Зверь

Шаг за порог показался ей шагом в бездонный холодный омут. Ночь дышала в затылок. Единственное, что грело — чашка чая в руке, но та совсем скоро оказалась на поверхности ступени. Звёзды песчаными крупицами сияли на небе. Бездонное, висящее высоко, оно манило своей недоступностью и заставляло почувствовать себя крошечной. Прямо над головой оно было чернее угля, а ближе к горизонту уже переливалось глубоким синим, как драгоценный камень. Не посмотри Мелисса наверх, никогда бы не подумала, что тёмные оттенки могут быть яркими. Но здесь, на крыльце, несовместимые вещи умели сочетаться Как давно это было. Она избавилась от зависимости к воспоминаниям два года назад. Раньше это было единственное, что держало её на плаву, единственное, что давало стимул идти вперёд — надежда на то, что жизнь закольцуется, и впереди так или иначе окажется то, что когда-то было позади. Было время, хотела вернуться туда, где была семья. Теперь же хотела вернуться хотя бы в моменты, когда думала, что время, проведённое дома, было лучшим. Дома больше не было нигде, даже там, где казалось раньше, сердце сможет осесть и дать корни в землю, прорасти высоким деревом и дать сочные, желанные плоды — счастье и покой. Одним людям жизненно необходима безграничная свобода, стены теснят их, заставляют искать лучшего места, где не будет ни ощутимых границ, ни якорей в виде семьи. За сетчатой оградой им душно, и разум воспламеняется от трения идей, каждая из которых о том, как надёжнее уничтожить границы. И дело не в том, что в дальних землях легче дышать, а в обретении отнятого контроля и власти над своей судьбой. Мелисса никогда бы не поняла таких людей, потому, наверное, вряд ли бы нашла общий язык с Эреном Йегером. Ей было важно чувствовать устойчивую, несменяемую опору под ногами. Стабильность равна безопасности, а контроль и власть всегда можно было заполучить, сделав окружающих людей своими должниками. Ей нужна некоторая неволя, и нужны границы, без которых она никогда не различит, где в огромном пространстве сосредоточилась она сама как личность. Созидание дало понять, где концентрировались все её мысли, где её душа отдыхала, где ей было хорошо и уютно, но вот она вернулась сюда, и заветное место будто завалило теми же камнями, что раздавили Спецкорпус. Всё пропало. В мире не осталось места, где её ждут. Если бы кто-то спросил, почему она тогда решила сказать правду, сильно рискуя, то таким бы и оказался её ответ. — Спецсектор не пленил меня, не держал меня как узницу. Я там работала. — Вопреки всем ожиданиям, в воздухе не зависло ничего похожего на удивление. Лисса внимательно изучила лицо Смита, потом мельком покосилась на Ханджи, увидела лишь размеренно поднявшуюся и опустившуюся грудную клетку, и вдруг осознала очевидное: — Вам всё известно. Командор опустил глаза, но не виновато, а вдумчиво, всматриваясь в пустоту и решая, что сказать дальше. — Да, — подтвердил он наконец, — Но мы не знаем всех подробностей. — Почему сразу не сказали, что вы знаете? Я бы избежала… многих проблем, будь я в курсе. — Мне жаль, Мелисса. Я должен был убедиться, что мы находимся на одной странице книги. Всё встало на места. Это была проверка в духе Эрвина Смита — вместо расспросов с пристрастием надавить молчанием, раскаленным до предела неосведомлённостью. Человек сам всё расскажет, если дать ему шанс. Лиссе стало противно. Её положили в мясорубку, но не раскрутили, а она и рада превратить себя в фарш. — Я понимаю ваши чувства, — изрёк командор, прочитав мимику Мелиссы, — Но теперь мы можем быть уверены, что вы нас не обманете. — А что касается меня? Как мне быть уверенной в том, что я не получу ещё один нож в спину? — Давайте сойдёмся на том, что первый нож и не являлся ножом. Это было непредвиденное обстоятельство для обеих сторон. Сейчас же… придётся просто поверить. Я даю слово, что мы отстоим вашу непричастность к опытам в суде. Она задумчиво облизнула губы. Часть её чувствовала вину, соразмерную дыре в душе, за всё проделанное для Сета и Созидания, но другая часть, чего лукавить, боялась последствий, как боится вор расплаты. — И как вы это сделаете? Ваше слово против слов сотни выживших подопытных и моих коллег. Некоторые из них не прочь и меня саму раздавить в кровь. Смит шумно выдохнул и облокотился на спинку, скрестив руки. Кожаная куртка скрипнула. — Дай я скажу, — вмешалась Ханджи, чем обратила на себя внимание. — Созидание имело связь с правительством, это ни для кого не секрет. Ты очень помогла нам в будущем дворцовом перевороте, так что я сделаю всё, что будет от меня зависеть, чтобы ты осталась невредимой, поняла? Почти агрессивный тон и добрые слова — то, по чему Лисса скучала. Она чувствовала, что отдалилась от майора Ханджи за эти месяцы, ведь до работы в Созидании, Лисса была её прямой подчинённой. Слышать и ощущать заботу — это тепло. — Мы найдём выход, тот или иной, — подтвердил Эрвин, — Но готовьтесь к тому, что возможно, придётся спрятаться и затаиться, если все остальные попытки окажутся тщетными. Снова пуститься в бега. Снова быть не привязанной к одному месту, оборачиваться на улицах, прятаться и смотреть на мир из засады. Нет, тогда уж лучше наказание по людской хартии, которое станет огромной заплаткой на её совести. Хотя просто убежать значило бы прикоснуться к воспоминаниям, где проблемы были на порядок менее ядовитыми… Её разрывало от всевозможных вариантов развития событий, и неясно, какой из них был бы лучшим: тот, в котором будущее больше похоже на прошлое; тот, в котором она получит наказание, соответствующее её деяниям; тот, в котором нет ничего, кроме белого, чистого листа без ошибок прошлого и опасений будущего? Вопреки ожиданиям, всё стало запутанней и грязнее. Лисса вернулась в палату, откуда её благополучно отпустили через пять дней наблюдения. Должны были отпустить позже, но она настояла на том, что чувствовала себя легче и что самая большая угроза сейчас — бессонница. В этом она не ошиблась. Что-то сталось со временем. Оно уже давно текло иначе, словно замедленное, тянущееся, как карамель, но горькое, как рябина, однако теперь изменилось что-то ещё. С тех пор, как она перестала спать шесть часов кряду и начала спать четыре часа дробно, грани между временами суток размылись окончательно. Утра, дня, вечера и ночи больше не было, они не перетекали одно в другое, а стали однородной смесью, неразличимой, одинаковой в любом положении стрелок на циферблате часов, на которые она теперь смотрела слишком уж часто. Казалось, что прошло несколько часов, а на самом деле — пара минут. Лисса потёрла сухие глаза и встала с кровати. Должно быть, вот что чувствовал Леви тогда, три весны назад, когда они впервые встретились. И, может, поэтому она так заскучала по этому месту. Им уже вряд ли когда-нибудь удастся вместе вернуться на то крыльцо, в штабе за стеной Роза, где время тоже переходило на шаг, и вряд ли когда-нибудь они испытают что-то похожее былое, но Лисса отчаянно захотела сковать себя теми же чувствами, пусть воссоздать их один в один и не получится. Укутала себя в серый плед, шерстяной и колючий, спустилась на первый этаж, обходя дежурантов, нашла крыльцо во внутренний двор и выбралась на стылые ступени, не испытывая, к сожалению, ничего. Всё иначе, всё другое. Никакого одинокого дерева, зелёной травы, черничного неба, запаха лечебного чая, даже тишина будто стала осязаемой. Лисса поправила сползший плед, укуталась в него до носа и стала смотреть в пустоту, прислушиваясь к внутренним ощущениям, так часто перебиваемым физическими — тонкие пряди щекотали лицо, красный нос, но слишком лень их убрать, когда она устроилась так удобно. Обломанные волосы лезли в глаза, убрать их в хвост всё же не получилось бы. Так было лучше. В её личном коконе, больше не наедине со своими опасениями заснуть и увидеть Кайла, пусть пейзаж и удручал своей разницей с полюбившимся внутренним двором из воспоминаний, всё равно было лучше. Достаточно холодно, чтобы не заснуть, и достаточно спокойно, чтобы отдохнуть, хотя полноценный сон всё ещё оставался наливным плодом, висящим на верхней ветви. Пройдут холода, проснётся новое лето, заалеют рассветы, и может тогда всё встанет на места, или хотя бы укоренится новый порядок вещей? Выбитая из-под ног стабильность сильно проехалась по Мелиссе, оставила отчётливый тонкий след колёс, но отчего-то ей было не так тошнотворно, как могло бы быть. Окажись на её месте старая «она», и «её» разнесло в щепки, в опилки, в пыль от эмоций, размазало бы прямо здесь, по деревянным ступеням. Что-то поменялось не только снаружи. Корочка на лужах, тонкий ажур ледяной паутинки растает в начале апреля, но внутри Лиссы — никогда. Она снова спрятала нос в сползший плед, ругаясь на постылый ветер, и вдруг услышала стук чашки о пол. — Я не умею бодяжить травы и лечить бессонницу так, как ты, — начал знакомый голос, заставив посмотреть снизу вверх. — Но это как минимум согреет. Богини, он не представлял, как она была рада ему. Для полноты картины, конечно все ещё не хватало одинокого дерева и много чего ещё на линии холодного горизонта, но с ним всё менялось. Нет, заря не начинала дышать, и не оживали звёзды, замерцав, но таяла тревога и падала каплями в небо, где оседала в тучи и позже обрушивалась на людей. — Садись, — пригласила она, раскрывая крыло пледа. Он сел, но с другой стороны, заползать под плед не стал; отмахнулся, мол, не холодно, упёрся локтями в колени и выдохнул пар из приоткрытых губ. — Ты… всё ещё злишься на меня? Глаза чистые, искренние, как у ребёнка, моргали часто-часто от сухости и недосыпа. Кажется, они встали на одну сторону берега моря в царстве Морфея — оба смотрели на страну снов со стороны, не то с опаской, не то с завистью. — Я дам тебе время, — изъяснил, — но не собираюсь ждать вечно. Если ты не доверяешь мне, это всё бессмысленно. Она и сама понимала, и топила руки в спасительном тепле глубже, лишь бы избавиться от корки льда, покрывшей сердце. Думала, что можно заставить себя силой чувствовать больше, чем могла. — Знаю, Леви, — выдохнула она наконец. — Спасибо, что понимаешь. Полигон в стороне, пока ещё опущенный в тишину, пустовал. Через пару часов его наводнят солдаты, растирая руки в мозоли, но Лисса уже не побежит за ними следом, предлагая мази. Оглядываясь назад, она даже думала, как это было глупо, как странно и опрометчиво полагать, что это будет нужно кому-то, кроме неё. Ветер срывал нити пара, тянущиеся над чашей. — Почему не спишь, — без особого интереса спросил он. Отчасти знал ответ, но давал шанс раскрыться хоть немного, сделать первый шаг, а она всё смотрела в горизонт и в то же время в никуда, отпивая чайную горечь, обжигая язык. — Ты во сне видишь погибших в пасти титанов солдат. Я вижу Моннора. Леви слабо кивнул, ожидая услышать эту фамилию. — Он что-то говорит? — М… Иногда говорит. Спрашивает, смотрит по углам, будто живой… будто думает над чем-то. Ему нет необходимости что-то произносить. Я просто устала его видеть. Это даже уже не страшно, не печально, это просто… утомляет. Чай настолько вкусный, что хочется проглотить его залпом и попросить ещё или поделиться с Леви. Жмурясь от удовольствия, она оторвалась от каймы и протянула чашу. «Будешь?» — спросила. «Нет, пей.» Кончики волос так и норовили упасть в чай, приходилось поджидать момент, когда ветер отвёл бы их в сторону. — Ты чувствуешь то же самое, да? — Лисса наконец решилась посмотреть на него в суженные глаза. Веки смыкались медленно, губы расслаблены, но уголок шевельнулся, как будто Леви хотел что-то сказать и приостановился. — Я совру, если скажу, что не устал, но если я забуду, для чего сражаюсь, то потеряю причину делать это, а твои сны просто разрушают тебя. Что-то осталось нерешённым. После разгрома Созидания, разгром воцарился и в её голове. Чтобы растолкать всё по полочкам, нужно было серьёзно сесть и взяться за расхламление, а ей было страшно делать это в одиночку. По-настоящему страшно. — И всё-таки, ты ведь тоже испытываешь то же самое? — повторилась она, норовя соскочить с неудобной темы. — Чувства притупились. То, что раньше приносило радость, даёт меньше эмоций. И как будто… уже плевать на всё. — Для меня никогда не было по-другому. — Не верю. Для всех было, хотя бы в детстве. Дети испытывают яркие эмоции, и им не плевать на всё. Леви нахмурился, сдавил пальцы между собой и растёр. Лисса извинилась, но мысленно. Вслух извиняться не за что — если он хотел, чтобы она раскрылась, то должен был и сам показать, что раздевать душу безопасно. — Детская радость была слишком давно. Я могу испытывать что-то, но оно идёт от головы. По-другому бывает, только когда вижу тебя. Они синхронно повернулись и встретились взглядами. Его глаза горели на фоне тёмного неба, а её — сливались, забирали черноту ночи и уже не моргали быстро и часто. — Объясни, — приказала Лисса, желая услышать больше, а он и не знал, как это объяснить. Просто когда она рядом, слишком непосредственная для этого мира, местами наивная даже, он будто ощущал всю остроту эмоций вместе с ней, как если бы читал хорошую книгу. Леви мог чувствовать всё, что чувствовала она с тем же накалом, и для этого ему нужно было только быть поблизости и наблюдать, ждать, пока тонкие механизмы мироздания преобразуют её эмоции в его. — Почему-то я ставлю себя на твоё место. Когда тебе хорошо, мне тоже. Будь он другого склада ума, обязательно бы добавил, что потерять Мелиссу было бы что очутиться на краю обрыва, и что без неё его жизнь пресна. Он бы много чего ещё сказал, если бы знал, как красиво одеть чувства в слова. — Я не знаю, будет ли мне по-детски хорошо когда-нибудь снова. Думаешь, ты можешь это исправить? Их лица друг напротив друга, и сердце колотится уже от одного лишь факта, что они так близки. Им в свидетели — только луна, и даже та укрылась за перьевыми облаками, оставляя наедине. Леви опирается рукой о пол чуть позади, наклоняется к приоткрытым губам и в последний момент опускается ниже, к шее, щекоча кожу дыханием, а через секунду и ртом. Она слышит биение в своей груди, едва успевает поставить полупустую чашку чая на ступень, с трудом не опрокинув, и выдыхает до предела. Пар быстро растворяется в воздухе, спешит наверх, пока Леви, напротив, замедлялся и спускался чуть ниже. Трудно не отклониться назад под его напором, трудно сосредоточиться на чём-то ещё, кроме ласк, но она усилием воли наконец положила руку на его затылок, пальцами раздвигая короткие щетинистые волосы, гладя, направляя, пьяня. Плед колол подбородок, и всё же Леви не смел отодвигать его в сторону, опасаясь, что Мелисса замёрзнет. Глупый, и как можно было не видеть, что она горела? Воспламеняла и его самого, лишь дотрагиваясь до кожи за его ушами, царапая короткими ногтями, не умея сдержать судорожный вдох, когда чувствовала его зубы чуть выше ключиц. Всё было чудесно. Ей больше не нужно, чтобы внутренний двор был точь-в-точь тем же, что года назад; не нужно, чтобы она сама была прежней, или чтобы Леви был тем же Леви, каким был тогда. Всё хорошо в том виде, в каком оно было сейчас. Весенний предрассветный ветер с запахом холодной воды, шершавый плед теплее солнца, томные выдохи, уже не разобрать, чьи… Однажды и это станет воспоминанием. Он мягко остановился, зная, что если даст себе волю, рискует сделать то, что не понравится Лиссе. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы вынырнуть. Когда она открыла глаза, он уже смотрел. Пытливо, цепко, поглощая малейшие изменения в её реакции. — Это уже было не по-детски хорошо… — усмехнулась Мелисса, присаживаясь ближе и устраивая голову на его плече. — Но… я поняла, о чём ты. Мы тянемся к тому, чего хотим. Леви слышал, как она нервно сглатывала, будто боялась того, куда заведёт их этот разговор. Рано обнажать что-то, лежащее так глубоко, ниже самого дна, куда не добраться, не подняв столп ила. — Чего хочешь ты? — тише обычного сказал он, словно мог спугнуть Лиссу со своего плеча, будь он менее осторожен. Она пожевала мысль в голове, думая над тем, стоило ли её озвучивать. Сознание давало протест, столь сильный, что она не заметила, как перестала дышать. Пришлось заставить себя сделать вдох сквозь приоткрытый рот и произнести ответ: — Силы и безопасности. Напряглась, застыла на месте, взглядом нашла опору в виде ветви на кусте, что прогнулась под весом ворона, и стала ждать. — Безопасность? Не понимаю. Хотелось сказать «и не поймёшь», но сдержалась. Два слова стоили ей слишком многого, чтобы продолжать развивать эту тему, поэтому Лисса позволит ей затонуть, так и не найдя логичного завершения. Леви не стал давить и выпрашивать ответы. Не объяснила, значит, не посчитала нужным. У них ещё будет возможность заплыть так же глубоко. Может, даже глубже. А пока Мелиссе приходилось плыть только в тревожные будни. Потолки в зале суда поражали своей высотой. Резные колонны, картины с гротескными сюжетами не добавляли спокойствия, наоборот, раззадоривали бушующее волнение. На рассматриваемых Лиссой фресках кто-нибудь кого-то да убивал, или же это всё её цепкий взор, что не позволял видеть добрые истории, которые, несомненно тоже жили на стенах, арках, куполах? Опустив подбородок, она решила больше не сосредотачиваться на разглядывании окружения. На её запястьях лежали толстые кандалы, впрочем, непонятно, для чего. Всё буйное, необузданное, излилось из неё ещё там, глубоко под слоями почвы. — …И я буду представлять Людскую Хартию и волю народа. Клянусь не злоупотребить властью, данной мне залом присяжных, Верховным судом… Она слушала вполуха. Странное сочетание — с одной стороны, ей всё равно, каким будет приговор, а с другой стороны базовое желание остаться в живых, на свободе, побуждало бороться. Звякнули кандалы. Да уж, попробуй побороться, когда у тебя сцеплены руки. Ей никогда не удавалось победить кого-либо словом. За трибуну стали выходить люди: сухонькая старушка в потрёпанном платке, опрятного вида женщина с полными румяными щеками и собранными в пышную косу волосами, бородатый низкий мужчина в возрасте, пугливая девочка-подросток с тонкими губами и россыпью веснушек… Люди рассказывали о своих близких, плакали, прятали лицо за руками или не проявляли ни единой эмоции, словно неживые, но всех их объединяла общая судьба — они косвенно стали жертвами Созидания. — Нэнси пропала больше года назад. С тех пор мне не к кому было возвращаться домой. — …Мне наплевать, сколько он зарабатывал там! Они никогда не окупят его самого, даже если умножать суммы в два, три, десять раз! — Это очевидно, все знают, что между родителем и ребёнком существует особая форма любви, но мне больше нечего сказать. Я любил и люблю свою дочь столь сильно, что мог бы и убить за неё, и умереть сам. — Я как будто потеряла смысл жизни. Мне не хотелось вставать по утрам, готовить завтрак, выходить на улицу… Мы остались втроём в семье, но всё равно одни… — Ой, весь район и так знал, куда подевались дети. Просто никто не мог подтвердить. Закрыли всё плотным забором, ироды, а сами-то! — Мне б ненависти не хватило б, чтобы свернуть эту шарашкину контору одному, но уж счас я понимаю, что нас тогда много было, а счас и того больше. — Даже если их всех переубивать, это не вернёт мне семью! Их грех искупит только одно — если они испытают те же страдания и страх, что испытали мои близкие! Речи сыпались и сыпались, заставляя Лиссу потерять счёт времени. Голову всё ещё немного кружило от травмы, но она не смела показывать слабость, к тому же, это могли счесть за неуважение. Сглотнув, она подняла глаза на присутствующих, пока новый выступающий ещё не успел пуститься в слёзы. Вокруг так много людей, что ей становилось душно от одного взгляда, хотя в зале витал свежий утренний воздух, скользящий сквозь вытянутые раскрытые окна. По противоположную сторону от неё стояли ещё врачи, сумевшие спастись в тот день. Она не искала кого-то конкретного, почти все лица были знакомы в той или иной степени, но лицо Корнея, безусловно, выделялось для неё больше остальных. Спасся, уцелел… Слава Богиням. Он смотрел прямо перед собой, практически не шевелясь. Лицо что камень. Невозможно было понять его отношения к человеку за трибуной, но зная его характер, раскусив его за месяцы тесной дружбы, Мелисса точно знала — навряд ли истории присяжных его трогали. Повернув голову в сторону, Лисса смогла различить среди слушателей и военных. Нашла сначала Эрвина Смита, привычно строгого и сосредоточенного. О том, что за планы и пути решения проблем строились в его голове знал только он сам. Через два места от командора сидел Леви, и когда она его обнаружила, он уже смотрел на неё. Сердце тут же больно стукнулось, раздавая жар по груди. Отчего-то встретиться с ним взглядом было неожиданно и… приятно. Она не знала, сколько он уже наблюдал за ней, но даже заметив её кратковременное замешательство, не изменился в лице, следил всё так же пристально, неотрывно. Лисса не знала, было ли это и в самом деле замешательство с её стороны? Больше напоминало смущение, но почему именно оно? Будто это не он целовал её шею прошлым утром. Ей не двенадцать, чтобы стесняться переглядок, да и между ними было гораздо большее, так почему? Она сглотнула, но глаз не отвела, стойко выдерживая прилив чувств. Немногим позже она будет размышлять над всем произошедшим и решит, что именно в этот момент появилась первая мысль, о том, что лучше ей быть одной. Лисса не хотела отрывать взгляд, как вдруг боковым зрением заметила ещё одно знакомое лицо, и немедленно вытянула шею, чтобы лучше разглядеть фигуру, убедить себя в том, что это не мог быть он, но только подтвердила догадку. Кайл Моннор собственной персоной сидел тремя рядами ближе. Сохраняя маску, Лисса судорожно заметалась в мыслях. Неправда. Это кто-то другой, очень похожий, и всё тут. Кайл мог сколько угодно изводить её в сновидениях, но в реальность он не выбирался никогда, да и Мелисса не пустила бы его за пределы потаённого. Она потёрла глаза как следует, спешно проморгалась, и снова посмотрела на прежнее место, не демонстрируя ни единой эмоции на своём лице. Кайл никуда не делся. Увлечённый монологами, он внимательно слушал. Теперь она боялась смотреть в ту сторону, опасаясь и того, что он исчезнет, и того, что останется. Перебить ход бесконечных догадок смог только Корней, вставший за трибуну. — Прежде всего, оправдательных речей от меня не ждите. Я не настолько потерял совесть, чтобы вымаливать у вас прощения. Вместо этого я просто расскажу вам свою историю, а вы решайте сами, как отнестись к этому. Не обрати Корней на себя внимание, она бы точно сошла с ума. В том, о чём он повествовал, не было ничего нового. Лисса вспомнила, как засиживаясь в лаборатории ночью, они делились воспоминаниями о детстве, пока руки, заучившие механические движения, словно бы сами орудовали над чашками и пробирками. — Я родился и вырос в подземном городе в семье без отца. Нас было четверо — мать, я и две младших сестры. Мы жили на выручку с паба, которым заведовала мать, пока паб не разграбили местные бандиты на УПМ. Некоторое время после этого мы ещё смогли протянуть, но когда деньги закончились, торговцы подняли цены на хлеб. Я встретился с Господином Сетом ещё задолго до того, как его стали называть так. На самом деле, он стал свидетелем моей первой и последней кражи. Крикнул на всю площадь, что я сунул булки за ворот, а потом сам же и спас от разозлившихся торговцев, оплатив эти несчастные три булки. Господин никогда не заставлял меня вступить в Спецсектор, но я всегда знал, что мы долго не протянем, если я не соглашусь. Эта история перенесла её обратно, в ту лабораторию. Корней общался с публикой почти так же, как общался с ней тогда с одной лишь оговоркой — при Лиссе он мог позволить себе ругаться матом. — Верьте мне или нет, но это мой второй выход на поверхность. Мне почти сорок лет. В зале поднялся шорох, замять который было легко. Корней это понимал и потому продолжил: — Я не пытаюсь надавить на жалость. Мне не очень нравится здесь, под землёй куда привычнее, так что я бы вернулся обратно вниз, если вы решите, что я достоин жить после работы в Спецсекторе. Он выдал всё, каждую деталь, не скрывая ничего. О том, чем занимался и о чём думал; говорил о своих чувствах, что стало неожиданным для Мелиссы, ведь с ней он редко делился чем-то подобным. — Знаете, я понимал, что делаю неправильную х… Неправильные вещи. Доставляло ли всё оно мне удовольствие? Нет. Думал ли я о деревнях и людях, которых убивали выведенные мной бактерии? Тоже нет. Я просто делал то, что должен был сделать для себя и матери с сестрой. Если не буду я, будет кто другой. Сильной вины за собой я не испытывал, но порой всё-таки представлял себя на месте мяса… Было не по себе. Ещё хуже становилось, когда я вдруг представлял на месте мяса своих сестёр… В общем, к моменту насильственного присоединения доктора Картер к коллективу я уже заработал, чтобы обеспечить безбедную жизнь своей семье, и решил, что натворил достаточно. Мой стаж в Спецсекторе — двадцать два года. Он объяснил всё случившееся после объединения с Мелиссой. Объяснил, как переманивал коллег на свою сторону, как порой шантажировал их, чтобы обеспечить себе безопасность. Рассказал и о внутреннем порядке, о правилах и законах, по которым жила рабочая деревня, нашёл время даже на то, чтобы частично оправдать Лиссу в глазах присяжных. — Не завидовал я ей. Будучи ребёнком влиться в Спецсектор легко, особенно, когда у тебя есть определённая мотивация. У Мелиссы не было ни мотивации, ни выбора. Мы оба стали жертвами обстоятельств, но она в этом смысле была большей жертвой, чем я. Зато я мог быть уверен — она ненавидит Созидание настолько сильно, что не отступит от идеи свергнуть Господина. Поэтому я выбрал её, а не кого-то другого. Корней то поворачивался к судье, то смотрел на присяжных и коллег, словно они все были за одним гигантским столом в доме, где он хозяин. Простодушный и понятный, он не боялся открыться чрезмерно. Прятать особо нечего, за его сердцем не было ничего, что он мог считать слишком ценным. Понятие «ценность» он вообще считал относительным. Ценна только семья. Сам Корней цены не имел — иначе выражаясь, не стоил ничего. У методов воспитания Господина Сета были свои последствия. — …И вот, я здесь, — подвёл черту. — Вы теперь знаете всю историю с моей перспективы. Судите, как хотите, мне, честно говоря, нет особого дела, что со мной станет. Я всю жизнь был шестерёнкой в производственной машине, меня как бы не существует, знаете? Моей личности нет, я деталь, которую можно легко и без потерь заменить. Я вижу мир глазами своей семьи, даже если меня нет рядом с ними. На этом всё. Зал погрузился в тишину. В этой тишине Лисса мельком глянула на место, где сидел Кайл. Он всё ещё был там, коротко кивал, обозначая, что понимает Корнея больше, чем кто-либо другой. — Господин Дольц, вы уверены, что нигде не соврали? — обратился судья. — Я как на ладони, сэр. — Так сколько у вас сестёр в итоге? — Да… Их две, сэр, но среднюю мать продала в бордель. Я всё-таки не сразу стал получать деньги. Когда устраиваешься, нужно ведь сначала поработать, а уже потом получить оплату, но месяц без еды никто не выдержит. Другого выхода не было. Лисса согласно опустила подбородок. Видимо, ей тоже придётся сказать слово, как и Корнею, но она не подготовила речь, и не планировала готовить её. Смит предупреждал о том, что ей придётся высказаться, но ещё тогда уверила его, что не хочет ничего никому объяснять, пытаться убедить не бросать её за решётку на долгие годы. Это было бы жалко. Войну слов она снова заведомо проиграла. Ступив за трибуну, она обвела присутствующих взглядом и вдохнула немного воздуха. — Мне нечего сказать, кроме одной вещи, которой меня научил Спецсектор: нельзя отвечать злом на зло, иначе этот цикл никогда не закончится. Мне очень жаль, что я поняла это слишком поздно. У меня всё. Реакцию зала заглушил звон цепей, когда она стала спускаться по ступеням обратно. Не слушать, не смотреть, не чувствовать. Пусть удивляются, переглядываются, хмыкают, возмущаются или одобряют, ей нет разницы. За Мелиссой выступило ещё несколько врачей, и все как один уверяли: «Да, методы были использованы негуманные, но теперь наша задача состоит в том, чтобы сохранить знания, добытые столь дорогой ценой, чтобы смерти возымели значение». Знали, что без них информация затеряются, а значит, нужно было оставить врачей в живых, но народу не нужны знания — нужна справедливость, и сейчас за ней стояло слово «казнь». Первое слушание завершилось предварительным решением о необходимости врачей понести наказание. На то существовали две простые причины: первая — если не будет официального наказания, то будет самосуд; а вторая — все они нарушили клятву, даваемую при вступлении на должность. Исключением стал лишь Корней, но суд не мог позволить выжить ни одному, иначе наказание не будет считаться равным для всех. Эрвин Смит разрезал толпу людей, двигавшихся к выходу, чтобы добраться до Лиссы и успокоить её, но она не нуждалась в успокоении. Командор заметил это только тогда, когда заглянул в глаза, безразличные, смирённые. — Я выступлю на втором слушании. В зале не будет жертв деятельности Созидания и врачей, нам будет легче убедить суд в необходимости отменить казнь. Мы ещё не проиграли. — Ого, «мы»… Не волнуйтесь, командор. Мне не из-за чего переживать. Я уже переступила через всё худшее. — У Ханджи есть идея, как нам добиться расположения людей. Если всё образуется, будьте готовы применить свои навыки, не выбрасывайте их из памяти. Лисса коротко кивнула. Такое всё равно не забыть, и даже если помрачится рассудок, руки всё равно будут помнить. Возвращаться в штаб Легиона ей не хотелось. Там она будет заперта со своими мыслями. Нужно чуть больше свободы, чтобы она могла убежать от мыслей о Кайле. Кандалы больше не утяжеляли рук, но тяжесть осела в них уже до конца дня. Стремительно надвигающаяся весна, впрочем, делала тело легче, пока Лисса обхаживала жилые районы, вспоминая, каковы вечера здесь, на поверхности. Ей придётся заново привыкать к тому, что утро и ночь отличаются не только на циферблате часов, к тому, что здесь не было сияющих кристаллов, которые проливали бы свет на улицы, к тому, что у неба нет дна. Она подняла голову, и в глаза заструилось розовое, облачное. Зрачки узились от света, но Лисса не щурилась, как бы больно не было. Ноги довели её до остатков Созидания. Земля вспорота, из-под неё показывались груды кирпичей, стёкол, мелкие обломки мебели, вымазанные пылью. История закончилась смертоносно не только для людей, но и для природы, навсегда оставив шрам на зелёном и живом теле. Где-то там, внизу, куда не достаёт зрение, было захоронено столько людей, что сравнимо, наверное, разве что с числом погибших от лап титанов. Да, титаны несомненно угрожали человечеству, но не так искусно, как угрожало человечество самому себе. Лисса стояла у порога разворошённого земляного брюха ещё долго, до тех пор, пока не почувствовала за своим плечом Чеда, Артура, Вифианну, Амадея, Яна, братьев-близнецов, Розу и всех тех, кого она собственноручно зарезала инструментом, которым призвано лечить. Они молчали рядом и обозревали породнившую их трагедию, но когда Лисса развернулась, чтобы зашагать дальше, за спиной было пусто. Только редкие прохожие оглядывались по сторонам, любопытствуя на недавнем месте страшных событий. Дальше ей вздумалось пойти к дому Чеда. Сама не знала, зачем, и не видела смысла отвечать на этот вопрос. Сердце велело почувствовать что-то знакомое, что-то, что можно легко ощутить, дабы убедиться — в ней есть ещё, чему дышать. Не успев добраться до одноэтажного дома, она увидела несколько бродячих котов, разглядывающих окна. Их разноцветные хвосты двигались медленно и задумчиво над поросшей лужайкой. Когда Лисса попала в поле их внимания, коты устремились к её ногам, жалуясь и прося еды. Она встала, как вкопанная, ошеломлённая количеством уставившихся на неё пар вытянутых зрачков. Один из котов, тот, что худее, ластился о её голени головой, телом и куцым хвостом, призывно мяукая. Вскоре к ней стянулись все бездомыши, ноге было некуда ступить, да она и не собиралась уходить. Какая-то сила заставляла её оставаться на месте и вздыхать то ли от тоски, то ли от горя. Кто-то же наверняка кормил их всё это время, кроме Чеда, не дотянули бы иначе до новой весны. А они всё равно ждали его. Стало стыдно за то, что её руки пусты. Какая досада и какая глупость. Вернулась в штаб уже после отбоя. Коридоры безмолвны и темны, слышен был только стук её туфель о дощатую лестницу, как вдруг он внезапно удвоился — сверху навстречу кто-то спускался. — Где пропадала? Ни привета, ни слов беспокойства. Даже если бы Мелисса не слышала голос, всё равно угадала бы говорящего из тысячи. — Я гуляла, Леви, — объяснилась она, сжимая заледеневшие пальцы. — Для остального мира ты в Разведке за решёткой. Мы с Эрвином и Ханджи из шкуры вон лезем, чтобы заполучить расположение властей и жителей для тебя, а ты гулять ходишь. Пора уже переставать хандрить и браться за голову, Лисса. Ночью всё ещё холодно, а в твоей ситуации прогулки одной вообще опасны. Если ты не забыла, тебя считают врагом народа номер один. Она воздержалась от шутки, всплывшей в голове, поэтому молча смотрела, как Леви спустился ещё на пару ступень. — Нам нужно поговорить, — продолжил он и, вдруг заметив сжатые розовые пальцы, коснулся их, — У тебя руки холодные. Я растопил баню для себя, но тебе она нужнее. Можешь воспользоваться, а потом поговорим. — О чём? — наивно спросила Мелисса, приподняв бровь, хотя ответ предполагала. Указывающий тон ей не понравился, но свою ладонь от его не оторвала, забирая желанное тепло. — О том, какого хера ты не высказалась в суде, — Леви опустил подбородок, выделяя, насколько важно это было для него. — Почему? Ты, считай, добровольно отказалась от шанса склонить суд на свою сторону. — Как ты не поймёшь, Леви, — Она отдёрнула руку. — Я бы не склонила их, не смогла бы! Для этого мало просто высказаться. Для этого… — Скажи правду, — перебил он, — Ты бы даже под дулом пистолета не рассказала им о своей истории, потому что я был в зале. — Что? — поразилась Лисса, но не от того, что он ошибался, нет; именно потому, что в его словах была доля правды. — Тогда и ты признайся! В том, что ты не пытался меня понять, и в том, что наврал, якобы дашь мне время. Уйди с дороги. Она задела его плечом, поднимаясь, и когда добралась до верха, услышала за спиной: — Ладно. Мне всё равно, сколько ещё ты будешь играть в молчанку, я больше не собираюсь ждать. Но тебе холодно, — он заглянул через плечо и увидел силуэт спины и повёрнутую к нему голову. — Я не буду запирать дверь. Ушёл. Мелисса осталась на лестнице, медленно моргая и усиленно делая вид, что ничего не поняла, но себя не обманешь. Она нырнула в дверной проём на своём этаже и, зайдя в комнату, затерялась в ворохе мыслей. Зубы заскрежетали. Всё-то Леви знал, ещё с того момента, как вывел её из кабинета Смита. Знал уже тогда, что придётся Мелиссе выбирать, по какой причине они расстанутся: потому, что она зарезала десятки и десятки невинных людей, или потому, что не хочет поделиться этим с Леви? Она доверяла ему, безусловно, и уже доверила столько, что её бывшему мужу и не снилось, но взять и доверить самое сокровенное, свой скелет, одной ногой уже торчащий из шкафа, было просто-напросто… страшно. Как бывало страшно сказать маме, что она разбила её любимую вазу. Как было страшно сказать учителю, что она не готова к уроку — Лисса тогда настолько впечатлилась, что делала всё возможное, чтобы не попасть в такую ситуацию снова. Всё новое всегда даётся тяжело и всегда угнетает. Не знать последствий заранее — невыносимо. Пугала неизвестность и пугала цена её действий, которая чаще всего, была не маленькой. Переодевшись, она решила, что ей нужен план. Если будет знать, как поступить в том или ином исходе, будет легче когда-нибудь пойти на этот важный шаг. Исходов могло быть всего два: Леви либо примет её, либо нет. Если не примет, то она… То что она сделает? Нет, это всё бессмысленно, всё глупо, всё было детским, незрелым… Этот ход мыслей явно завёл не туда. Не нужен ей никакой план. Нужно знать, зачем ей посвещать его в свою историю. Что изменится для неё в этот момент? Наверняка, она почувствует себя свободнее… Выговорится, и на душе полегчает, да? Нет, не так, скорее уж наоборот — станет тяжелее. Чёрт с ним. Просто ляжет спать. Чем гонять мысли по углам сознания, легче дождаться восхода солнца. Утро вечера мудренее. И это значило, что им суждено расстаться вот так. Ох, Богини… Нельзя. Неправильно это — ложиться спать, когда между ними столь остро стояла проблема. Да и не сможет она заснуть с таким дискомфортом внутри. Лисса со злости ударила подушку и сдавленно ругнулась в такт внутреннему монологу. Решила — подождёт ещё половину часа, чтобы убедиться, что он вернулся к себе, а потом зайдёт и всё расскажет, без утайки. Главное не медлить, не задавать себе лишние вопросы. Пока голова отключена, телу легче. Лисса села на кровати и стала ждать. Страх борется преодолением, повторяла она себе. Подняла взгляд на часы — прошло не больше минуты. Ужас, просто кошмар, она закрыла лицо ладонями. Ещё двадцать девять минут ей не выдержать, изъест себя всю, не стерпит, передумает минимум десять раз, нет, нет, нельзя ждать, нельзя задумываться, нельзя спрашивать себя. Неизвестно откуда взявшийся заряд сил поднял её с постели и словно толкнул к двери, к лестнице, к Леви. Она едва заметила, как добралась до заветной незапертой двери. Вошла без стука, громко хлопнув дверью о косяк, но сердце всё равно стучало громче. Леви резко повернулся на звук, вода в чане зашлась волнами. Пар чуть размывал её лицо, решительное, бледное от страха. Всё ещё сохраняя тишину в мыслях, Лисса отрезала себе единственный путь к отступлению — звякнула защёлка под непослушными пальцами. Вздохнула тяжко, избавляясь от осевшего груза в лёгких, и, стоя в предбаннике, стала расстёгивать пуговицы на горловине сзади, одну за одной, от напряжённой шеи вниз по позвонкам. Под пристальным взглядом Леви поменяла положение рук, мысленно ругаясь на то, что никто не придумал ещё ничего удобнее. Стащила один тесный рукав, затем другой, по-прежнему боясь поднять веки, и сняла платье, вороша подол по полу. Оно тут же заняло крючок по соседству с белой мужской рубашкой. Вылезла из туфель, стянула чулки, сложила рядом. Пальцы подрагивали, тяжёлые, неуправляемые от страха и самую малость от смущения. Её нос, скулы, локти, колени, костяшки пальцев розовели в золотом свете единственной на весь предбанник лампы. Кости таза, её груди, объятые тёмной тканью, отбрасывали плотные тени, а тонкие плечи блестели. Леви запирал увиденное в шкатулку памяти, чтобы доставать образы ещё долго после, крутить, как драгоценные камни, следить за игрой отблесков. Прочистив горло, Лисса расстегнула лиф, позволив одной лямке соскользнуть к запястью, где подхватила её другой рукой и наконец повесила к платью. Проведя ладонями по бёдрам, она запустила четыре пальца под резинку белья, протянула до колен и отпустила. Обнажив тело, она была готова обнажить и душу. Пара шагов до арки казались ей подъёмом в гору, но осилив это, она наконец решила посмотреть на Леви. Между ними — пара метров, недомолвки и пронизывающая до нутра дрожь. Всё случилось, как на суде: когда она добралась до него глазами, он уже смотрел, и теперь дневное смущение приумножилось. Лисса могла поклясться, он так ни разу и не моргнул. Осталось последнее, от чего она не избавилась. Оторвав руку от проёма, Мелисса ловко стянула заколку с волос и бросила позади себя. Теперь, хоть и хотелось убежать, укрыться, спрятаться, она уже не могла позволить себе отступить, зайдя так далеко. Жёсткие половицы поскрипывали под её неторопливыми стопами, свет, перемещаясь, ласкал углубление между ключицами, ложбинку между грудей, поясничные ямки. Леви встал и подал руку, помогая забраться в купель, попутно рассматривая её тело, ничего не стесняясь. Упрекнуть бы его, сказать, что это не по-джентельменски, что у него совершенно нет совести, но она ведь сама пришла, сама разделась, да и разговор нужно было начать совсем с другого, пока порог ещё не был перейдён окончательно. Они сели друг напротив друга, но рядом. Горло сдавило. Внимание вдруг рассеялось и переметнулось на оттаивающие конечности. Она ощутила разницу температур, ещё когда держалась за его руку, но не придала особого значения. Кожа на лице порозовела ещё больше, скованные мышцы наконец расслабились, кости отогрелись. Надо с чего-то начать. Просидеть вот так в молчании, нарушаемом звуками капель и воды, было заманчиво, но слишком уж расходилось с целями. Облизнув губы, она собрала всю свою смелость в кулак и, обняв колени, открыла свою тайну: — Я убивала людей. Пятьдесят человек, не меньше. И всё, само собой, не ради науки одной.