Нежность в поцелуях

Она слышала о нем. Естественно, она о нем слышала. Мсье Эрик Делакруа, композитор и дирижер оркестра во дворце Гарнье. Как она могла не слышать о нем?.. Его имя было на устах каждого студента Консерватории, каждого ценителя оперного искусства. "Новейшая работа Делакруа." - "Сегодня дирижировал Делакруа..." - "Делакруа - лучший". Кристина не знала толком, чего ожидать, когда ее взгляд впервые упал на него, несколько дней спустя после ее приезда в Оперу Гарнье. Она, конечно, знала про маску. Все знали про нее. "Был ранен на войне, - поговаривали в театре, - Взят в плен немцами, но сбежал". Возможно, она не ожидала, что он окажется таким высоким. Он был просто ужасно высоким, он казался башней по сравнению с любым из членов оркестра. Высокий и худой. Даже в своем смокинге, приготовленном, по обыкновению, перед вечерним представлением, он выглядел слишком худым. Бесспорно, элегантным, несомненно, грациозным. Но слишком худым. Ее глаза возвращались к нему вновь и вновь, несмотря на величайшие усилия оставаться в холодном разуме и здравом рассудке. Что-то в нем было, что-то было в его манере стоять, в том, как его пальцы в черных перчатках обвивались вокруг дирижерской палочки. Что-то необыкновенное было в отблеске его карманных часов, отражавших в золотой поверхности свет газовых ламп. Он элегантен, высок, горд... Ее сердце подпрыгивает, но это только нервы, нет никаких сомнений... Только нервы. *** Это не в привычках Эрика - обращать внимание на хористок. Обычно они привлекают его взгляд лишь тогда, когда ошибаются во время представления, вызывая у него желание немедленно поправить их. Но в этой новой девушке что-то есть. Что-то, что ускользает от него, чего он никак не может осознать. Что-то в этой ее манере нахмуриваться... Это чертовски беспокоит его. Он узнал ее имя благодаря слепой случайности, когда другая хористка, мадемуазель Леду, упомянула ее как Кристину. Он тщательно обдумывал это, будто бы понимание ее имени могло прояснить его состояние, указать, что же в ней так смущает его. Но ведь это всего лишь имя, такое же, как и любое другое. По понятным причинам он никогда не позволял себе задумываться о женщинах прежде, особенно о хористках. Но она, как ему думалось, считалась довольно хорошенькой в понимании тех, кто разбирается в подобных вещах. (Они играли "Фауста" Шарля Гуно прошлой ночью, и он описал девушку Фархаду перед спектаклем, и Фархад потом сказал ему, что она непременно хорошенькая, хотя и не исключительная красавица. И это была наименее воодушевляющая вещь, которую Фархад мог бы сказать, потому что она беспокоила Эрика весь вечер, и он до сих пор не мог заключить, что же в ней все-таки вызывает у него удивление.) Он попытался вытеснить девушку из своего сознания, он решил забыть ее. Но эта проклятая память, обеспечивающая ему красочные воспоминания о слишком многих вещах, напоминает: она все еще там, на задворках его сознания, и когда он в театре поздно вечером, когда репетиции окончены, а оркестранты разошлись по домам, когда он слышит мягкое пение со сцены, какая-то его часть просто знает. Этот язык выводит из равновесия. Это не один из тех, с которым он знаком, - не итальянский, не немецкий, не французский, не русский, даже не персидский. В нем ощущается сладостная живость, и его дыхание замирает, когда он разбивает в пении грусть и боль, а незнакомые слова рисуют картины снега, далеких земель и нездешней красоты. Песня закончилась, и глаза Эрика снова открылись. Он даже не понял, что закрывал их. Девушка оглянулась по сторонам и стремительно убежала со сцены, прежде чем он успел остановить ее. И он остался стоять, пытаясь собрать по частям свой перевёрнутый мирок. *** Он слышал ее пение еще несколько раз после этого. Он выявлял ее голос среди голосов поющих хористок. Теперь, когда он знает, эту нить легко отыскать, и он слушает ее отдаленное звучание, пока тренирует свой оркестр. У нее красивый голос. Он не находит преувеличением сказать, что он никогда не слышал ничего подобного. Какая сладость. Этот голос далеко за пределами возможностей Карлотты, а Карлотта хороша, он должен был это заметить, и она выполняет свое предназначение, иначе бы ее здесь не было; но эта девушка, эта Кристина... У нее ошеломляющее качество голоса, стоит только поработать над техникой, и он станет и в самом деле прекрасным. (Ее голос провожает его домой каждую ночь, вторгается в его мозг в полутенях яви и сна, и когда он подчиняется Морфею, голос остается в его сновидениях, мягкий, грустный, недостижимый.) *** Это стало вечерней традицией Кристины - после репетиций дожидаться, когда театр затихнет, и затем приходить на сцену. Она пела песни, которые казалось правильным петь, будь то арии или старые песни, которым отец учил ее много лет назад. И если она закроет глаза, если она только закроет глаза, она может представить, что поет для всего Парижа. И теперь, этим вечером, - то же самое. Она вежливо прощается с другими девушками, прячется в тени и дожидается их ухода. Директор, управляющие, мсье Делакруа один из самых последних... Все уходят понемногу, пока театр, наконец, не остается пустым. После этого, борясь с неизбежной гонкой нервов, поскольку, хоть театр и пуст, он все же остается театром, - она выходит на сцену и останавливается посередине. С этой позиции обширность зала всегда заставляет ее восхищенно задерживать дыхание. Она судорожно выдыхает, кланяется и закрывает глаза, чтобы не видеть пустых кресел. Что бы спеть?.. Она еще не решила, и ее сознание пусто. Возможно, это плохая идея. Возможно, ей лучше пойти домой и поискать что-нибудь, чтобы спеть завтра?.. Мягкое пение откуда-то неподалеку срывается в ее мысли. - Der du von dem Himmel bist... - Шуберт. "Ночная песнь странника". Она никогда раньше не слышала этого голоса. Если бы она слышала, она бы запомнила его. Слезы скапливаются в ее глазах, едва она различает боль, пронзительную печаль, что скрывается в этих словах, в этом голосе - прекраснейшем голосе, который постепенно овладевает ее сердцем. Песня заканчивается, пока она продолжает стоять там, очарованная, преисполненная благоговения; затихшую песнь сейчас же сменяет другая. Этой она не может распознать, но в ней то де самое запоминающееся настроение, что заставляет ее дрожать. Пение охватывает ее, этот голос такой сладкий и красивый, и перед ее глазами, словно наяву, восстают пустынные земли и садящееся солнце, что удлиняет тени лошади и всадника. Она не понимает, что песня окончена, пока прекрасный голос не зовёт ее по имени: - Мадемуазель Даае. Она распахивает глаза, пропуская момент, когда все в окружающем мире становится на свои обычные места - сцена, сиденья и высокий человек в черном. Певец. Он, определенно, должен быть певцом. Ее голова начинает кружиться, когда она узнает мсье Делакруа, а в мыслях появляется лишь: "О Боже, все кончено. Это оно. Твои дни здесь сочтены. Ты никогда не вернешься в этот театр вновь. Ты сама все разрушила. Почему ты была такой неосторожной?". Ее сердце тяжело бьется в груди, а ее горло оказывается пересохшим, когда она шепчет: - Мсье Делакруа. Черная маска оставляет его лицо без всякого выражения, но его янтарные глаза глядят ласково, когда он спрашивает: - Мадемуазель, не согласитесь ли вы принять мою помощь с певческой техникой? Ее певческой техникой? Но... Она же не пела. Это он пел, очевидно. Как он мог слышать ее пение? Он же никогда не сидит на репетициях хора!.. - Я... - слова подводят, когда она пытается облечь мысли в предложения, но он медленно кивает. - Я вас слышал. Вчера вечером, и позавчера, и позапозавчера. Многие вечера подряд. Я полагаю, у вас... удивительный потенциал, и, если вы хотите, для меня было бы большим удовольствием помочь вам достичь высот. Эрик Делакруа просит ее разрешения, чтобы давать ей уроки пения? Мир что, перевернулся?.. Она чувствует, что должна задать хоть какие-то вопросы, возможно, быть поосторожнее, но она слишком сбита с толку. Все, что она может сказать - "да".