Monstrum independens

«Понимать меня необязательно. Обязательно – любить и кормить вовремя». Охра сказал ему это в самом начале, вроде бы в шутку, но Мирон запомнил намертво. Правила безопасности надо помнить и соблюдать – особенно если ты имеешь дело с Охрой. Любить просто. Вот кормить – куда сложнее. Впрочем, Охра сам находит еду – ну или еда его сама находит. Нарывается, как сегодняшний пацан с телефоном, снимавший Окси со спины. Смолчал бы на замечание Вани, убрал телефон, не выебывался – не лежал бы сейчас на полу гостиничного номера, скуля и обливаясь слезами. Мирон еще на улице равнодушно подумал, что пацану пиздец, когда тот попытался оттолкнуть Ваню. Рудбой на мгновение заледенел, потом резко дернул наглеца к себе за запястье и прошипел что-то на ухо. Чувак замер, компания, то и дело оглядываясь, увела недоумка, но Окси знал, что вечером снова его увидит. Обязательно увидит, чувачок придет в номер Охры — сам, не понимая, что творит и почему, но явится, никуда не денется. Пришел. И вот лежит, тихо всхлипывает и поскуливает, не в силах отвести наполненного ужасом взгляда от Охры, который сидит на нем сверху. Пацан орал бы во все горло, срывая связки, если бы мог – да кто ему позволит. Скулить можно, даже нужно — Охре эти звуки нравятся, Мирон знает, а вот кричать нельзя. Отводить взгляд тоже нельзя и этот даже моргать не может, по щекам уже почти безостановочно льются слезы. Как-то давно сидели они в компании, вокруг ржал народ, Ваня лениво потягивал пиво. Такой расслабленный, такой спокойный — после очередной кормежки. Мирон не выдержал и прошипел: «Почему они не дергаются? Не орут? Не сопротивляются?! Они же видят, что ты…» Охра лениво ухмыльнулся, беззвучно опустил бутылку на стол, глянул в глаза Мирона – и тот с дикими криками рухнул в пустоту, черную, страшную, куда можно падать бесконечно, беспомощно барахтаясь… Он падал туда, казалось, вечно. Когда Охра его отпустил, Окси рванул в сортир блевать, от пережитого ужаса его несколько минут выворачивало наизнанку. Больше он таких вопросов не задавал. Просто намертво запомнил ощущение невыносимой, липкой, тошнотворной жути, когда Охра держит твой взгляд, а бежать-то тебе некуда. Охра тянется к лицу пацана, проводит кончиком пальца по щеке, снимая слезинку – тот только сдавленно хрипит, пытаясь вжаться в пол, исчезнуть, стать незаметным. Охра, мечтательно улыбаясь, слизывает слезинку с пальца, смакуя, пробует на вкус. Одобрительно кивает, на секунду отводит взгляд, копаясь в карманах джинсов. Пацан обмякает, дышит со всхлипами, прерывисто, переводит взгляд, полный отчаяния и какой-то безумной надежды на Мирона, сидящего на диване. — Помоги мне, — он шепчет это лихорадочно, словно в бреду, ему, наверное, кажется, что он кричит, но на самом деле его шелестящий шепот едва слышно, Мирон скорее угадывает слова. Они ему знакомы, он их слышит часто. Каждое кормление Охры. — Скажи ему, чтоб он перестал. Я.. – он всхлипывает без слез, жмурится, губы его жалко кривятся. — Я больше не буду… — Конечно, не будешь, котик, — нежно-нежно почти мурлыкает Охра своим сладким голосом, так непохожим на голос Вани, только сладость эта ядовитая, лучше заткнуть уши и не слышать, бежать, пока тебя не поймали, убаюканного смертельной колыбельной. Охра ведет кончиками пальцев по груди пацана, по шее, доходит до лица и мягко заставляет снова смотреть на себя — от этих ласковых прикосновений пацана начинает колотить, и он снова беззвучно захлебывается в рыданиях. — Ну-ка, глазки на меня, — приказывает он, раскрывая опасную бритву. — Не отвлекайся, золотце. Не надо плакать, скоро всё закончится, обещаю. Мирон встает, нащупывая непослушными пальцами в кармане толстовки пачку сигарет. Он выходит на балкон, достает сигарету, прикуривает от ваниной зажигалки. Он знает, что Охра лжет: в этой реальности пройдет может быть всего несколько минут, но для пацана эти минуты будут длиться вечность, Охра это умеет. Чем дольше выдержит жертва, тем лучше, тем сытнее Охра наестся, а значит, крепче заснет. Может быть, ему хватит до следующего города. Хлопает дверь, на балкон выходит Ваня. Мирон вглядывается в его лицо, спокойное, улыбающееся, Охра снова ушел на дно, уснул, умиротворенный. Только в уголке рта крошечная капля чего-то темного, похожего на кетчуп. — У тебя здесь... — Мирон безотчетно тянется вытереть пятнышко, неуловимое движение – и ванины зубы цапают его за палец. Нет, не ванины. Треугольные, острые, как бритва. Стоит Охре чуть сильнее сжать – как ножом отрежет. — Ты меня тоже когда-нибудь сожрешь, да? — шепчет Мирон, не пытаясь отнять руку, знает — бесполезно. Ваня моргает, отпускает, улыбается. Перехватывает руку Мирона с сигаретой, затягивается и выдыхает ему дым в лицо. — Пока не решил, — без тени улыбки говорит Охра.