Сделка

***       Он нетерпеливо ходит по комнате. От угла до стены, от стены до угла, от окна до двери и обратно. Он явно недоволен: за долгие годы я научилась различать малейшие оттенки его настроений, даже не глядя ему в лицо. Он сердит, это видно в каждом движении, в коротких нетерпеливых жестах, в чуть более глубоком, чем обычно, наклоне головы. Он ждёт, пока я спрошу у него, в чем причина его недовольства, хотя знает, что я этого не сделаю. И все же молчит, упрямо настаивает на своём, желая заставить меня хоть в чем-то поступить по его воле. Но этому никогда не бывать.       Я не разомкну уст и не оторву сосредоточенного взгляда от книги, хотя и не в состоянии вникнуть в то, что написано на её страницах, даже если б от этого зависела моя жизнь. Его терпение на исходе, я знаю, и я жду, пока в нем вскипит злость. Тогда он сам подробно, красочно и в очень сочных выражениях - ведь язык трубадуров так богат ими - изложит мне все причины своего неожиданного визита.       Он слишком резко поворачивается и задевает плечом тяжёлый полог кровати. — Проклятье, Бекка, на кой чёрт ты загромоздила всю комнату этим драным тряпьем? Это не дворец Саладина, а мой замок, в конце концов! — сердито выговаривает он, приближаясь к столу, за который я теперь невольно пытаюсь спрятаться. — Как прикажете, сэр рыцарь. Я сейчас же прикажу вынести балдахин. Какие ещё ткани вам кажутся лишними в вашем замке? — заканчиваю я, подчеркнув последние два слова. Это рискованно, я знаю, но не могу удержаться. Моя вежливая дерзость уничтожает остатки его терпения. — В моём замке! — гневный взмах правой рукой. — Да, этот треклятый замок мой, и все, что в нем находится, принадлежит мне!       Он отворачивается и снова начинает расхаживать по комнате. Я не смотрю ему в лицо, но догадываюсь, какое сейчас на нём выражение: брови слегка сдвинуты, так что на переносице появилась вертикальная складка, губы плотно сжаты, а в глазах полыхает тёмное пламя, жаждущее вырваться на свободу. Он сдерживается, хотя его снедает гнев, пытается сохранить самообладание из последних сил, чтобы не проиграть эту битву. Чтобы не оказаться слабее меня. Сколько позади таких сражений, в которых нет победителей — одни побежденные? Сколько? Не знаю. Не знаю… — Вам нет нужды напоминать мне, что в этом замке все принадлежит вам, — спокойно продолжаю я и добавляю про себя: «И что ничего моего здесь нет, не было и никогда не будет». Мне незачем утруждаться, произнося это вслух, он и так прекрасно знает, о чем я сейчас думаю, и его лицо на миг искажает гневная гримаса. Впрочем, он тут же справляется с собой и нарочито спокойно отвечает на мои невысказанные слова: — Все здесь принадлежит мне так же, как принадлежало бы тебе, Бекка, не будь ты такой дурой. Я ещё раз тебя спрашиваю, какого черта ты не явилась в пиршественную залу, хотя тебе передали мой приказ не менее пяти раз? Самые тупые из моих оруженосцев понимают меня с первого раза, Бекка, так почему моя… — он замолкает, в очередной раз впав в своё обычное логическое затруднение.       Я закрываю книгу, убираю её в сундук, стоящий у моих ног, и закрываю крышку ключом, который висит на цепочке у меня на шее. Мне не хочется, чтобы сочинение Маймонида постигла судьба изречений Аристотеля, заботливо переведенных и записанных арабскими мудрецами. В разгар спора, разыгравшегося уже не помню из-за чего, он выхватил у меня из рук книгу, переломал на мелкие части обложку, разодрал переплет и выбросил страницы в огонь. Я рыдала, как ребёнок, отринув все свои принципы и отбросив с огромным трудом созданную маску вежливого безразличия к происходящему. Он смутился, изумленный моей вспышкой, и, потрепав меня по плечу, словно расстроенного собрата по оружию, сказал: — Ну что ты? Я сейчас же прикажу купить в городе какую-нибудь другую книгу. Какую-нибудь другую книгу… Какую-нибудь другую! С тех пор я прячу книги под замок, когда мне приходит охота с ним поспорить. С потерей Аристотелевых изречений я смирилась, но никакая «какая-нибудь другая книга» не утешит меня, если я лишусь общества Маймонида.       Он продолжает бесшумно двигаться от окна к двери, но внимательно следит взглядом за каждым моим движением, будто стоит на ристалище перед врагом, вооруженным мечом или секирой. Он не боится меня, о нет. Он даже не чувствует себя уязвимым. Нет. Не теперь. Не сейчас. — Я тебе вопрос задал, Бекка. Почему ты не пришла в пиршественную залу, как тебе было велено? — Потому, сэр рыцарь, — вдыхая побольше воздуха, начинаю я, и голос мой, кажется, даже не дрожит от волнения. Это радует. Хотя бы это. — Потому, сэр рыцарь, что роль хозяйки при вас в последние годы неплохо выполняет Агнесса, и я не вижу причин претендовать на её полномочия. Он останавливается, распрямляет плечи и вскидывает подбородок. Точно так же, как Робер, когда что-то лишает его чувства собственной правоты. У уголков его рта, к моему изумлению, обозначаются горькие складки. — Агнесса? — переспрашивает он негромко. Я скрещиваю руки на груди и бросаю на него прямой взгляд впервые за все время нашего разговора. — Да, сэр рыцарь, Агнесса! Он вполголоса бормочет ругательство. Я в изысканно вежливых выражениях прошу его не сквернословить, но он пропускает мои слова мимо ушей — он уже слишком рассержен, чтобы обращать внимание на такие мелочи. — Твои упрямство и гордыня тебя погубят, Бекка.       Кажется, мы оба удивляемся его спокойному тону. В последние годы ему все лучше удаётся сохранять самообладание, чему я не могу не радоваться. Потому что я теряю своё мастерство в этом искусстве с каждым днём. Мои упрямство и гордость — это все, что у меня осталось. Все, что от меня осталось. Он не смог отнять у меня только их.       Белый. Красный. Золотой. Красный. Красный на белом, красный на золотом. Красный на красным. Все в этом мире и вне его заполняет этот проклятый цвет. Он стирает прошлое и будущее, заливает багровым закатным заревом настоящее. Он, словно обвал в горах, погребает под собой все остальные цвета и оттенки. Все становится красным, как кровь.       И лишь его я все ещё вижу ясно. Он, дернув плечом, поворачивается ко мне спиной. Я выдыхаю, не веря, что так дёшево отделалась на сей раз. Я слышала, как он спьяну угрожал протащить меня за косы по двору, привязав к седлу своего любимого коня. О, в этом замке я много чего вижу и слышу. Взявшись за скобу, он останавливается и негромко говорит: — Если бы в твоей душе было хоть на каплю больше любви ко мне, Бекка… Дальше я не слушаю, потому что бешеный стук сердца заглушает для меня все внешние звуки. Если бы в моей душе было хоть на каплю больше любви к тебе, Бриан, она бы разорвалась на части. Потому что невозможно любить сильнее. ***       Робер отшвырнул книжку. Его лицо приняло столь озадаченное выражение, что Савиньен против воли улыбнулся: с таким же видом Робер разбирал буквы в тех книгах, которыми тщетно пыталась заинтересовать его мать. Увы, оружие и турниры всегда интересовали Робера больше, чем все сочинения греческих, восточных и западных мудрецов, вместе взятых, так что отец, и сам не слишком прилежный в изучении наук, со смехом обзывал наследника тупицей после очередного отчета приставленного к нему монаха из ближайшего скриптория. — Что за ерунда здесь понаписана?       Он тряхнул головой и сжал ладонями виски. Покрытые шрамами тонкие пальцы со слегка выступающими суставами украшало золотое кольцо — талисман, подаренный отцу предводителем одного из диких племён пустыни. Робер забрал его, собираясь покинуть Ланжэ после похорон. Мать запретила ему прикасаться к отцовским вещам, но он её не послушал. Савиньен до боли ясно помнил тот день: яркие желтые блики среди сочной зелёной листвы, перешептывание быстрых ручейков в замковом саду, пение птиц. Обычный июльский день. День, наполненный чёрным, невыносимым, глухим и беззвучным горем. Он потер лоб, отгоняя непрошеные воспоминания, и отошел к окну, в которое вливался сырой ночной холод вместе с далекими отзвуками, похожими на уханье совы. — Это нечто вроде погодных анналов, только касаются они их с отцом жизни. В тот год она записывала свои мысли, видимо, пыталась осмыслить происходящее. Многое там обрывочно. И многое касается вещей и событий, о которых она никому не говорила. — Так это не выдумки? — К чему ей было все это выдумывать? Она прятала это многие годы и просила меня уничтожить все ее записи, не касающиеся хозяйства или лекарского дела. Видимо, речь шла именно об этих страницах. — Нарушил последнюю волю мамочки и меня на это подбил? — усмехнулся Робер, разыскивая среди обломков и обрывков подушку: сидеть на сломанной лавке было неудобно. Савиньен надолго задумался, оставив без внимания насмешливый тон брата. — Я счел это своим долгом. Она не хотела, чтобы ты знал что-то, но я думаю, что это ее решение было неверным. И несправедливым. Робер замер и бросил на него тяжелый взгляд, но ничего не сказал. — Может, хочешь вернуться к себе и отдохнуть? — мягко спросил Савиньен. — Ты, должно быть устал с дороги, и… — И утомился, пока бил тебе морду и громил матушкины покои? Ну уж нет, малыш Савиньен, так просто ты от меня не избавишься. Я желаю знать, что за страшный секрет вы столько лет скрывали. И еще — какого дьявола она писала всю эту чушь. Я не верю ни одному ее слову. Она всегда его ненавидела. Она ни разу не назвала его при мне по имени. Она никогда даже не смотрела в его сторону, — негромко, но горячо проговорил Робер, в очередной раз до жути напомнив Савиньену отца.