Похождения великого князя

03.1942 Давос, Швейцария Извозчик, говоривший на каком-то чудовищном немецком диалекте, запряг наконец свою коренастую рыжую лошадь, и Дмитрий забрался в повозку. Повозка подпрыгивала на каждой кочке, лошадь шла вниз нехотя, осторожно, но Дмитрий был рад и такой возможности покинуть санаторий, пользуясь тем, что состояние его улучшилось, и врач разрешил ему спуститься в город. Фешенебельный туберкулёзный санаторий в маленькой деревушке, затерянной среди хвойных лесов. Горы словно обнимали ее со всех сторон. Казалось, что даже обжигающее дыхание идущей третий год войны почти не долетало сюда. За ужином обсуждались одни и те же уже всем известные сплетни. Весь день, с раннего утра до самой темноты, по склонам гор бродили бесчисленные овцы, а последний кабак закрывался в 9 вечера. Дмитрий обернулся. Дорога, припорошенная снегом, уходила вверх, скрываясь за поворотом. Они отъехали совсем недалеко, и до самого Давоса было еще как минимум полчаса езды. Что-то засвербило, потом кольнуло у Дмитрия в груди, и ему стало тяжело дышать. Он глубоко вздохнул и закрыл глаза, чтобы не видеть больше этих надоевших ёлок на заснеженных склонах, и подумал о том, как, спустившись в город, он пойдет в ресторан на главной улице. И, несмотря на рекомендации врача, выкурит папиросу, одну или две. Да, выкурит. Вспомнилось ему о той, прошлой жизни, где в американских, французских и русских ресторанах вино лилось рекой, и все происходившее виделось потом в мареве табачного дыма, словно наваждение. Когда-то он жил, ни в чем себе не отказывая, ни о чем особо не задумываясь, и все удовольствия были доступны. Потом началась война, и он решился на убийство, чтобы спасти Россию. Иногда Дмитрию казалось, что былые страсти больше не трогают его. Когда в санатории хорошенькая массажистка с большой грудью прикасалась к нему, Дмитрий не чувствовал ничего, кроме спокойного, почти старческого удовольствия от разминания затекшей спины. Когда-то он был женат. И где-то далеко, в Соединенных Штатах, у него есть сын. Может быть, этот брак, не по любви, а из-за денег, был ошибкой? Любил ли он когда-нибудь? Да и достоин ли он сам, замешанный в темном убийстве, любви? Дмитрий никогда и ни с кем не говорил об этом. Он больше не ходил на исповедь, не принимал причастие. Он хранил воспоминание о той ночи в глубине своей души, как отравленную пулю, которую нельзя вынуть, иначе станет ещё хуже. Как хранил он и воспоминание о той дружбе, которая, казалось, была столь крепка, но не выдержала и одного откровенного разговора о том убийстве. Или это была любовь? Та самая любовь, которая даётся в жизни один только раз? Они больше никогда не говорили друг с другом откровенно, не встречались с глазу на глаз. Дмитрий запустил руку во внутренний карман пиджака и достал оттуда платок, который он долгие годы носил с собой, по привычке перекладывая из кармана в карман. Дмитрий провел пальцем по вышитым буквам, складывавшимся в монограмму «Ф.Ю.» Где-то сейчас те девушки, вышивавшие для молодого барина платок аккуратными стежками? Живы ли? Сколько лет прошло! Сколько лет прошло с тех пор, как нет той России, в которой он родился. России с темными крестьянами и блеском столичных балов, России с обязательным парадом без перчаток на Крещение, с поцелуями в пасхальное воскресенье. Снова засвербило в груди. Дмитрий закашлял и прислонил платок к губам. Показалось ему, что он слышит запах одеколона. Но это было невозможно. Сколько лет прошло… Что-то кольнуло в спине, обожгло лёгкие изнутри, и вдруг боль стала почти нестерпимой. Дмитрий согнулся пополам от кашля и снова поднес платок к лицу. Да, едва различимый запах того самого одеколона. И что-то ещё, напоминающее о далёком, стыдном, запретном… Запах жирных белых роз в магазине на углу Невского и Конюшенной, запах хрустящих от первых заморозков опавших листьев, запах смятых простыней… Голова его опустилась, платок выпал из рук, и Дмитрий Романов перестал думать и дышать навсегда.