Назло

Он всё делал назло. Даже жил – назло. Ненавистникам, так и не принявшим оправдательный приговор, Нагайне, оставившей ему уродливый шрам на шее, колдомедикам, в один голос твердившим, что с такими ранами он не протянет и месяца… Он всегда был упрям, как мул, и эта черта его тяжёлого характера проявилась и здесь. Он будто бросал миру вызов, за волосы вытаскивая себя из-за Черты, и бледногубо ухмылялся: попробуй, возьми! Он цеплялся за жизнь упорно, как сорняк, раз за разом прорастающий меж розами, и, как сорняк, его пытались выдернуть. Не получалось. Я сперва его ненавидел. За несправедливость, за то, что он упорно видел во мне моего отца, за то, что он был злобным ублюдком. За то, что он убил Альбуса Дамблдора. А после, когда правда открылась, – за то, что ничего не рассказал мне. Я даже приходил к нему в Мунго, чтобы поговорить, и тогда во мне клокотали ярость и непонимание. Он – белый, как наволочка его подушки – слушал всё, что копилось во мне долгие годы, молча. И я всё ждал, что вот сейчас он приподнимется на локтях и рявкнет: «Убирайтесь, Поттер!» Но он не приподнимался и не рявкал – только смотрел, изредка моргая, и губы у него были сухими и обветрившимися, а щёки – ввалившимися, серыми от проступающей щетины. Должно быть, он просто не мог ответить; шея у него была перебинтована, и я хорошо помнил по мистеру Уизли, как долго и мучительно заживали подобные раны. Тогда я выскочил из его палаты как ошпаренный. И случайно – мне всегда везло оказаться в нужное время в нужном месте – услышал разговор колдомедиков, идущих по коридору. Они говорили что-то о возможном рецидиве, о потере крови, об отторжении магии… я почему-то сразу понял, что это они о Снейпе. И мне вдруг стало за него страшно. И я начал таскаться к нему почти каждый день под разными предлогами. К нему долго не возвращался голос, и он мог только хрипло угрожающе шипеть что-то неразборчивое в каждый мой визит, и складка на его лбу становилась глубже и длиннее, а изгиб рта ожесточался. И каждый раз я говорил ему, опуская на тумбочку несколько яблок, или толстый трактат о зельях, или что-то ещё, в равной мере бесполезное: «Если хотите, чтобы я ушёл, выставьте меня вон, сэр». Палочка у него была, а магии – не было, вот в чём штука. И он даже не мог швырнуться в меня невербальным проклятием. Иногда мне даже этого хотелось: чтобы к нему вернулась прежняя язвительность, чтобы знакомый низкий голос ядовито пророкотал: «Вы идиот, Поттер». Но он молчал, и взгляд у него был какой-то тяжёлый, задумчивый, мутный… словом, совсем не такой, каким был прежде. Будто стальной стержень Северуса Снейпа не сломался, но погнулся под давлением обстоятельств. Будто всё то, что в нём ненавидел магический мир и что составляло его натуру, спряталось в надёжный кокон из скорлупы. И я дробил эту скорлупу с настойчивым упрямством фанатика, и выуживал по кусочку, и требовал, и провоцировал, и… Яд Нагайны нанёс серьёзный урон его здоровью – напомнила о себе памятная рана, полученная из-за трёхголового любимца Хагрида, и Снейп сильно хромал. Я принёс ему трость, и он молча швырнул её мне под ноги, отвернувшись; это был его ответ жалости, хотя видит Мерлин, я не жалел его. Впрочем, он всё равно бы не принял этот подарок – назло моему желанию помочь и боли в ноге. Думаю, его до чёртиков раздражала собственная беспомощность; иногда, встав, он вдруг пошатывался, и в такие моменты я подхватывал его под локоть, и кожа под моими пальцами даже через слой одежды была горячей, будто воспалённой, и весь он, высокий и тощий, казался мне хрупким, как хрустальный шар, который легко бьётся. Он сердился, отталкивал меня, тихо – казалось, что он всегда говорит шёпотом – рычал: «Не трогайте меня, Поттер!», и я поднимал руки в знак капитуляции и отступал, и он с каменным лицом ковылял до кровати. И я никак не комментировал облегчение, мелькавшее в его глазах, когда он опускался на матрас. Он бы всё равно не услышал меня, этот Снейп – я успел хорошо изучить его характер и знал теперь, что он ненавидит проявлять слабость. – Поттер, – однажды, много позже, когда голосовые связки восстановились, позвал он. Я тогда собирался уходить: вечер плавно переползал в ночь. – Да? – меня странно взволновало это непривычное спокойное обращение; Снейп почти не разговаривал со мной даже тогда, когда голос вернулся к нему, и редкие моменты, в которые он был достаточно благодушно настроен для того, чтобы проворчать себе под нос что-то про безмозглых гриффиндорцев, казались мне драгоценными – как первый осколок изумруда, попавшийся в забое неопытному шахтёру. Снейп молчал. Чёрная пижамная куртка – моя, потому что я знал не понаслышке, как можно возненавидеть больничную одежду – была ему велика и всё норовила съехать вниз, открыв туго обтянутую кожей ветку ключицы. Я поэтому старался не смотреть на него, хотя, конечно, всё равно смотрел, готовый вспыхнуть и отвести взгляд, если он рассердится и спросит: «Чего вы уставились?» Снейп всё молчал, а я торопился. Будто уловив моё нетерпение, он поднял голову – грязные пряди упали на лицо – и так сухо, будто у него во рту пересохло от этого простого слова, сказал вдруг: – Спасибо. Я ещё подумал, что мне послышалось, и переспросил, но он смерил меня таким злым взглядом, что пробрало до косточек – и прощание вышло скомканным. Я вернулся на Гриммо, где меня ждали друзья, и Гермиона, конечно, знавшая о моих визитах к Снейпу, встревоженно спросила, что это такого он ляпнул, что на мне лица нет. А я понял, что никому про это не расскажу – потому что оно, это его «спасибо», предназначалось только мне. Северус Снейп не умел благодарить – даже тогда, когда вся магическая общественность ждала от него благодарности за милосердие, за понимание, за Мерлин знает что ещё, он молчал. И высоко задирал острый подбородок назло колючим перешёптываниям за спиной. И вот – он поблагодарил меня. Я почти не спал той ночью: меня переполняли тепло, восторг и что-то странное, сладкое, щемяще-нежное; что-то, чему я боялся давать имя. На следующий день я клевал носом на занятиях – не мог уснуть до самого утра, но это была правильная, нужная бессонница, совсем не похожая на ту, с которой мне приходилось жить последние месяцы. К нему я смог вырваться только через неделю: преподаватели заваливали заданиями, и времени не хватало ни на что. Он встретил меня неласково – бледный, строгий, с собранными в низкий хвост волосами, он при моём появлении раздражённо дёрнул плечом и ядовито выплюнул: – А я уж думал, что вы решили больше не обременять меня своим обществом. Это означало «я ждал». И поэтому я разулыбался, как полный придурок, а он рассердился; нервным жестом схватился за палочку… и медленно отпустил её, поднятую в воздух. Заклинания у него всё ещё не получались – я знал, потому что иногда заставал его за методичным отрабатыванием простейших заклятий, вроде Люмоса. Он всегда жутко злился, когда я становился свидетелем этих его упражнений, и тут же отворачивался, демонстрируя полнейшее нежелание со мной говорить. С этими его приступами злости я научился бороться с помощью разговоров: трепался и трепался, пока напряжённые плечи не расслаблялись. – Я тоже рад вас видеть, – я всегда садился на самый край его кровати, но сейчас сел ближе, словно осмелев, и у Снейпа судорожно дёрнулся кадык – острый и тонкий, почти птичий. – Знаете, сегодня… Он часто ворчал, что я жутко надоел ему со своими бессмысленными рассказами об учёбе, и делал вид, что устал от моей болтовни, но слушал внимательно-внимательно, глядя на меня искоса. В такие моменты, увлёкшись, я часто придвигался ближе, и до меня лишь спустя полчаса доходило, что я прижимаюсь своим бедром к его. Я всегда вспыхивал, а он усмехался чему-то своему. Мне было о чём рассказывать: в прошлый раз – о незадачливом однокурснике, умудрившемся перепутать заклятья, сегодня – о зельях… Я учился на колдомедика, а специализацией моей было лечение травм, нанесённых магическими существами. Но о последнем я Снейпу никогда не говорил: он бы точно решил, что это из-за него, а я… а я не смог бы поспорить – потому что это действительно было из-за него. Потому что укус Нагайны заживал плохо и очень медленно, и я – пусть это было лишь юношеским максимализмом – надеялся, что смогу найти более продуктивный способ лечения. Он вклинился в разговор как-то совершенно незаметно, и мой монолог, посвящённый преподавателю зелий, стал диалогом; и мы увлеклись, и принялись жарко спорить, и едва не поссорились в процессе дискуссии… А потом Снейп вдруг как-то по-доброму усмехнулся и заметил: – Тебе пора домой. И мне совсем-совсем не хотелось уходить. Я ему так и сказал. И осторожно дотронулся до его расслабленной ладони. Он так на меня зыркнул, словно проклясть хотел, и пришлось капитулировать. Щёки ещё немного горели, но он, наверное, не заметил; он почти не смотрел на меня, когда я уходил, только зачем-то прижал ладонь к груди и в спину бросил: – Доброй ночи. Гарри. Первый раз, когда он назвал меня по имени, ознаменовал собой уход октября. А потом пришёл ноябрь. Холодный и сырой. Я постоянно мёрз – носил огромные тёплые свитера, которые заботливо вязала для меня Молли, прятал ладони в рукавах, но ничего не помогало: будто холод был где-то во мне и промораживал изнутри. Преследующий меня озноб заставил задуматься, а не мёрз ли Снейп, и в один из своих визитов я принёс ему стопку тёплых водолазок. Он сперва ворчал, но теперь исправно носил их. Ему шло, Мерлин, как ему шло… он был ужасно худ, но я не мог оторвать взгляда от тонких сильных рук и широких плеч. Чем можно было любоваться в его внешности? Он не был красив; страдания и долгое выздоровление оставили на нём неизгладимый отпечаток – сеть морщин, – но и без них умное скуластое лицо нельзя было бы назвать привлекательным. Он весь состоял из сколов и срезов, он был наброском нетерпеливого мастера – узкий треугольник кадыка, запавшие щёки, тонкие губы, вечно искривлённые в полугримасе, длинный нос, наверняка не раз сломанный… И всё же я не мог оторвать от него взгляд. Это было далеко не первым тревожным звоночком, но и его, как все предыдущие, я проигнорировал. А ещё я начал думать о том, что Снейп, должно быть, был тёплым. Невообразимая, не укладывающаяся в сознании мысль – тон его всегда был прохладен, даже если он был в хорошем настроении, и весь он до кончиков ногтей был такой ледяной, колючий, морозный. Но мне казалось, что там, под слоями брони, прячется пульсирующий сгусток жара – и желание почувствовать это тепло, преследовавшее меня уже долго, в конце концов переплавилось в желание поцеловать его. Всем назло. Мы разговаривали о всякой ерунде, от квиддича до весеннего конгресса зельеваров, он неохотно отвечал на мои вопросы, постепенно понемногу оживляясь и начиная чаще и чаще прерывать мои монологи своими, а всё, о чём я мог думать, – вкус его сухих тонких губ. И сны, в которых Снейп – Северус, зови меня Се-ве-рус – приходил ко мне, были страшнее, чем кошмары, от которых я просыпался в холодном поту с глухо и больно колотящимся сердцем. Как было выдержать, если он – неуловимо домашний, сроднившийся с этой проклятой палатой – потягивался, собирая волосы в хвост, и водолазка немного задиралась? Мне хватало дюйма белой кожи над резинкой штанов, чтобы позорно сбежать, выдавив какую-то несусветную чушь в качестве оправдания. Случайного движения – облизнуть губы, прикусить нижнюю, – неожиданной близости, жара худого бедра рядом с моим… я говорил что-то о занятиях, о друзьях, о делах, уходил стремительно, боясь оглянуться, и долго ещё успокаивал сошедшее с ума тело, и в штанах было ужасно тесно, а во рту – сухо. У него уже получались простенькие заклинания, и я испытывал такую глупую гордость, что самому становилось тошно. Друзья мне твердили, что я с ума сошёл. Что ни один нормальный человек к Снейпу таскаться не станет. Что мне стоит самому лечь в Мунго. Что в такого вообще никто и никогда… А я вот – влюбился. И порой мне казалось, что влюбился я тоже назло. Всему, начиная разницей в возрасте и заканчивая его скверным характером. Но каждый раз, приходя к нему после занятий или перед ними, я находил тысячу причин для влюблённости. И дело было вовсе не в том, был он в хорошем расположении духа или в дурном, и не в том, получалось у него заклинание или нет, и даже не в том, рад был он мне или не очень… Он просто был мне нужен – любым. Раздражённым, язвительным, слабым. Вряд ли он понимал это, да и не поверил бы, скажи я, поэтому я довольствовался теплом в груди втихомолку, пряча его, как великую тайну. Иногда Северус казался удивительно бодрым, до ужаса напоминавшим себя прежнего, и в такие моменты меня не оставляло ощущение, что вот сейчас он запахнётся в чёрную мантию и процедит, глядя на меня сверху вниз: «Где вы будете искать безоар, мистер Поттер?» А иногда у него случались приступы – была ли это миражная боль в подзажившем шраме, который он никогда не показывал мне, или дело было в чём-то другом, я не знал. Моих скромных умений оказания первой помощи никогда не хватало, я паниковал, у меня дрожали руки… приступы не были опасными, если, разумеется, не считать того, что Снейп чудовищно бледнел, и проходили через несколько минут, но как они пугали меня! Они всегда приходили неожиданно, бессистемно, точно напоминали о себе таким извращённым способом, и мне почти чудился шёпот: заберём, заберём, заберём… Я как-то принёс Северусу мандарины. Очистил один, скормил ему половину – он недовольно кривил уголок рта, но послушно ел, и мне почти хватало этой невинной близости, и было почти уютно, так бывает, когда замираешь у камина, ещё не приближаясь к беснующему пламени, но уже ощущая его жар… А потом Северус вздрогнул и прижал ладонь к шее. Обычно я вскакивал на ноги и нёсся за колдомедиком, а в этот раз – не стал. Откуда во мне взялись смелость и дерзость? – я не знал. Но я опустил ладони на его плечи, привлекая Снейпа к себе, и обнял – сперва нерешительно, а после всё смелее и смелее, крепче и крепче. Он молчал. Должно быть, боль была адской, но он всегда молчал, и мне было страшно подумать о том, как и кто закалил его. Он был напряжён, как натянутая до предела тетива, и там, под плотной шерстью свитера, его худое измученное тело била дрожь. А я ничем не мог помочь: только шептал какую-то ерунду ему в макушку и клялся себе, что если через две, нет, уже через одну минуту ему не станет лучше, я пойду за колдомедиком, потому что мужества со спокойствием принимать судорожные тиски пальцев, впившихся в мою спину, у меня не было… Спустя целую тысячу мгновений Северус отстранился. Выпрямил спину, спустил ноги с кровати, проковылял, наверняка морщась, к окну… тяжело облокотился на подоконник. Я смотрел на его напряжённую узкую спину вечность, пока не выдохнул: – В этот раз было легче. Это из-за меня? – Не льсти себе, Поттер, – он даже не повернулся, а я снова стал «Поттером». Я осторожно поднялся на ноги. Северус Снейп был превосходным лжецом, но иногда его выдавали мелочи – эта судорожно пульсирующая жилка на шее, неестественно вывернутое запястье, побелевшие пальцы… – Северус, – осторожно сказал я, пробуя на вкус новое имя, и он едва уловимо вздрогнул. – Если я могу как-то помочь, то… лучше… Он не отвечал долго-долго, и в белом от намёрзшего за ночь инея окне можно было различить нечёткое отражение: два чёрных провала глаз, сжатые в тонкую ниточку губы. Я стоял близко-близко, так, что мог бы накрыть его руку своей или поцеловать его в шею. – Убирайся, – спустя вечность устало произнёс Снейп. И я не стал спорить. А потом мне пришлось на некоторое время забыть о нём. Близилась сдача экзаменов, и я с утра до ночи сидел над малопонятными формулами и нудными конспектами, вливая в себя кофе под неодобрительным взглядом Кричера. А кроме того, у меня наконец-то появились наработки – я ещё не смог создать заклинание, которое позволило бы быстро и навсегда залечить шрамы Снейпа, но наконец-то понял, как именно оно должно было работать… мне не хватало толчка, малюсенькой подсказки – и, может быть, немного сна. Я пришёл к нему перед самым Рождеством: счастливый, с толстым блокнотом и табелем с оценками за экзамены под мышкой. Осторожно открыл дверь, и он вскочил на ноги, по старой привычке наставляя на меня волшебную палочку. А когда понял, кто перед ним, на секунду на его лице мелькнуло странное беззащитное выражение – выражение, совершенно несвойственное Северусу Снейпу. – Привет, – я улыбнулся, но он не ответил на эту улыбку. – А я пришёл похвастаться отметками. Даже зелья сдал! И ещё есть у меня кое-какое заклинание, но оно требует доработки, и если ты… – Поттер, – он оборвал меня резко и глухо, поёжился, будто замёрз, хотя на нём был тёплый свитер. И выдохнул, еле шевеля белыми губами: – Не приходи больше. Сперва мне показалось, что я ослышался. Но он смотрел прямо и серьёзно, и в чёрных глазах не было ни тепла, ни совершенно особенной снейповской мягкости. Как я сумел устоять на ногах? Мир вокруг завертелся, запрыгал, и я смог только жалобно спросить: – Но почему? Он раздражённо дёрнул щекой. – Потому что я так хочу, если тебе нужна причина. Выметайся. Пол ушёл из-под ног. Я прижался спиной к стене, блокнот упал, и повсюду разлетелись листы – никому не нужные листы, исписанные формулами и замечаниями. Снейп на меня не смотрел. Он сосредоточенно расправлял несуществующие складки на покрывале, а потом вдруг вспыхнул, как спичка, резко повернулся ко мне и рявкнул: – Какого чёрта ты ещё здесь? Посмотрел измученно и зло. И этот-то взгляд дал мне крупицу сил – хватило на то, чтобы дойти до кровати и почти беззвучно произнести: – Я уйду. Уйду, как только ты назовёшь настоящую причину. Мы сражались взглядами бесконечно долго, так долго, что ноги почти отказались меня держать, и я перестал надеяться на то, что Снейп ответит. Но он неожиданно заговорил, распаляясь всё сильнее с каждым словом: – Я заперт в этом клоповнике почти восемь месяцев, Поттер, понимаешь? И единственный человек, за исключением колдомедиков, который приходит ко мне, – это ты. Естественно, что мне… губы твои эти… о, Мерлин! Кто тебя просил прикасаться ко мне, смотреть на меня, как будто ты… драккл тебя раздери! Он уставился на меня так яростно, словно я был в чём-то виноват, и вдруг поднялся, почти толкнул меня на кровать, навис сверху, так, что его волосы щекотно скользнули по моему лицу, прошипел: – Кто тебя просил вмешиваться, лезть с этим своим гриффиндорским милосердием?! Получай теперь!.. Нравится, а?! Он притиснулся ко мне всем телом, и я с восторгом и ужасом понял, что он возбуждён. Твёрдая упругая плоть прижалась к моему бедру через ткань штанов, Снейп запрокинул голову, в кровь скусывая губы, и вдруг отшатнулся так резко, что едва не упал, забормотал, глотая слоги: – Мерлин, я… что я… убирайся немедленно! Он хотел вскочить, отстраниться, но я схватил его за руки, страх и желание изорвали мне рёбра; поцелуй вышел неловким и неумелым, я смог только клюнуть его в губы и застыть под натиском чёрного взгляда. Откуда-то взялась наглость прошептать: – Это всё ещё не причина. А потом я поцеловал его снова, теперь правильно, так, как было нужно. И спустя мучительное мгновение Снейп ответил мне – назло всему и всем. И я вспомнил, как дышать, и сердце судорожно заколотилось в груди. – Ты… – слова дались с трудом, будто мне пришлось учить их заново. – Колдомедики сказали, ты почти стабилен, и тебя можно… забрать. Ненадолго. Ты… проведёшь Рождество со мной? Наверное, я весь покраснел – щёки горели. Где-то в горле заворочалось гаденькое сомнение. Северус, непостижимый, сложный, составленный из головоломок и загадок, усмехнулся и хрипло ответил, скользя большим пальцем по моему подбородку: – Ты отвратительно целуешься. Придётся учить даже этому. Наверное, на языке Северуса Снейпа это означало «да».