Сделка

      Проливной дождь, начавшийся в пятницу вечером, с каждым часом усиливался, и размытые дороги превратились в грязные бурлящие канавы. Нечего было и думать о том, чтобы высунуться из замка в такую недобрую пору: лошади переломают ноги в первой же яме, скрытой под толщей воды, а всадники рискуют повторить подвиг славного Фридриха III, едва не утонувшего в луже во время торжественного въезда в Рейтлинген. Осенняя распутица никак не способствовала улучшению настроения шателена Пьерфона, и оруженосцы который день ходили понурые, стараясь не попадаться на глаза угрюмому сеньору. Рыцарям сообщили о необходимости собраться в Пьерфоне сразу, как только из Ланжэ пришла весть о тяжкой болезни матери Робера, однако непогода помешала им явиться в указанный срок. Робер рвал и метал, но поделать ничего не мог — дождь, хотя ничуть не остудил его бешеного нрава, все же отбил охоту пускаться в дальний путь. Третий день граф де Линьи метался среди каменных стен замка, словно беспокойный дух. Он хотел успеть повидать мать, чтобы еще раз лично высказать ей все, что о ней думает.       Утром в среду потоки воды, лившиеся из пухлой утробы низкого пасмурного неба, неожиданно стали иссякать, и к полудню дождь совершенно прекратился. Робер де Линьи, которого от дождя и снедавшей его злобы замучила мигрень, погрозил выглянувшему солнцу кулаком и, надев легкий доспех, выехал во главе отряда оруженосцев навстречу собиравшимся рыцарям. К удивлению оруженосцев, никто из них не был даже слегка избит. Рыцари присоединились к отряду у харчевни на перекрестке трех дорог, и Робер, поддав коню шпор, во весь опор помчался в отцовский замок, всеми силами души надеясь застать мать живой. За полдня пути до Ланжэ на горизонте показались четыре всадника, торопившиеся миновать открытую равнину: времена были неспокойные, и опускаться в дорогу без вооружённого сопровождения было крайне рискованно. Поравнявшись с отрядом Робера, они натянули поводья и, спешившись, приблизились под настороженными взглядами рыцарей. — Робер де Линьи? — Йоланд? — прищурился Робер, с трудом узнав изрядно постаревшего отцовского маршала и близкого друга. — Что заставило вас покинуть замок в такую отвратительную погоду? — Дурные вести, мой господин, — нерешительно начал Йоланд, лучше других знавший и отца, и сына и помнивший о невероятном сходстве их характеров. — Говори. — Ваша матушка, блаженной памяти госпожа Ребекка, сегодня на рассвете скончалась… Монсеньор Савиньен приказал мне отправиться вам навстречу. Мы ждали вас еще вчера… — Ах, чертова ведьма! — прибавив пару отвратительных ругательств, Робер поднял коня на дыбы и помчался в замок, не разбирая дороги.       В звеняще чистой вышине плыли легкие перистые облачка, задевая ажурными краями распластанные голые ветви платанов на линии горизонта. Черная зубчатая изгородь отделяла небесно-голубой простор от песочно-зеленого. Братья по старой памяти заняли верхнее помещение донжона, которое облюбовали еще в детстве, проводя там все ненастные дни за играми и драками. Робер нетерпеливо мерил шагами залу, постукивая хлыстом по голенищу. Он так и не снял ни плаща, ни перчаток, словно собирался с минуты на минуту пуститься в обратный путь. Савиньен исподтишка рассматривал брата, которого не видел десять лет с самых похорон отца, и в который раз поражался их сходству. Словно две капли воды: тот же облик, те же нетерпеливые, но выверенные до мельчайших деталей жесты, та же гордая осанка, тот же огонь в темно-карих глазах. Только у отца был шрам над бровью, а у сына — на подбородке, глубокий след от старой раны, полученной в какой-то глупой стычке. Родитель тогда наорал на Робера так, что крестьяне в ближайшей деревушке переполошились, словно куры в курятнике, а у наследника надолго пропала охота задираться. Жаль, теперь некому привести его в разум. — Где эта стерва? — Робер, уймись! Савиньен в десятый раз утер рукавом безупречно чистое лицо, как всегда, когда что-то выводило его из терпения, и тщетно попытался привлечь внимание брата к кувшину с вином из тщательно сберегаемых отцовских запасов. — Я тебя спрашиваю, куда ты сунул эту падаль, мелкий стервец? Говори, иначе замок разнесу к чертям собачьим. — И изрядно уменьшишь собственное наследство, мой сеньор, — применил Савиньен свой главный аргумент. — Наследство? А что, от моего наследства осталось хоть что-то после того, как она тут десять лет заправляла, никому ни в чем не давая отчета? — Матушка была разумна и бережлива и во всем руководствовалась заветом отца. — Да уж, бережлива, не сомневаюсь! — скривился Робер, сбивая комья грязи, налипшие на сапоги. — Где она лежит? — Я приказал перенести матушку в часовню, — обреченно сказал Савиньен, и ответом ему был оглушительный хохот. — Еврейку? В часовню? Капеллан не лежит теперь бездыханный рядом с ней? — Робер, уймись, — рассердился Савиньен, который тоже унаследовал фамильный горячий нрав Буагильберов, хотя и изрядно смягченный материнской рассудительностью. — Ты говоришь о нашей матери, которая, позволь тебе напомнить, не далее как на рассвете испустила свой последний вздох у меня на руках! Робер вскипел, как походный котелок, забытый на костре нерадивым прислужником. — Матери? Нашей матери? Из-за этой еврейки отец впал во грех, нарушив обеты. Из-за нее у нас не было матери, потому что он не имел права взять ее в жены, а если б имел, то постыдился бы вступать в законный брак с дочерью грязного ростовщика из проклятого Йорка. Более того, из-за нее у нас не было и отца, и я никогда не буду зваться отцовским именем, а вместо того считаюсь его племянником. Племянником, Савиньен! Мы с тобой де Линьи, а не де Буагильберы, и ничто этого не изменит. Как и того, что эта колдунья, зачаровав отца, не удовлетворилась им и спуталась, как говорят, с Жоффруа Лузиньяном, подняв его перед тем из могилы! Савиньен покраснел и, из последних сил сдерживая рвущийся наружу гнев, проговорил: — Это грязная, бесчестная, подлая — нет, наиподлейшая клевета! Знаешь, Робер, ты выбрал довольно странный способ выразить свое горе, и я бы предпочел, чтобы ты следил за своим языком! — Кто ты таков, чтобы мне указывать, щенок? Я Робер де Линьи, граф Крези, сеньор Анжера и Ланжэ и твой сюзерен! — закричал Робер, захлебываясь от ярости, и замахнулся, намереваясь одним ударом закончить надоевший ему спор.       К немалому разочарованию Робера, Савиньен перехватил кулак, затянутый в грязную перчатку для верховой езды, и рывком отправил брата на каменный пол. Падая, Робер рассек бровь о порог, и вид собственной крови привел его в полное неистовство. Братья выкатились из залы в крытую галерею, вцепившись друг в друга мертвой хваткой, и потасовка продолжилась на глазах у растерянных рыцарей, прибывших, чтобы почтить память покойной госпожи. На шум прибежал сенешаль, догадавшийся позвать Йоланда, которому при помощи трех оруженосцев удалось остановить не в меру разошедшихся сыновей Буагильбера. Робер растер ладонью кровь, стекавшую по смуглой щеке на шею и за ворот, выплюнул грязное ругательство в адрес Савиньена и пошел вниз по лестнице, не потеряв, впрочем, обычного неприступного и величественного вида. Савиньен, убедившись, что брат скрылся за очередным лестничным маршем, отпустил рыцарей коротким кивком и ушел к себе, чтобы переменить разорванную одежду. Он, конечно, ждал чего-то подобного, но не думал, что Робер учинит этакое безобразие прямо по приезде.       Распорядившись удвоить охрану у ворот часовни, где покоилось тело Ребекки, Савиньен спустился к ужину, который Робер решил проигнорировать, хотя его несколько раз вызывали. Трапеза прошла в угрюмом молчании: к скорби от кончины госпожи прибавилось тяжелое впечатление от ссоры двух ее сыновей. Савиньену оставалось только радоваться, что Жеан, готовившийся принять постриг, не мог покинуть монастырь до истечения срока положенных испытаний. Он и без того тяжело пережил кончину отца и размолвку старшего брата с матерью, а уж драка в день ее смерти расстроила бы его до глубины души. Наверное, тихая жизнь в обители была самым лучшим выбором, который мог сделать Жеан, хотя Савиньен до сих пор не мог до конца смириться с его решением. Что касается Робера, то, разумеется, матушка сама настояла на том, чтобы ни о чем ему не рассказывать и не опровергать чудовищных слухов, которые ходили о ней долгие годы, невзирая на все попытки отца очистить ее доброе имя.       Остаток дня прошел тихо и мирно. Савиньен пришел к опрометчивому выводу, что их потасовка остудила пыл Робера, и, удовлетворившись донесениями слуг о том, что граф заперся в отведенных ему покоях, погрузился в размышления. День был долгим и трудным, но пролетел, словно быстрокрылая птица, и за все время у него не было возможности побыть наедине с собой, чтобы подумать о матери и навечно закрепить в памяти то, что хотелось сохранить как священные реликвии. Он любил отца и братьев, но мать была ему ближе и дороже всех. Он уважал ее и бесконечно ею восхищался. Ее стойкость и мужество были беспримерны, как и ее преданность отцу. Ведь он даже не стал ей законным супругом: не мог, а если б и мог, она бы не согласилась за него выйти. Потому что ее гордость тоже была беспримерной.       Последние минуты Ребекки из Йорка были мирными и спокойными, как и те десять лет, что она прожила полновластной хозяйкой замка. Разумеется, номинально всем заправлял по завещанию Буагильбера Савиньен, виконт де Линьи, но он не вмешивался в решения матери, и рыцарей это вполне устраивало, потому что она во всем поступала так, как было заведено их почившим сюзереном. Теперь господином здесь станет Робер, и кто знает, куда он зашлет среднего брата, озлившись из-за сегодняшней драки. Савиньен впервые остро и отчетливо почувствовал, что мать покинула его навсегда: она бы двумя словами осадила не в меру разбушевавшегося сына. На глаза немедленно навернулись слезы, и Савиньен торопливо стер их, считая для себя недопустимым проявление слабости. Засветив лампу, он принялся планировать погребение матери.       Внизу забил колокол: подошло время полуночной молитвы. Савиньен поднял голову, насилу разогнув затекшую шею, и выглянул в окно, невольно залюбовавшись яркими льдинками звезд в холодной строгой синеве осеннего неба. Он погрузился было в созерцание их причудливых узоров, различать которые его научила мать, но его внимание привлек шум шагов за дверями его покоев. В аркадах послышались встревоженные голоса. Савиньен взялся за рукоятку короткого меча и, бесшумно пройдя по темной комнате, отпер двери. К нему спешили караульные. — Что на этот раз? — Мой господин, дело в графе Робере… — смущенно ответил начальник караула, отводя глаза. — Опять? — тоскливо протянул Савиньен. — Мой господин, он громит покои госпожи! — решился рыцарь, и Савиньен опрометью бросился на второй этаж. Робера он нашел посреди спальни матери. Он стоял у кровати, на которой она пролежала все время своей болезни, среди кучи разломанной мебели и изрезанных тканей, бледный, всклокоченный и с совершенно безумным взглядом. — А, явился? Давай, скажи мне, чтоб я не смел оскорблять память матери, потому что эта святая женщина породила меня на свет! — Мой господин … — подал голос начальник караула. — Ступайте на свои посты, — спокойно ответил Савиньен, подняв руки и медленно приближаясь к брату. — Но мой господин… — Я сказал, на посты! — чуть повысил голос он, и рыцари, помедлив у порога, ушли, прикрыв двери. — Что ты здесь устроил? По-твоему, этот поступок тебя красит? Что сказал бы отец, увидь он твое представление? — Плевать я хотел и на отца, и на тебя. Я разнесу здесь все, вымету пыль, которая помнит хоть что-то об этой колдунье, а ее жалкие останки брошу свиньям, — задрав подбородок, с вызовом проговорил Робер, как всегда, когда сомневался в своей правоте, и продолжил переворачивать мебель. В стену полетела лавка, следом маленький столик, на котором еще вчера стояли бесполезные снадобья, дальше — сундук, где хранились книги. Крышка отвалилась от удара о стену, и драгоценные фолианты полетели в разные стороны, теряя обложки. — Вот ее колдовские учения, здесь она их записывала, чтобы заморочить отцу голову своими заклинаниями! — вскричал Робер, хватая какую-то тонкую книжицу, исписанную мелким аккуратным почерком Ребекки. Скомкав сшитые листы, он шагнул было к разожженному очагу, но Савиньен, мгновенно поняв, что это за записи, успел перехватить его руку. — А ну отдай! Я не позволю сжечь это. — Тоже решил в колдуны податься? — Да не была она колдуньей, Робер! — Она ненавидела отца и хотела свести его в могилу, а ты ее все защищаешь! — запальчиво прокричал граф. — Это не так. Послушай меня, Робер. Никто не любил отца так, как наша мать, и никто не был предан ему больше, чем она. — Агнесса любила его, а не эта еврейка! — Робер, слушай. Давай заключим договор. Мы прочтем вместе то, что сказано на этих страницах. Я знаю, что там написано, я просмотрел их, пока она была в беспамятстве. Ты узнаешь, что на самом деле здесь случилось в тот год, когда воскрес Жоффруа Лузиньян, а после, обдумав все как следует, решишь, стоит ли продолжать погром, — решился Савиньен. Робер замер. Жилка на его шее судорожно билась, выдавая крайнюю степень волнения. С минуту братья смотрели друг другу в глаза, потом Робер, устало опустив голову, сел на переломанную лавку. — Почем мне знать, что твоя книжонка не наврет, брат? Все вы здесь любили приврать, и ты, и Жеан, и матушка. — Я поклянусь тебе на отцовском мече, что все, написанное ею, правда. Я был с ней в тот год и могу подтвердить каждое ее слово. А если тебе потребуются иные доказательства, я тебе их предоставлю. — Идет. Но будь ты проклят, Савиньен, если обещанная тобой история покажется мне выдумкой, я выброшу тебя из окна и повешу на городских воротах вместе с матушкой. — Договорились. Только обещай, что дочитаешь до конца. И отдай мне записи нашей матери. Робер покачал головой и, всмотревшись, прочел вслух: *** Красный на белом. Красный на черном. Красный на золотом. Красный на красном. Повсюду я вижу лишь красный. Это мой самый любимый цвет. Красный рассвет, красный закат, красные осенние листья на виноградной лозе. Красное пламя пожара, красная сталь в горниле, красная кровь. Красная кровь на белом, на черном и золотом. Красный — мой самый любимый цвет, и нет цвета, который я ненавидела бы сильнее. Уже много лет я не различаю иных цветов, кроме красного. ***