы каждый имел возможность придумать потенциальное решение наедине с собой, как вдруг и майор, и командор повернулись на звук голоса Лиссы: — Вспомнила. Задача была не из простых — найти в многомиллионной Сине хотя бы несколько людей из тех, на которых указали выжившие учёные. А если они приезжали в Сину сугубо ради одного дела? Масштабы поисков, которые нужно организовать, поражали даже далёкую от подобной работы Мелиссу, а времени и без того было слишком мало. Однако найти одного им всё же удалось. Утомительное начало судебного заседания Лисса благополучно пропустила, оглядывая толпу присяжных. Кайла нигде не было, и это одновременно обнадёживало и настораживало. Под сухой канцелярит речей судьи и стороны обвинения она пыталась сосредоточиться на том, что сказать, когда её призовут к ответу. Не без усилий она догадалась посмотреть план на листах бумаги Эрвина. Тот лежал под завалами конвертов, документов и папок. — Ваша честь, разрешите пригласить в зал пострадавшего по делу, — встав, огласил просьбу Смит. Присяжные переглянулись: как это, пострадавшего? Оно и на руку. Всеобщее удивление заставило зал сконцентрироваться на человеке, зашедшем в помещение после разрешения судьи. Это был мальчик лет десяти отроду в сопровождении мамы. Не многие сумели сразу заметить дефект его походки — хромота на правую ногу почти не проглядывалась, но в Мелиссе этот факт разбудил неподъёмные, совсем недавно остывшие воспоминания. «М-да… Кто бы знал». Если бы не тот разговор с Леви, одному Богу известно, через какие бури эмоций проходила бы Лисса сейчас, смотря на мальчика, которого видела один раз в жизни. В этом, несомненно, заслуга капрала, но и на ответственный шаг Лисса тем вечером решилась сама. И спасибо высшим силам, которые вовремя подтолкнули, иначе вряд ли бы она тогда осмелилась сказать, что…

***

— Я убивала людей. Пятьдесят человек, не меньше. И всё, само собой, не ради науки одной. Леви хмыкнул, словно услышал что-то ироничное и противоречивое. Ждать его ответа казалось пыткой похуже тех, что Лисса пережила в Созидании. Бранимая совестью, укрыла глаза блестящей от воды рукой, и с этого момента больше не шевелилась. Так и застыла, вслушиваясь в тихое дыхание Леви, пытаясь по вдохам и выдохам предугадать, рассчитать, когда же он наконец скажет хоть слово. — Хочешь сказать, тебе нравилось? Молчала. Капли катились по гладкой коже к локтю или срывались с мелко подрагивающих пальцев, шумя над водой, разговаривая. Лисса же оставалась безмолвной, и Леви принял это за ответ. — Совсем не похоже на реакцию человека, который любит потрошить других. — Потому что я больше этого не сделаю. Не убью никого и не сделаю ничего, что может даже в теории повлечь смерть. — Тогда, думаешь, тебе нравилось этим заниматься там? — На изнанке век всё черно. Его голос хрипел и вкрадчиво пробирался внутрь черепа. Лисса легко уловила суть вопроса и уверенно кивнула. — Хватит закрываться. За что тебе стыдно? — Я не думаю, я знаю! — подорвалась она, развернувшись ещё больше прочь от его взгляда. — Я знаю, что мне нравилось. Это было удовлетворение, радость от того, что я не единственная, кто страдал, я вымещала свою злость и обиду, и мне было… Он схватил её запястье, отрывая его от лица и погружая руку в воду. Брызги заставили зажмуриться. Он наклонил свою голову так, чтобы наверняка попасть в её поле зрения, но в итоге выбрал самый простой и верный способ заставить Лиссу смотреть на него. — Ты выдумщица. Я знаю, как это было тяжело. Тебе нужно было приспособиться, чтобы всё выдержать, и ты приспособилась так, — произнёс он, держа Лиссу крепко за плечи. — Скажи мне в лицо всё, как есть. Сама-то ты знаешь правду, даже если скрываешь от себя. Он ждал чего угодно — слёз, истерики, крика, был готов к любому проявлению эмоций, чувствовал себя обязанным за то, что подковырнул верхний слой, как корку на недавней ране, но вот она перехватила его запястья, не проронив пока ещё ни слова, и он уже понял — ошибся. Ошибся во всех своих ожиданиях. — Легко, — дьявольски спокойно произнесла Лисса, вскинув брови в издёвке. — Мне правда нравилось. Ковырять пинцетом фасции, запускать руку под их толстую кожу, обхватывать пальцами в перчатках органы, пилить кости, надрезать скользкие сосуды — они порой прямо убегали из-под скальпеля… Я получала от этого удовольствие, успокоение, умиротворение, я утоляла своё любопытство, и меня никто не мог остановить, даже наоборот, меня поощряли за это. Столько времени подавлять негатив — думаешь, это проходит бесследно? Ничего в мире не исчезает просто так. Одни виды энергии преобразуются в другие, но никогда не пропадают. Она дышала почти над самой поверхностью воды, разгоняя пар, не зная, как отнесётся к сказанному Леви, и эти несколько секунд ожидания — самые страшные. Он удивился, но скрыл это, и даже почти успешно. Раскрывшиеся на мгновение чуть шире глаза выдали. — Лукавишь, — только и сказал он, высвобождая руки из её ослабшего мягкого хвата и возвращая их на борт купели. — Убеждаешь себя в том, что тебе нравилось, нахуя? Чтобы сейчас себя винить? У тебя никогда не бывает всё просто, это я выучил давно. Успокоение, любопытство, что ты там ещё говорила… Ладно, но удовольствие? Не ври себе хотя бы. И начни с самого начала. Не врать себе? Она и сама не знала, в чём правда. Примеряла всё новые и новые объяснения, как платья, смотрела, в котором из них комфортнее, которое из них ей подходит. Было ли удовольствие на самом деле, или это всё — адаптация к изменившейся жизни? Нужно хорошо знать себя, чтобы дать ответ. Мелисса не знала. Не знала, действительно ли Созидание изменило её, или всё же раскрыло то, что так долго пребывало в подавлении? Он потребовал начать с самого начала… Придётся нырнуть во времена эпидемии. Контраст реалий крепкий и болезненный — телом быть в уютном чане воды, а душой — в стылом подвале. Вздохнув, она обратила внутренний взор в воспоминания и начала: — Вы уехали за стену Сина, — звучал голос. Тихо и неуверенно, как полагается попервой. Плеск мелких волн, что она выводила по глади воды между ними, мог легко заглушить речь. — А из-за Сины приехали пять только что выпустившихся докторов, но уже подозрительно опытных. Кайл был среди них. Я заметила, что он куда-то периодически сбегал, и выяснила, что он использовал людей, чтобы вывести лекарство. Не стоило мне тогда говорить, что придам его действиям огласку… Просто была уверена — он не навредит мне. — Почему? Лисса вдруг остановила ход ладони, бегло посмотрела на Леви и снова покосилась в сторону, ругая себя за былую наивность. Прошлась языком по губам — она очевидно нервничала, и, вероятно, будет нервничать на протяжении всего разговора. — Он проявлял ко мне доброту и заботу, я нравилась ему. Больше, чем просто коллега. Я думала, что раз он испытывал ко мне что-то, то значит, не попытается меня убить, но нет. Он кинулся душить меня, а я достала казённый револьвер и выстрелила в живот. Он синел и истекал кровью на моих глазах, — Лисса держалась, чтобы не выказать ни грамма того страха, печали, сожаления, которые она испытывала. Сама не понимала, зачем. Если Леви всё ещё находился с ней здесь, внимательно слушал, не перебивая и не осуждая, то не было смысла и прятать эмоции, но… Подвиги должны делаться постепенно. — Я так испугалась тогда, что чуть не убила себя сама, можешь себе представить? Это был идеальный момент, чтобы произнести «могу», или поиздеваться, сказать, что она трус, каких поискать, раз решила уйти от ответственности и из жизни лёгким способом, но Леви вернул долг и удивил её — расфокусировал и опустил взгляд. — В последний момент, когда оставалось только надавить на спусковой крючок, я услышала, как меня кто-то позвал по имени. Это, конечно, было галлюцинацией, никого и в помине рядом не было. Тем не менее, этого было достаточно, чтобы я испугалась и выронила револьвер. — Видишь, — резюмировал Леви, — Никакая живая тварь не хочет умереть. Самоуничтожаются только те, кто не могут приспособиться, ты к ним не относишься, хочешь ты того или нет. — А с чего бы мне хотеть? — У себя спроси. Я не знаю, для чего тебе постоянно нужно страдать. Нечего сказать. В какие-то моменты Лисса и правда нуждалась в чуть большем накале, чем судьба предлагала, но с чем это связать? Почему иногда ей не хватало заполненного до краёв стакана и хотелось перелить? — Я… В общем, дальше я присвоила себе его наработки, — Она решила вернуться к своему рассказу, чтобы покончить с тишиной. — Эпидемия завершилась, и мы с Терезой вернулись в Легион. Она хотела в привычную обстановку, а я хотела к тебе. Мелисса снова смутилась, отвела взгляд за купель, куда-то к полу. Там в каплях мерцали блики ламп, резвые, бело-янтарные, такие же, что играли на жилистых руках Леви, в её поредевших после жизни в подземелье волосах, на мокрых губах. — Скажи, — продолжила, решившись всё-таки смотреть в глаза, хоть и было жутко тяжело, особенно, когда на уме вертелся такой личный вопрос. — Ты думал обо мне? Пока эпидемия… Пока меня не было в Разведке… вспоминал? Он медленно моргнул, давая понять, что да. — Не хотел подпускать тебя к себе. И так пустил уже слишком близко, когда позволил поцеловать себя в день перед отъездом. Я считал тебя мёртвой после той встречи и дал себе слово, что забуду. — И не забыл? Помотал головой. — Не смог. Ты снилась мне пару раз, потом все стали постоянно говорить об эпидемии. Я не мог никуда деться. Вот как… Не хотел подпускать к себе. Она чувствовала, что он то приближался, то отдалялся, не решался и колебался, стоит ли ему связывать себя чувствами, когда мир вокруг столь непостоянный. Теперь, спустя столько времени, пройдя через немереное количество испытаний, она поняла его так, как не могла понять тогда. Но оставалось ещё одно «но». — Эрвин сказал мне, что я, по сути, была твоим заданием… — Всё началось до этого. Не сомневайся. Она выдохнула глубоко, с облегчением, погрузилась в воду по шею, чувствуя, как в плечах становилось ещё горячее. Волосы расплылись за спиной и защекотали лопатки. — Оказалось, что Кайл был учеником Сета. И он не простил мне убийство. Помнишь близнецов и Розу? Он их всех застрелил за то, что не справились со своей частью плана и покрыли меня. А потом… Потом мы стрелялись с Чедом, потому что имели неосторожность сказать, что лучше бы умерли, чем ставили опыты над людьми. Когда я выиграла, Сет дал мне выбор: стать учёной или подопытной. — Лисса задышала чаще, волнуясь и проживая заново всё, что глубоко терзало. — Сет был прав всё это время: я зверь, Леви. Сколько было возможностей умереть достойно, в борьбе за свои принципы? Я не воспользовалась ни одной из них. Грязные средства порочат благие цели? Бред собачий, в глубине души я не считала, что это так, и всё равно убила Кайла, хотя тайно была согласна с ним. Он делал то, на что у меня тогда не хватало решимости. — Остановись, — Леви вытянул руку вперёд. — Выбор между учёной и подопытной — это выбор между жизнью и смертью, а не тем, что ты себе напридумывала. Любой бы выбрал жизнь. — Но это было бы благородно — умереть за принципы. — Брось. Это показушно и глупо. Ты не виновата в том, что хотела выжить, и ты всё сделала правильно. Тебе не нравилось резать и убивать, у тебя просто не было другого выбора. И это чертовски умно — затаиться, пока не появится подходящий момент ударить. Ещё раз: ты всё сделала правильно. Лучше пусть ты будешь жива и рядом со мной, будучи жестокой мразью, чем мертвая и гнилая в земле, но благородная и высоконравственная. — Леви, ты меня слышал в начале? Я убила как минимум пятьдесят человек! Они не были заключёнными, отморозками, ещё кем… не все, по крайней мере. Они были достойны жить, но я своими руками причинила им смертельную боль. Они умерли насильственной смертью только потому, что я хотела жить? Это справедливо? — Справедливости не существует. Не убила бы ты — убил бы другой. Ты не виновата в том, что им повезло меньше, чем тебе, и ты достойна жизни не меньше, чем были достойны они. Не будь ты вынуждена работать там, ты бы ни за что не ввязалась в такую авантюру сама. Пятьдесят человек полегли, но это не было твоим желание, это было вынужденное обстоятельство. Посуди сама — сейчас ничего не давит, нет никаких обстоятельств, и ты уже не хочешь заниматься тем, чем занималась. Это то, что я могу сказать уже сейчас, а ты даже ещё не закончила говорить. Подумай об этом. Его слова, острые от влажности кончики волос, то, с какой уверенностью он отстаивал своё видение ситуации, всё завораживало Лиссу, заставляло верить ему, каждой выпаленной фразе, очаровывало, сводило с ума. — Перебил тебя, извини, — отвернулся на секунду, — Продолжай. — Нет, не волнуйся, — опешила она. Вспомнить, на чём она остановилась, стоило усилия. — …Да. Они должны были привить мне безразличие к подопытным, для этого каждый работник проходил через прореживание. Тебя ставят рядом с котлом, что находится над огнём, выводят здоровых людей и калек и заставляют называть мясом. Ослушался — оказался головой в котле. Вода закипает медленно, так что у тебя есть время побрыкаться, но приятного всё равно мало. — Дрессировка. Сколько раз тебя топили? — Ну… Я не помню, — призналась Лисса, проигнорировав тот факт, что Леви был абсолютно уверен — она ослушивалась не единожды. — Два раза точно. Так или иначе, рано или поздно ты заговоришь, если не хочешь, чтобы тебе сварили лицо. — Не думал, что там и врачей пытали. — Ну… Это не совсем пытка, — задумалась она. — Скорее принуждение с особым давлением. Пытка была после. Леви ещё раз оглядел её — бледные ногти на плотно обхвативших колени пальцах были на месте, зубы, вроде как, тоже, на теле ни одного шрама, уж он бы увидел. Можно было, конечно, пытать изощрённо, не оставляя следов, но стал бы кто заморачиваться? Лисса прочла немой вопрос в его глазах. — Одна пленная девушка меня обманула, — глубоко вздохнув, пояснила она и нехотя, будто сопротивляясь самой себе, отняла колени от груди. — Попросила передать ей зеркало, мол, хотела посмотреть на себя. — Ощущая собственную уязвимость, она вдруг передумала. Слишком много подвигов за один вечер, нужно передохнуть. — В общем, она его разбила и перерезала себе горло осколком. А я получила за неё двадцать пять кнутов. — Повернись. — Не хочу. Не хочу, чтобы ты видел меня такой, — возразила она, поражённая тем, как он прочитал её несвершившийся план, хотя удивляться было нечему. В прошлый раз, тем вечером, когда она спряталась под кровать, давление и упрёки не помогли, и это значило лишь одно. — Повернись, пожалуйста, — попросил он, — Я хочу кое-что проверить. Лисса укусила щёку изнутри, по-прежнему не испытывая никакого желания показывать своё уродство, но должна была признать — Леви старался, как мог. В ином случае он бы силой развернул её, а теперь учился быть нежнее, и это не осталось незамеченным. Вздохнув, примиряясь с возникшим сопротивлением, Лисса медленно повернулась лицом к бортам. Он подплыл чуть ближе, осторожно помог убрать мокрые, липнущие к коже спины волосы, и стал считать белёсые рельефные полоски шрамов, грубыми пальцами касаясь каждого из них, чтобы не сбиться. Пальцы Мелиссы же до предела тесно вцепились в дощатый борт, и волосы на руках вставали дыбом от каждого следующего касания, а с прядей текла и собиралась в ручей вода, что бежала по груди, щекоча и согревая, но ничего не могло сбить внимание Лиссы со спины. — Пятнадцать, — заключил Леви. — Пятнадцать? — удивлённо повторила она. — А… Меня заставили выпить таблетки, провоцирующие ретроградную амнезию, но… Но нет, я всё равно уверена, Аммон называл число двадцать пять. — Пожалел. Двадцать пять ударов вряд ли бы кто выдержал. На спине живого места бы не осталось. — Пожалел бы он меня, если бы вообще этого не делал, — буркнула она озлобленно, болезненно, чувствуя накатывающие слёзы, но стопоря их на подходе, не позволяя добраться до глаз. Только до голоса. — На мне не было блузки, это было просто унизительно, я даже не говорю про боль. Мне было так страшно, Леви! Никого из знакомых не было рядом, я одна, одна училась справляться со всем… — Это сделало тебя сильнее. — Да не хотела я быть сильнее! — она резко развернулась к нему, больше не в силах сдерживаться. — Я хотела быть спокойной и счастливой. Он ответил на её резкость своей — легонько подтолкнул к себе, скрестил руки за её плечами, чувствуя её холодную щеку у себя на ключице. Для неё это стало разрешением на слёзы, и те сами полились из глаз. Без рыданий и нытья. Слёзы злости. — Тише. У тебя все шансы устроить это сейчас. — Да, если меня не повесят на площади, то тогда конечно, все, чёрт возьми, шансы. — Этого не случится. Он спас её от избиений, спас от смерти бойнях. Лисса верила, что спасёт и в этот раз, но что будет потом? Разведка готовилась к вылазке в Шиганшину, в подвал Эрена, а что будет после того? И что может случиться на самой вылазке? Шанс стать счастливой она, может, и имела, но спокойной — уже вряд ли. Не до тех пор, пока она рядом с человеком, что регулярно рискует потерять всё. Ей становилось тревожно от этих дум. Когда Леви рискует потерять своё, она рискует потерять его. Он заметил её сбившееся дыхание, лёгкой прохладой оседавшее на его плече, заметил, как её нерешительные ладони легли ему на спину, но не знал, на что Лисса так реагировала. Мокрые от мелких слезинок ресницы склеились, веки смыкались часто, а пальцы гладили друг друга, успокаивая. — Но я заслужила это, — возвращаясь к реальному, а не внутреннему разговору, сказала она куда-то в сторону, — Заслужила казни. Я зверь. Я ранена настолько глубоко, что излечение займёт десятки лет. Может, мне и самой было бы проще умереть. — Хуйня всё это. Никакой ты не зверь, — возразил, обхватив её теснее, поглощая всё тёмное, дрожащее, тягостное, таившееся внутри. — Прости себя за ошибки, ты имеешь на них право, и прими свою жестокость так же, как приняла свой ебучий альтруизм. Надеюсь, ты когда-нибудь увидишь себя такой, какой я вижу тебя. — И ты, — она чуть отодвинулась, размыкая ладони, скользя ими по телу, чтобы осесть на гладковыбритых щеках, разливая по ним кипяток, — не осуждаешь меня за то, кем я стала? Совсем? Нисколько? — А ты осуждала меня, когда узнала, что я дрался за кусок хлеба в Подземном городе, резал людей, которые сыпали угрозы мне и моим друзьям? Она вспомнила, при каких обстоятельствах это было, вспомнила знакомый, въевшийся в память двор, то самое желанное спокойствие, вспомнила, как появились первые искры желания взять его за руку, и восхитилась. Тогда она могла только мечтать о том, чтобы быть с ним рядом не только физически, а теперь они стояли нагие друг на против друга, и в этом не было ничего смущающего, вульгарного, странного. Наоборот — это было правильно, закономерно. Лисса притянула его лицо к себе, полностью отпуская былые переживания, уступая место нежности. Это было похоже на их первый поцелуй, тот, который и поцелуем сложно было назвать — робкий, несмелый, короткий, с вопросительным знаком на конце. Они будто прощупывали рамки дозволенного, мало по малу, спрашивая, можно ли сделать шаг дальше? Что будет, если провести костяшками пальцев по её позвонкам вверх; что будет, если положить одну ладонь на его грудь, а большим пальцем другой огладить его скулу? Вопросы превращались в реальность, но более застенчивую, чем были в их головах. За рваным движением пальца по его лицу стелилась тонкая влажная плёнка, почти сразу испаряясь, охлаждая разгорячённую кожу. Его же рука, чуть грубая, медленная, пытливая. Разговор будто вернул их в самое начало их истории, туда, где ещё ничего не случилось, где весна пахла сиренью, где самый большой страх — не смерть на вылазке или разоблачение на дежурстве в Созидании, а остаться друг без друга дольше, чем на день. Их отбросило столь далеко, что углубить поцелуй казалось запретно, неправильно, но стоило Леви взять на себя ответственность и задеть языком её губы, как она тут же ответила движением ещё живее, лишая рассудка. Сковавшие её страхи, очевидно, растопило паром, боль размягчилась и растворилась, даже пресловутая воющая пропасть внутри, устав, оставила её в покое, давая возможность выдохнуть, не гнаться за низменным удовлетворением желания причинить кому-то муку. Ей хотелось причинять только нежность и любовь, показать, что кроме бед человечества, есть ещё и ласка, и страсть, и, может, что-то большее, что им предстоит узнать. Леви позволял ей вести, а себе — быть увлечённым в её игру, но терпение улетучивалось, как дымка над чашкой чая. Лисса сделала ещё полшага вперёд, чтобы быть ближе, и Леви посчитал это призывом к действию. Он слегка подтолкнул её к бортику, разорвав поцелуй. Волна воды пластом хлопнула на пол. Леви вжался теснее, выбивая короткий вздох от неожиданности, давая почувствовать его загнанное дыхание на своём подбородке. И она чувствовала, и вожделела, и почему-то смущалась, будто подросток, будто не она в тот жуткий день пыток видела его во сне и трогала себя, желая успокоиться, отвлечь разум от боли, заглушить эмоциями. Тогда раны жгло и резало, казалось, что хлыст замер на коже, острый, необузданный, распалял мучение. Сейчас на её коже не было ничего, кроме рук любимого человека, и если бы ради этого момента нужно было бы пережить ещё сотню пыток, Лисса бы не сомневалась. Она еле выдерживала затопившие её эмоции, что изнуряли, заставляли хотеть больше, и в то же время побуждали взять паузу, отдохнуть, вынырнуть и сделать глоток воздуха, прежде чем снова пойти ко дну. Вода тепла, но жар накатывал ещё сильнее, душил и томил, и всё же… Что-то было не так. Она представляла всё иначе. Думала, что присущая Леви жесткость и бескомпромиссность проявятся ярче праздничных костров, что совсем скоро зажгут на площадях. Леви будто боялся сделать шаг за установленную им же границу. Впрочем, может, ей это лишь казалось? Они смотрели друг на друга неотрывно, близко, интимно, не говоря ни слова, позволяя вдохам поведать о своих чувствах, и все опасения отошли на второй план. — Что с тобой? — прошептал он, будто если бы спросил в голос, то отогнал бы её, взволнованную, от себя. — Ничего, — ответила. Леви положил мокрую ладонь на её затылок, даря тепло коже головы. Снова жест показался ей слишком скромным для него, совсем не характерным, скупым, не похожим на капрала. Она поняла, что все догадки были правдивы, и потому неожиданно для самой себя попросила: — Пожалуйста, — заглянула в глаза почти исподлобья, вся золотая в свете ламп, розовая от тепла, изнывающая, — Не сдерживайся. — Я не хочу тебя спугнуть. — Если мне что-то не понравится, я не смолчу. Поэтому не сдерживайся и… не останавливайся, пока не попрошу. Она слишком долго ждала. С того самого дня, как они разнесли детскую и каждый вечер после, каждую минуту пустых ночей. Своими словами она сняла последние запреты, сомнения, опасения, и теперь даже немного боялась того огня, который сама же и разожгла. Сглотнула не то в панике, не то в предвкушении, и не успела набрать воздуха до того, как волна эмоций снова накрыла собой. Наивная. Думала, что после её постыдной просьбы Леви будет походить на сорвавшееся с цепи голодное животное, такое, какому вечно будет мало (и если речь о взглядах, мольбах и стонах, то ему и правда никогда не удастся насытиться), но это было бы слишком просто. Не разрывая зрительного контакта, он наконец понял, что хотел бы сделать, если бы не ставил себе рамок. И следом же понял, что его руки — не только инструмент для уничтожения титанов. Ими можно делать многое из того, что вызовет реакцию. Для начала — убрать её хрупкие локти со своих плеч. Раз Лисса дала ему поводья, он будет вести единолично. Держась за влажную древесину бортов, она всё ещё была растеряна, и лицо с блестящими глазами чудесно отражали это. Дальше — коснуться тёплых щёк кончиками пальцев, наблюдая за тем, как она подводила голову ближе, ластилась, прикрывала глаза, чтобы потом, когда другая его рука вдруг с нажимом пройдётся по животу до лобка, одурманивающе и почти нагло, эти же глаза раскрылись, а грудная клетка рьяно поднялась, как вдруг… Обе руки исчезли с её тела. Лисса быстро втягивала воздух носом, не опуская глаз с его лица, на котором не дрогнул ни один мускул. Лицо наблюдателя. Секунды спустя его пальцы легли на шею, плотно обхватывая тонкую кожу. С руки побежали горячие капли вниз по телу, к груди, огибая и поднимая мурашки там же, где проходились по коже его короткие ногти, едва задевая, щекоча и заставляя выгнуться, вырывая сдерживаемое мычание с зацелованных губ. Путь у движений простой — от талии к спине вверх, а затем с силой обратно вниз и к груди, накрыв большим пальцем твердеющий сосок и надавив. Её ладонь тут же легла на его, но он перехватил ту и вернул на прежнее место. Невозможно было предугадать, что он сделает дальше — стиснет пальцами её талию до предела или аккуратно огладит спину, поцелует запястье или вопьётся в него зубами, жадно забирая глазами каждое изменение в её мимике. То, как она непонимающе моргала, смотря на него, когда касания резко становились невесомыми, хотя до того его пальцы вызывающе сминали её бёдра; то, как она разочаровывалась, когда тянулась за поцелуем, но он отводил лицо, хотя только что, казалось бы, повернул голову ей навстречу. Он запечатлел глазами всё, каждый полутон её замешательства во вскинутых бровях, все оттенки её жадности, от исполненной надеждой до отчаянной, и сам хотел, чтобы она не смыкала век, не отводила взгляд, возвращал её к себе за подбородок, когда она опускала голову в сторону, стоило ему коснуться внутренней стороны бедра под водой и провести вверх, но остановиться прежде, чем будет пройдена грань, снова обманув ожидания Лиссы. Видят богини, она не хотела следовать его правилам, но не могла возразить, раз сама позволила взять над собой контроль, и если говорить откровенно, она тайно была рада быть послушной. Пусть ведёт, ведь он вёл всё это время — из Хлорбы за стену Роза, из Розы за Сину, из Легиона в Созидание, из ямы наружу, из месяцев плена в дни свободы, через леса, реки, живых людей и ныне мёртвых. И если её ведёт он, Лисса пойдёт куда угодно, даже согласна заново пережить всё, от чего убежала, только бы конечной точкой оказалось это место, окружённое теплом, запахом его мокрой кожи, шершавым дыханием. Чтобы он снова вёл её, как прежде. Леви убрал длинные волосы за уши лёгким касанием, пробежался по задней стороне её шеи, и Лиссе снова показалось, что он приглашал её в поцелуй, но не позволил. Другая рука опустилась в воду. Сначала она почувствовала между ног колебание воды, а затем его пальцы на себе, и едва не задохнулась. Он разрешил ей ухватиться за его шею, чтобы не упасть, а она позволила ему услышать хриплый вздох. Оба быстро дышали друг другу в губы, соприкоснувшись лбами и не смыкая глаз, смотря куда-то внутрь человека напротив, где темно, мучительно, страшно, но по-родному знакомо, туда, где хочется оказаться запертым на все замки. Сквозь дымку она видела на его теле малиновые следы от ремней и хотела касаться их, понять, какие они на ощупь, но Леви отмёл это её желание в сторону, когда чуть надавил лбом на её лоб, побуждая отклониться назад больше, ухватиться скользкими руками крепче, впиться в его шею пальцами, прервать дыхание, чтобы сглотнуть, тихо взвыть в его приоткрытый рот. Её волосы отлипли от спины и теперь роняли молчаливые капли на пол. Леви поставил свою стопу между её, расставляя шире, на грани грубого подбил её колено в сторону, отчего Лисса вовсе согнула его, обвила ногой капрала. Мокрые следы на теле высохли и охладили их обоих, но внутри так жарко, что им казалось возможным довести воду до кипения. Воздух влажный от пара или от их выдохов, во рту сухо, темп нарастал, и когда Лисса зажмурилась, он намеренно остановился, наконец накрыл её раскрытые губы своими, запустив язык, поставив большие пальцы обеих рук на линию челюсти, направляя и лишая возможности отстраниться. Будто она могла. Лисса алчная, и всегда была такой. Она не согласна на меньшее — ей нужен он весь, со всеми своими чертами, какими бы они не были. Эмоции накрыли её, но она готова быть утопленной в них вновь, даже хочет этого, также бескомпромиссно, также безоговорочно. И она тонула. Под рёбрами тонкая мембрана лёгких держала жидкие горячие чувства, иначе что так яростно колыхалось там, внутри? Иначе почему так хотелось сделать глубокий вдох, но не получалось? Минуты назад ей казалось, что невозможно испытывать больше, ярче, острее, чем она уже испытывала, но с каждым следующим мгновением осознавала, какой наивной ошибкой это было — предполагать, что есть предел. Она держалась за мужские локти, единственное, что оставляло её недалеко от поверхности, и целовала, целовала, целовала в ответ. Он отстранился столь же неожиданно. Непредсказуемость мотала ей нервы и заставляла беспокойные пальцы, снова оказавшиеся на бортах, искать хват. Дышать оказалось так тяжело, хотя она ничего не делала, всего лишь стояла и ощущала. Все действия совершал Леви, но тем не менее, он был гораздо спокойнее. — Подожди минутку, — просила, выставляя вперёд руку и почти касаясь его груди. Леви покорно ждал, прижимая её вытянутую ладонь к себе, к сердцу, бешено бьющемуся, давая почувствовать, что и он взволнован. Лисса бросила на него взгляд длиной в один выдох и закрыла глаза. На изнанке век отпечаталось его серьёзное, невозмутимое лицо, будто это не его руки только что погрузили её в негу. Леви учтиво ждал, гладил пальцем её взбудораженную ладонь, и эта нежность шла в контраст с недавним напором. Ей вдруг стало неловко. Она ругнулась на себя мысленно, мол, взрослая уже, чтобы смущаться, тем более, когда только что преодолела столько границ… Усилием воли заставила себя снова повернуть голову к нему и посмотреть туда, где лежала её ладонь, прикованная сверху ладонью Леви, и обнаружила много нового для себя. — Когда я представляла тебя, почему-то не думала, что будут шрамы. Извини, теперь я выгляжу глупо. — О чём ты? — Я назвала свои шрамы уродством. Не хочу, чтобы ты думал, что я и твои шрамы считаю уродливыми, напротив. Твои выглядят… красиво. Она огладила кончиком пальца белую плотную полоску. Доктор в голове прагматично заявил: «Это была колотая. Форма короткая, стало быть, нож… Повезло, что не задел сосудисто-нервный пучок.» Чуть в стороне, мимо длинных полнокровных дорожек от ремней, свежая синяя гематома. Плечи усыпаны разными по форме, размеру, глубине отметинами. В темноте сложно рассмотреть их все. Досадно. В Лиссе восторжествовал дух азарта, и теперь ей хотелось разглядеть каждый след, оставленный судьбой на крепком теле, узнать его историю, представить во всех красках, как он был получен, как заживал, попробовать его на ощупь, и, возможно, на вкус. — А в чём разница? — хмурился он. Лисса одёрнула руку, чуть напуганная, как если бы её застали за чем-то преступным. — Твои шрамы — доказательство того, что ты жив. Они как напоминание о том, сколько было моментов, когда ты висел на волоске от смерти, и тем не менее, ты здесь, цел и здоров. Это красиво. А мои — это напоминания о совершённых ошибках и наказания за них. — Те, кто это сделали с тобой, точно хотели, чтобы ты так думала. Хочешь продолжать исполнять их желание? Валяй. — Но и менять своё мнение назло им не собираюсь, это по-детски. В конце концов, всё равно я вышла победителем, а они гниют в земле. Уже второй раз за вечер Леви видел это в ней — необъяснимый всполох чего-то яркого, подожжённого, как сено, чего-то, для чего человечество ещё не придумало слова. Это не было энтузиазмом, потому что энтузиазм испытывают перед тем, как действовать, а не после. Это не было эйфорией, иначе она была бы более кроткой, хотя присущая эйфории болезненность всё же сквозила явно даже для Леви, который не привык чувствовать тонкости. Тогда… что? — Дорого же обошлась тебе эта победа, — заключил он, так и не найдя нужных слов. Нашёл бы — непременно спросил, почему она такая… Какая? К концу вечера он всё же надеялся подобрать верное слово, просто так, для себя, чтобы этот вопрос не мельтешил перед глазами, как проворная мошка. Лисса же сникла, потеряла весь свой триумфаторский дух. Теперь лишь нервно кусала губы и смотрела куда-то через Леви. — Сама знаю. Но всё случилось по-моему. Я сказала себе, что буду играть с головой Сета, как с мячиком, и я, можно сказать, сделала это, — утвердила она, вернув взор к глазам Леви, как вдруг словно бы услышала себя со стороны и удивилась своей мстительности. — Чёрт, ты видишь? Я не была такой никогда. Извини… испортила всю романтику. — Зато ты точно всегда умело находила поводы поругаться на себя по всякой херне. Что-то остаётся неизменным, — Он сел на своё прежнее место, уложив локти на края купели. Лиссе показалось, что он демонстрировал скуку. — Что с того, что ты изменилась? Кто не меняется, тот не развивается. Приспособься или умри. Почему вообще это я тебе объясняю, а не наоборот? На счёт того, что в этой точке диалога мы уже были охулиард раз, я промолчу. Лисса опустила глаза в водную поверхность. Огоньки ламп мерцали звёздной пылью, колыхались и тонули, побуждая опуститься в пленительное тепло, но перед тем, как сделать это, она подошла ближе к Леви, произнося: — Значит, урок повторяется до тех пор, пока не будет выучен. Мой повторился три раза. Первый был с теми двумя родственниками моей погибшей пациентки, второй был с Кайлом, и третий — в Созидании, — Тень сожаления она не смогла бы скрыть, даже если бы попыталась. — Какой урок был у тебя? Он осмотрел её снизу вверх, подмечая родинку между ребрами, мокрые блики на талии, изгиб локтя, налипшие на грудь влажные пряди волос. Не закончи он в ту же секунду, когда почувствовал на себе укорительный взор, рисковал бы получить ещё один, во много раз более колкий. — Ты ведь слушал меня? Не забыл ещё вопрос, который я задала? — с игривым нажимом она наклонила голову вбок и включила всё своё внимание. — Тебе бы польстило, если бы забыл? — Хм… — задумчиво посмотрела в сторону. — Скорее, нет. — Тогда не забыл. Она закатила глаза с глупой улыбкой, переросшей в смех, и не сдержала мягкого удара в его плечо, а Леви и не думал о том, чтобы поймать её запястье и остановить. Сам не заметил, как потеплело его выражение лица. До улыбки или, уж тем более, смеха, было далеко, но на ненапряжённые брови и расслабленные губы было приятно смотреть. — Я жду ответ, — внезапно придвинувшись, пригрозила она. Резкая смена эмоций застала его врасплох. Отвечать пришлось быстро, не думая, оттого и предельно честно. — Любил тех, кого не мог защитить. — Но меня же смог… Это что получается, ты меня не любил? Она хихикнула, когда Леви обречённо вздохнул и потер виски большим и указательным пальцем. — Может, самое время тебе заткнуться? — Так возьми и заткни. Леви потянул её к себе, усадив на колени и придвинувшись лицом, но она в ответ отвела голову дальше, отдавая долг. — Что, не можешь? Мстить было приятно, даже если месть эта маленькая и кокетливая. Он, наконец, догадался удержать её за макушку, отрезав пути к отступлению. И уже неизвестно почему, но Лисса снова сдалась и решила позволить ему вести ещё недолго. Недолго разрешать ему двигать себя за талию ближе, целовать подбородок, угол челюсти, холодить выдохом мокрую кожу плеч, касаться пальцами груди и рёбер, там, где накануне завидел родинку. Стук сапог за дверью заставлял её прикусить костяшку пальца и дышать тише. Это всё больше походило на игру, в которой она рисковала потерпеть поражение. — Сколько… — Вопрос случайно сорвался с языка и прервался на первом слове, когда она почувствовала, как вздрогнул Леви от её попытки сесть удобнее. — Сколько раз ты любил тех, кого не мог защитить? Он непонимающе, но совсем не оскорбительно поднял глаза на неё. — Тебя действительно это волнует сейчас? — Мне страшно… За тебя и за себя. Взгляды. Лисса смотрела куда-то в сторону, впервые подумав, что она находилась абсолютно не в том месте, не в том времени, не в тех обстоятельствах и не в том расположении духа, а Леви смотрел на неё, мысленно упрекая за болтливость, невозможность отдаться моменту и за страх перед тем, что они уже победили. К чему пугаться потери, если это пройденный этап? Больнее, чем в первый раз, не будет. И к чему все эти глубокие вопросы сейчас, когда они заняты друг другом? У Леви был только один вывод на уме: — Слушай, если я не могу тебя отвлечь от волнения за то, что ещё даже не произошло, то давай просто закончим на этом на сегодня. Она напряжённо сглотнула. Теперь, когда стало ясно, что и его нервы не железные, она посмотрела на ситуацию с новой стороны. Леви прав. Нельзя позволить не произошедшему будущему портить чудесное настоящее. — Как будто я зря тебя вызволял оттуда, — продолжил он. — Ты всё равно переживаешь, хотя всё получилось. Я впервые в жизни доказал себе, что не всегда сантименты… — Я хочу тебя, — перебила Лисса. Безотлагательно, твёрдо и прямо. — Ты всё верно сказал. Это лишь мои проблемы, что даже после положительного опыта я не могу перестать думать «а что, если». Но я не хочу останавливаться из-за этого, я правда очень хочу тебя. Не отталкивай меня потому, что я сглупила, ладно? Они сидели в тишине, будто раздумывая обо всём и ни о чём сразу. Всё так, как он и говорил — что-то остаётся неизменным, даже когда изменилось уже почти всё. Лисса состоит из тревог, она провела детство в тревоге, отрочество в тревоге, вся учёба в школе и академии прошла в тревогах, от этого уже не избавиться, это костяк её личности, её корень. Столько лет подавлять в себе то, что являлось ею, подавлять себя… Этого не исправить за год или даже за пять лет. Да и зачем исправлять, перекраивать себя? От этого не нужно избавляться. Это нужно принять, перестать оттеснять и отрицать. Она такая — тревожная, взволнованная, чрезмерно ответственная, мстительная, злая. Но вместе с тем справедливая, честная, добрая, сильная и рассудительная. Всё это — не хорошо и не плохо. Всё это — противоречиво и правдиво. Больше не мешкая, она резко встала и покинула полюбившийся подостывший чан. Накинула на плечи полотенце, повернулась полубоком и поторопила: — Недавно здесь прошли дежуранты, значит, нам лучше поспешить, пока они не вернулись. Да и я долго ждать не буду. Он пошёл за ней в предбанник. Чувствовал себя дураком: застёгивал платье на женщине, которую больше всего хотел раздеть, на своей рубашке поверх распаренного тела вдел пуговицы через одну, втиснул ноги в сапоги и приоткрыл дверь, вслушиваясь, как нашкодивший мальчишка, ей-богу. Лиссе чрезмерные усердия по поводу столь незначительных вещей были чужды, поэтому она бесцеремонно взяла Леви за руку и, раскрыв дверь, повела за собой по коридору. — Увидят, и пусть. Нам не по пять лет, — коротко объяснила она. — Так легко говоришь это, ну ещё бы. Ты не военная, тебе не грозит наказание. — А тебе что, грозит? — Как минимум я должен подавать пример, а как максимум — не злоупотреблять своим положением. — Посмотрите, злостный нарушитель порядка — в половину первого ночи идёт к себе, в разгар комендантского часа. Неслыханное злоупотребление своей властью. Меня бойся, а не дежурантов. Ты видел, на что я способна в гневе. Они оказались на пороге в кабинет. Леви проворно орудовал ключом пару мгновений и пропустил Лиссу внутрь. Там всё было облито жёлтым светом луны, искрилось, как драгоценный камень, но нужно было пройти дальше, в смежную комнату, туда, до куда не доходила магия небесных тел. — Не хочу слышать от тебя ни одного философского слова, — предостерёг, чтобы у неё даже мысли впредь не появилось. Раздался металлический звук запирающегося замка. С растянутых в грустной улыбке губ сорвался смешок: — Хорошо, — Подошла близко и добавила уже тише: — Я исправлюсь. Делать это она решила своим путём, за что мысленно извинилась перед Леви — она уже поняла, что ему нравилось контролировать больше, чем быть контролируемым. И как только она поддалась своим желаниям, внутри что-то дрогнуло. Лисса не считала себя слишком уж скромной, но почему-то именно сейчас стеснение тронуло её, обездвижило проворные пальцы, вмешалось во взгляд, решив разделить там место с вожделением. Она заставила себя сделать первый шаг, пока не накатил жар страха. Знала — если накатит, то и растопчет, её, терзавшую людей, глазом не моргнув. То ли с Леви по-другому быть не могло, то ли слишком давно была последняя близость. Короткое замешательство не скрылось от Леви, но он промолчал, а уже в следующее мгновение почувствовал, как пуговицы на его рубашке медленно расстёгивались. Вернулся в реальность, посмотрел на Мелиссу — она уже смотрела на него. Роли сменились. Леви хоть и не был прижат к двери, но чувствовал напор и власть в чуть путающихся пальцах, что высвободили последнюю пуговицу. Только к тому моменту он словно бы очнулся и наконец стал вызволять из чёрного платья Мелиссу. Она оказалась в тесном кольце его рук, наощупь искавших другие, более тугие, чем его, пуговицы на горловине сзади. Лисса стояла, горящая, безмолвная, волевая и решительная, а сама нервно сглатывала — этот звук в тишине ночи становился до неловкого отчётливым. Он любил её и такую — скрывавшую свои эмоции, пускай не слишком успешно, и открытую, прямолинейную, откровенную. Видел каждый завиток мелких, взвившихся от влаги волос, сейчас подсвеченных тусклым светом из окна, и понимал — любит. Опускал глаза на часто вздымающуюся, обтянутую тканью грудь, на суетливые пальцы, запястья, покрытые голубыми нитями вен, — любит. Сколько бы дел не натворили эти ладони, сейчас они делали то, что должны были — гладили каждый видимый шрам, пробегали по красным впалым отметинам ремней, стаскивали рукава рубашки, наспех складывали её и бросали куда-то на полупустую книжную полку сбоку. Лисса шустрая, и потому уже добралась до пряжки ремня, пока Леви всё ещё мыкался с её платьем. Вернее, он и забыл, что собирался снять его. Задумался, обворожился мнимой покорностью Лиссы, забылся. Ещё больше в это зыбкое болото его стало затягивать после того, как она наклонилась поцеловать впадину между его ключиц. Тепло, чуть щекотно, мучительно медленно язык двинулся один, два, три раза. За эти три движения Лисса распробовала вкус его кожи — пресной от воды, мягкой от пара, холодной от воздуха — и поднялась выше. Сначала обдала дыханием, затем поцеловала так же аккуратно, но сильно, близко, чуть прикусывая, мочку уха. Она хотела подтолкнуть его к двери, вжать собой, но он не даёт сделать это — вспомнил про платье и резко развернул Лиссу спиной к себе, а затем, чтобы лучше видеть, подставил её к слабому, полупрозрачному свету, прижав к двери. Строгая, прямая еловая доска преграды стала ей опорой, пока Леви наконец расстёгивал четыре проклятые пуговицы. Она упрямилась, хотела снова развернуться, но, предвидев это, Леви крепко вцепился в её талию. — Прошу тебя, — сдаваясь, умоляя почти так же, как получасом ранее: — Я правда не хочу, чтобы ты смотрел на них. Её вздох обречённый, её пальцы на его руках уговаривают сжалиться, её тело — напряженное, чуть дрожащее от дискомфорта, нежелания стоять вот так, уязвимой перед ним, беспомощной. Новая попытка развернуться встречена ещё большим давлением на талию. Белое полотно мягкой спины, шрамы цвета снега, низкие холмы позвонков на шее — он видел в этом доверие и открытость, которой так ждал. Лиссе же оставалось видеть перед собой тёмное дерево двери и преодолевать собственную нервозность.  — Расслабься, — тихо, но настойчиво призвал он, и Лисса наконец решила смириться, попыталась отпустить налипший дискомфорт, когда почувствовала на бедре ладонь, что сжала и подняла струящуюся ткань подола. Касание стало хваткой, капканом с острыми зубьями сильных пальцев. Следы ногтей на гладком бедре сначала бледны, затем наливаются кровью и багровеют. Лисса склонила голову к стене и послушно сомкнула веки. Вздох царапнул ей горло, отразился от поверхности двери тёплой волной, той же, что накатила на плечи в тех местах, где Леви оставлял поцелуи. На шрамах чувствительность хуже, но её волновало и будоражило совсем не это. Чувство уязвимости отступало с каждым касанием сухих губ, обжигающая мысль об опасности потухала, как угли. Его рука огладила живот под платьем, сдавила грудь, пробежала по боку, очертив талию, и легла на другое бедро, так же крепко сжав, выгоняя очередной вздох из её лёгких.  Ногти скрипели по двери. Поцелуи жгли лопатки. Лисса теснилась бёдрами в Леви и слышала глухой рык над самым ухом. Собственные провокации дразнили её саму, но до чего интересно, и сладко, и увлекательно наблюдать за его реакциями. Наблюдать, конечно, в переносном смысле — её обзор ограничивался матовой древесиной, и благодаря этому острее ощущались касания и явственнее звуки. Хотелось делать что-то большее, чем просто стоять и получать ласку, хотелось дарить любовь, которой за месяцы заточения скопилось столько, что одной ночи не хватит, чтобы всё истратить, хотелось показать, что она истосковалась по нему не меньше, чем он по ней, а может и больше. Даже сейчас, стоя спиной к нему, она хотела, чтобы её пространство заполнилось им ещё сильнее — скучала по нему, хоть это и звучит глупо и немыслимо. Поэтому Лисса повернула голову в сторону до предела, оторвала пальцы от двери, завела руку за его шею и притянула Леви, чтобы нестерпимо поцеловать. Мгновением позже он поймёт, что этим она искусно отвлекла его, чтобы наконец развернуться лицом, а развернувшись, долго и чувственно провела ладонями по его голой пояснице, по животу меж рядов пресса, ногтем задевая дорожку коротких волос от пупка ниже. В ответ Леви пригвоздил её собой к двери, вынудив убрать руку. Даже через тонкую ткань платья он чувствовал твёрдость её сосков на своей груди. Звякнула пряжка ремня, от чего Лисса вдруг встрепенулась: — Стой, — почти испуганно отпрянула она. Раскрытые ладони на его груди чуть усмирили пыл. — Мы не проделали весь этот путь, чтобы остановиться в паре шагов от кровати. Лисса легко скользнула мимо него, схватив за запястье, дёрнула ручку, и последняя преграда оказалась позади, отгородив их от мира. Больше ничего не мешало ему, ничего не останавливало, никакие дежуранты, комендантские часы. Всё рухнуло вместе с платьем Лиссы. — Леви, послушай ещё кое-что, — обратилась она, сев на жёсткие прохладные простыни и взяв его руку. Ластилась щекой, как сонная кошка, целовала раскрытую ладонь и не знала, какие слова подобрать. — У меня никого не было уже очень давно. Будь… осторожнее, ладно? Он смотрел на то, как она покрывала поцелуями кончик большого пальца. Каждое движение подтверждало серьёзность её слов, каждое движение просило, веки покорно смыкались в такт пару раз, а затем глаза застыли на его лице, вовсе не молящие — вынуждающие. Контроль мягкий, незримый, такой, от которого остаётся ощущение, что ты сам сделал выбор. Леви всегда решал вопросы строго и категорично, его слова и действия не имели двойного дна; если агрессия, то в лоб, если безразличие, то ледяное. Этим они отличались друг от друга. Много позже, когда Леви будет вспоминать их первую и последнюю ночь, жевать воспоминания, как кусочек пастилы, задумается над этим коротким моментом. «Понабралась оттуда,» — наконец поймёт. Созидания не существовало больше в Сине, но оно осталось внутри всех бывших сотрудников подобно тому, как память об умерших кутала сердца живых. — Хорошо, — отозвался Леви и, прежде чем лечь, принял благодарную ответную улыбку, в которой уже не было ничего хитрого. Только чистая непосредственность, как будто улыбнулась другая Лисса, Лисса из города, не охваченного эпидемией, Лисса, благодарная за помощь с обидчиками. Его тело твёрдое, жилистое, разгорячённое, кожа под её пальцами упругая, местами неровная, но такая родная, что, боже, дай дотронуться ещё раз, а потом ещё и ещё, пока не настанет момент неизбежной разлуки. Леви над ней тяжёлый, но будь её воля, лежала бы так каждую ночь, уберегаемая от всего мира. А мир стремительно переворачивается, когда она чувствует, как он медленно входит. Леви пока ещё не давал себе расслабиться — следил за выражением лица напротив, смотрел в чёрные закрывающиеся глаза, на приоткрытые влажные губы, и, кажется, уже от этого вида в мозгу что-то вспыхивало, словно бы спичка коснулась чирка. На долю секунды её брови нахмурились, как от короткого потока яркого света. Леви замедлился ещё сильнее, борясь с собой и своим порывом. Чем больше он сдерживался сейчас, тем яростнее потом его затопит, но это будет позже, когда оба уже забудутся, погрузятся глубоко в реку чужой души, резвой и бурлящей или спокойной и баюкающей. Темнота загустела, укрыла их, выдохнула душно, соединила, огладила его напряжённые плечи, заклубилась в серых глазах, на кончиках жестких волос. Леви коснулся лбом её плеча и вошёл до конца, чувствуя над своим ухом облегчённый выдох. Короткие ногти проходились по его плечам, чуть надавливали, без слов прося продолжить, и он продолжал. Всё кружилось перед открытыми глазами — потолок уплывал разводами, плавно расходились и снова сходились линии; перед закрытыми глазами — мерцали круги и блестели цветные всполохи. Лиссе наконец стало легко, невесомо. Она никогда не плыла на корабле, но колебания сравнимы только с водоёмом, ищущим спокойствия. Мир, небо движется в такт волнам, тело Лиссы движется в заданном Леви ритме. Она до безумия, до сгрызенных пальцев благодарна ему за всё: за спасение, за доверие, за то, что заставлял её чувствовать себя бесплотной, почти нереальной, на грани несуществования, там, где всё вокруг прозрачное, тонкое, воздушное до поры до времени, пока не начинает завязываться в объемный узел, который хочется затянуть потуже, до конца, до разрыва, дающего облегчение, до сахарной свободы. Она трогала стопами напряженные бёдра, руками разливала касания по бокам, по впадине позвоночника, за прерывистыми движениями пальцев по спине стекали мурашки. Перебираемые ею короткие волосы шуршали над одним ухом, над другим она рвано дышала, останавливаясь, чтобы сглотнуть и провести языком по пересохшим губам. Изредка Леви становился резким, хрипел, хватал Лиссу за плечи, движения становились частыми и глубокими, но он неизбежно возвращался на пару шагов назад, когда она брала его лицо и целовала томно, почти лениво, вынуждая приостановиться, чтобы не стукнуться зубами. Навязывала губами свой темп, ластилась, приручала зверя, в том числе и своего, желая потянуть момент, побыть в мерно раскачивающейся лодке ещё хотя бы немного. Леви зачеркнул все «нельзя» и исправил на «можно», раздразнившийся страстью, что теперь добралась до самых корней его сознания. Это похоже на полёт, которого у него никогда не было — такого, где перелётные птицы, где обжигающий холод ветров. Внутри царапались крыльями бабочки, и от каждого стремительного взмаха рождается маленький ураган. Воздуха не хватало — конечно, на такой-то высоте — мысль пылала, одна единственная: о том, как ему хочется взлететь выше, за пределы пределов, оставить внизу и птиц, и ветра, достичь грани, задержаться там на мгновение, длительностью в удар молнии, и, приятно уставшим, долго ещё падать вниз. Эта мысль его торопила, снова разгоняла жгучую кровь, заставляла двигаться сильнее, загнанней, больнее. Лисса быстро уловила его наваждение, попыталась усмирить теми же касаниями, но всё проходило мимо, ускользало от него, на секунду пугая. «Стой,» — несмело, одним лишь языком проворачивая буквы, произнесла она, сглотнула, и уже думала перетерпеть этот момент, отдаться в его власть, лишь бы дойти до желанного пика. Она руками искала хват поудобнее, держалась то за его плечи, то переметнулась на его руки ниже, то раскрытыми стопорящими ладонями упиралась в двигающиеся бёдра, наконец отняла руки вовсе, сжимая и разжимая кулаки. Леви выверенным движением вдавил её согнутые локти в кровать, посмотрел сверху, но не увидел растерянности на её лице. Как бы она ни старалась подстроиться, что-то всё равно мешало, раздражало, боль расцветала там, где его кости таза бились о неё, страх снова занял место удовольствия и прочно засел. Тогда дыхание перестало быть трепетным от любви и стало беглым от опаски. — Стой, — позвала она наконец в голос. — Леви, стой, пожалуйста! Очнулся, опомнился, остановился, столкнулся с жалобным взглядом любимых глаз и чертыхнулся про себя. Пытаясь отдышаться, отпустил её локти и словно бы притаился, склонил лоб ей на плечо. — Мне жаль, — слышала она притуплённое, воздушное, обращенное к ней. — Не хотел делать тебе больно. — Я знаю, знаю, — На каждое слово — по одному движению большого пальца на гладко выбритой щеке. — Знаю… Они лежали так недолго, отдыхали, возвращались в реальность, приходили в себя. Виски, покрывшиеся испариной, не успели просохнуть, шелест дыхания едва смягчился до сопения. Лисса заговорила первой: — Давай я. Садись. Леви выгнул бровь, убирая волосы с лица, но просьбу выполнил. — Если не понравится, — продолжила она, — не вздумай молчать. Но и с решением не спеши. Лисса, насаживаясь сверху, обняла его за плечи до того бережно, до того тепло и мягко, словно его объяла меховая шинель в мороз. Села до упора, двинулась плавно, как покачиваясь на волнах, у Леви закрывались глаза от этого и выдох теснился в груди. Между ними совсем не осталось места — тела соприкасались и скользили друг по другу, кожа от жара и работы быстро стала влажной, в ямке между ключицами лежал мелкий бисер пота, и Леви, обычно брезгливый, смотрел на этот блеск, отмечая его живописность. Лисса сама была живописна — розовая, влюблённая, истомлённая, живая, на нём… Если бы можно было запечатлеть эту картину перед глазами, просыпаться с ней, засыпать, он бы отдал многое за такую возможность, но за возможность просыпаться и засыпать с Лиссой запросто отдал бы несколько лет своей жизни. Теперь, когда они сидели так плотно, обнявшись, пусть и без бешеных фрикций, он понял, что снова заработал тот самый чудной механизм — он ощущал то же, что Лисса, и сейчас это было счастье. Волнение, имевшее место быть ещё совсем недавно, таяло внутри. Для неё ведь это тоже был большой шаг — предложить поменяться ролями, но за эту храбрость она получила много больше взамен, и потому о сделке не жалела. Так или иначе, у каждого в душе был тихий угол, в который никого не хотелось пускать, и в то же время все хотят, чтобы кто-то пересёк границу, кто-то достаточно храбрый, напористый и с добрыми намерениями. Мелисса открылась Леви во всех возможных путях: словесно, физически, духовно; впустила за толстую ширму и, удивлённая тем, что он не испугался, выгонять не стала. Только сейчас поняла и приняла тот факт, что не осталось ничего, что он не знал бы о ней, никакого тихого уголка души, в который она его не пустила бы, ни единой точки на теле, где он не коснулся бы, и осознание этого раскрывало её ещё сильнее, побуждало доверить ему всё до последнего, сметало крохи смущения, беспокойства, сомнений. Вот, что действительно будоражило. Физика — лишь фон. Она заметила, что он больше не смотрел ей в глаза и что его руки стали вялыми, слабыми. Одному богу было известно, чем заняты его думы, но как бы там ни было, Лиссу это не устраивало. Если быть вместе — то от начала до конца. Нельзя отдавать его на растерзание своим тёмным мыслям, они измажут его чувства в чернь, голодными волками перегрызут кости его сознания, не оставив ничего. — Взгляни на меня, — Мелисса чуть замедлилась, обхватила его лицо, направила. — Не ускользай. Я хочу быть с тобой, а не только с твоим телом. Она сама не знала, как верно попала в цель. Леви до этих пор не понимал, как важно ему было услышать именно это. Я хочу быть с тобой. Это признание, красивое в своей простоте и сильное в желании, вернуло его в комнату, на белые-белые простыни, где ещё недавно были рассыпаны её кудлатые волосы. Лисса не оставляла попыток продолжать движения, но Леви чувствовал, что она устала, понимал это даже не по тому, как надсадно она дышала, а просто потому, что так распорядились необъяснимые законы вселенной. Мелисса прислонилась к нему лбом и довольно сомкнула глаза в улыбке. Поцелуй вышел неожиданно развязный, тягучий словно мёд, на грани отчаяния. Леви надвинулся, навалился больше, подал шею вперёд до предела, держа Лиссу крепко под поясницей и между лопаток, давал склониться, но не упасть или даже напрячься, а она вцепилась ему в плечи и затылок, но от любви, страсти; не от страха. Голова лёгкая, как под алкоголем. Ей не хотелось отрываться от него, словно стоило отпрянуть — и случится что-то страшное, но дышать становилось всё труднее, тёплый воздух их тел, поднимаясь вверх, не мог насытить. Леви остановил себя первым. Взглядом спросил, потребовал разрешения и получил рваный кивок в ответ. Она снова на спине, он снова навис над ней, ритм снова стал безудержным, но на этот раз Леви не терял себя, не отвлекался. Взор осознанный, сосредоточенный до самого конца, и Лисса посмотрела на него в ответ, кусая губы от нетерпения и то жмурясь, то раскрывая глаза. Ресницы, блестящие, трепещущие, острые на концах, смыкались и размыкались часто, так же часто, как билось сердце, бойкое и лёгкое, так же часто, как вздымалась грудная клетка. Леви помог себе рукой и закончил на впалый живот. Вздохи громкие, с шершавым голосом вперемешку. Вожделенная судорога скатилась с тела, оставляя терпкое утомление. Лисса мелко-мелко целовала гладкий висок, придавливая короткие волосы чёлки. На губах солоно, на груди тяжело, в сердце — трель, в животе расплетался узел, так и не надорвавшись. Леви скоро поднялся. Первое, что он увидел — губы, тронутые изнурённой улыбкой и дрожащие закрытые веки. Дверца шкафа скрипнула. Он наощупь схватил полотенце и вернулся в измятую постель. — Ты в порядке? — несколько обеспокоенно спросил он, завидев её согнутые колени, скрещенные стопы, пальцами касавшиеся постели, и сокрытое руками лицо. — Ты плачешь или смеёшься? Полотенце мягко легло вокруг её талии. Руки вытирали её, хотя чувствовалось, как объятия. Лисса не ответила, но сместила ладони, приоткрывая нижнюю часть лица — хвасталась счастливой улыбкой. Он целовал её колено, не сводя глаз. Такой улыбки Леви не видел уже давно, а может быть, и вовсе никогда и ни у кого. Что-то оттаивало. Что-то тепло капало на внутренности, щекотно и приятно, едва не до такой же улыбки, и будучи воодушевлённым, он всё целовал и целовал её колени. Механизм, что преобразовывал её эмоции в его, всё ещё бесперебойно работал. Он убрал сложенное полотенце на тумбочку, чтобы постирать позже, и лёг рядом. Не сговариваясь, они сплели пальцы и положили замок рук между друг другом. Сердца бились, груди вздымались, пальцы стискивали друг друга, как клубок змей, любовно, цепко, намертво. Лисса посмотрела на Леви искоса, лениво не довернув голову, а мягкая улыбка всё не сходила с лица. Как же она ей идёт… она рождена для того, чтобы улыбаться вот так, искренне, непринуждённо, с наслаждением. Леви вдруг осознал, что хочет дожить до следующего раза, когда он увидит её такой, и что готов сделать всё, что заставит её улыбаться вот так. Глаза у неё стремительно слезились, и Лисса смахнула солёную росу одним указательным пальцем. — Дура, — ласково шепнул он, — Ты и правда плачешь. — Это было… — она то ли растерялась, то ли не могла совладать с эмоциями, то ли всё ещё пыталась отдышаться, но вероятнее всего — всё вместе. — Мне было так хорошо, Леви… — Ты же не кончила, — отметил он с выдохом. — И что? С тобой я бы повторила это ещё много раз, не кончив… А ещё я не думаю, что когда-нибудь устану тебя целовать… Или смотреть на тебя, трогать… Он бесцеремонно поднял клубок рук и приложился губами к белым костяшкам пальцев, повёл кончиком носа по кисти, вдохнул запах, ему чудился отголосок больничной стерильности и свежий травяной пар бани. Дыхание невесомо гладило кожу. Ничего не говоря, он расцепил замок и привстал, спровоцировав вопросительный хмык в свою сторону. — Ты чего? Сел между её ног, развёл худые колени, придвинул ближе к себе за таз. Волосы расползлись пятном по подушке, как мазок художника по полотну. — Ещё раз? Я так устала. — Тебе не нужно ничего делать. — М? А-а, — наконец поняла она, поправляя неудобно лёгшие пряди и облизывая пересохшие губы. Леви повёл руки по её бокам и бёдрам, растягивая время, вспоминал, на какие его ласки она отзывалась более бурной реакцией там, в купели, но память искусно прятала от него столь важное сейчас. Он положил руку на лобок и завёл большой палец между ног, легко скользя. — Боже… — зазвучал едва разборчивый выдох. — Чуть сильнее… Она устроилась поудобнее, развела колени шире и блаженно прикрыла глаза. Стопой шуршала то по постельным простыням, то по Леви, пока он вдруг не ускорился, и эта неожиданность подорвала Лиссу. Под его руками она со свистом втянула воздух и выгнулась в дугу лука. Утраченное напряжение внизу живота с новой силой захлестнуло её, накрыло, разворошило. Пальцы обхватили подушку, случайно сжав собственные пряди волос. В воздухе повис сладострастный стон, давая Леви понять, как ему следует продолжать. Он бы не останавливался ещё долго, лишь бы слышать эти звуки и дальше, видеть её, раскрытую перед ним, как книгу. Кружилась голова. Собственный голос звучал отдалённо, будто не свой, далекий от неё. Далёким стало всё, кроме Леви, его торопливой ладони, внимательных глаз, крепкого тела между ног, скользящей по ней руки. Он слышал приглушённый голос со стонами, когда Лисса ворошила уже обе подушки, приставляла кулак к приоткрытым губам, приподнимала голову, опускала взгляд вниз, чтобы тут же обессилено уронить её обратно, вжаться макушкой в постель. Если она выгибалась, он подхватывал её под поясницу и придвигал ещё ближе к себе. Если она хваталась за простыни и судорожно рычала, он наращивал темп. Если близость — то такая, трепетная, пылкая, с надрывом. Лисса смолкла и окаменела, натянувшись над постелью. Перед глазами слепяще темно, кажется, что стоит двинуться — и момент будет упущен, томительная дрожь схлынет, не дойдя до конца. Она замерла, горло сдавило так, что через него проскочил только хрип, обличая упоительную негу. Леви аккуратно замедлился, смотря на возобновившую дыхание грудную клетку, на румяное лицо, безвольно лежащее запястье слева от её головы, и уже родная, привычная мысль ложится на его затуманенный разум: «Это моя женщина». Его женщина поднялась сначала на локтях, потом уперевшись ладонями в постель, лёгкая, как весенний ветер и горячая, как песок в середине июля, призывно положила ему руку на грудь, прося наклониться, а он и рад попасть в ловушку её губ. Попроси она его тем же жестом, и он без лишних вопросов продал бы душу дьяволу, отдал бы душу и ей, будь она самим сатаной или, тем более, самой собой. — Спасибо, — совершенно влюблённо шепнула Лисса, оборвав поцелуй и глядя прямо на него, внутрь него, шевеля там что-то давно увядшее, и ощутила, как он прижал её ладонь своей к постели. — За всё. Вообще за всё, что было. Благодарность звучала как признание и прощание одновременно. Они обменивались медленными морганиями, застыв в моменте, желая остаться застывшими здесь навсегда, но оба понимали всю неизбежность течения времени. И хорошо — пусть оно бежит себе дальше, чтобы рано или поздно довести их до следующего раза. Никто из них не знал, случится ли он, но оба чувствуют, что загадывать просто опасно. — Почему ты говоришь так, будто мы больше не увидимся? — закономерно спросил он. Её замершие пальцы под его настороженными, и оба спрятали когти. — Сама не знаю… Она будто только что обнаружила себя в этой атмосфере прощания. Леви ждал отрицания: нет, ты не так меня понял… а получил удивление: и правда, почему? Сердце больно пропустило удар, но он не выдал своего смятения. Наклонился, ласково поцеловал её меж приподнятых бровей и отправил в душ. Сам же пошёл приводить в порядок баню. Лисса скоро забыла об этих мимолётных фразах — слишком довольна тем, что им предшествовало. Сдерживаясь, улыбалась своим мыслям и всплывавшим перед глазами отрывкам вечера, но стоило вернуться в его кровать, как среди радости и умиротворения затесалось что-то ещё. Чуть позже Лисса поймёт, что преследующая её, словно тень, паника, зародилась именно сейчас. Чем выше летишь, тем больнее падать. Прочные связи рвутся больнее мимолётных, а они сегодня стали невозможно близки. Но пока, в эту ночь, паника сокрыта тем, что было громче и сильнее, и даже оно стало стихать, когда Леви лёг рядом, обняв со спины и притянув к себе ближе. Это первая ночь Лиссы, когда Кайл оставил её сны. Она ещё не знала, исчез ли он навсегда, и предпочла не раздумывать над этим слишком долго, когда вдруг проснулась перед рассветом, — не хотела наречь беду. Зашуршала простынями, повернулась на другой бок, потянулась что есть мочи и стала моргать, пока не увидела чёткую картинку. — Не спишь, — заметил Леви. — Да… Мне ничего не приснилось. Голоса измятые, комканые, сонные, постель тёплая, объятия мягкие, и утро до того тихое и безмятежное, что страшно шевельнуться лишний раз. — А что ты хотела увидеть? Вздох глубокий, но не разочарованный. — Спроси, кого увидеть не хотела. Он понял иронию и спрашивать не стал. Небо за окном безмолвно светлело, но огонь солнца ещё пока не коснулся его. Полудрёма столь манящая, что невозможно устоять и остаться в бодрствовании. Усилием воли Лисса положила ладонь на грудь Леви и удобнее расположила голову на его твёрдой руке. — Но рада, что вижу тебя. Его поглаживания по спине баюкали. Сонно вздохнув, она наконец закрыла глаза, вероятно не представляя, как ему потеплело от столь короткой фразы. — Поспи ещё. И она уснула. Кайл больше никогда не пришёл проститься.