Сделка

***       Я с самого начала знала, что он снова натворил бед. Всю зиму меня не оставляла гнетущая тревога, словно над моей головой повисли черные тяжелые тучи, а ветер с полей беспрестанно обдавал меня холодом. Он почти не говорил со мной — осенью мы крепко поссорились, и я не удивлялась его молчанию, пока оно не затянулось гораздо дольше обычного. Несмотря на вспыльчивость и злопамятность, у него был отходчивый нрав, и он умел склонять людей на свою сторону, особенно если желал нравиться. Наши размолвки всегда кончались тем, что я забывала обиды и жестокие слова при виде его открытой обезоруживающей улыбки. Не ведаю, сознавал ли он свою власть надо мной и подозревал ли, насколько на самом деле глубоки мои чувства к нему, и не хочу об этом задумываться.       Как темно… Буря воет уже почти целые сутки. Как холодно. Все в багряных отсветах от углей и языков пламени. Кроваво-красный прыгающий холод. Красный перемешивается с черным. Тьма таится в углах, клубится под потолком, ползет в окна, переваливаясь через парапеты. Тьма с полей, тьма из воды, тьма из земли. Тьма с неба. Тьма и огонь. Красные угли, красные блики, красные камни, красные искры. Красные тряпки, красная вода, отравленная кровью. Красное вино, красное мясо, сочащееся раскаленным соком. Красное в глазах, красное в голове, красное в сердце. Теперь этот проклятый цвет повсюду, перемешанный с угольным.       Я часто слышала имя Жоффруа Лузиньяна, но не спрашивала, кто он таков, думая, что это один из многочисленных рыцарей, прославленных при жизни и забытых после смерти всеми, кроме ближайших соратников и самых страшных врагов. Я не вслушивалась в разговоры, пропуская их мимо ушей, и оказалось, что это было весьма опрометчиво. Тогда меня больше волновала судьба Пьерфона — после безвременной кончины несчастного де Линьи Церковь не признала его завещания. Тягаться с епископом у нас не было сил — он отправил многочисленный отряд в очередной крестовый поход и сам готовился отправиться следом сразу, как только получит весть от короля, а король был слишком занят англичанами, чтобы обращать внимание на тяжбы вассалов. Мы остались бы без половины угодий и мало того, что сильно потеряли бы в прибыли, так еще и лишились бы большого числа воинов, которых выставляли вассалы области. Он поехал на переговоры с епископом сам, не вняв моим советам, и, разумеется, ухудшил нашу ситуацию настолько, насколько она еще могла ухудшиться. Более того, ему припомнили старые грехи — и его позорную связь с еврейкой. В Ланжэ он вернулся в таком неистовом гневе, что оруженосцы разбегались от него, как от зачумленного, и в тот день я впервые услышала от него, что он жалеет о своем решении выкрасть меня из Темплстоу. Впрочем, он тут же попытался перевернуть свои собственные слова, выбранив меня, что я сама исказила их смысл так, как мне было угодно, но было уже поздно — я замолчала и более не произнесла ни слова, так что ему пришлось уйти из моей комнаты ни с чем. Я почти перестала есть и пить, погрузившись — в который раз — в созерцание своего горя и позора, умоляя повелителя всех судеб наконец смилостивиться надо мной и прервать мое заточение в жалком смертном теле. А он, впав, в свою очередь, в гнев и отчаяние из-за предстоявшей ему унизительной сделки с епископом, сотворил то, чего от него не могла ожидать даже я, хотя я никогда не полагалась на его здравомыслие.       Жоффруа де Лузиньян пал от руки его отца во время стычки между двумя враждующими семьями, когда он был еще ребенком. Лузиньян упрашивал дать ему время на покаяние и прощание с женой и детьми, но убийца остался глух к его мольбам. Умирая, Жоффруа поклялся, что вернется и отомстит, забрав душу одного из Буагильберов в уплату за погибель своей, но победители только посмеялись. Спорные земли были разделены между его отцом и дядьями, семья Жоффруа покинула эти места, переселившись в дальние родовые замки, и о клятве мертвеца все позабыли. Об всем этом я узнала уже потом, от Йоланда, поведавшего мне подробности этой историю под строжайшим секретом. А тогда, в ту холодную сырую зиму, мне оставалось только строить многочисленные догадки, каждая из которой была страшнее другой. Впрочем, правда оказалась куда ужаснее, чем все мои выдумки.       Ветер завывает и свистит, хлещет воду во рву, как бичом. Мне слышится ржание коней и лязг оружия, но, сколько я ни вглядываюсь во тьму, даль остается пустой, холодной и безлюдной. Его нет. Его все еще нет. Где он? Где же он? Где он может быть в такой поздний час?       Он возвращался из своих странных отлучек под утро и был оживлен и весел. Его голос раскатисто звучал в галереях, его смех часто доносился до моего слуха, его шаги то и дело раздавались под аркадами. Он казался совершенно довольным жизнью, хотя обстоятельства к тому не располагали, и рыцари радовались, что к их знаменитому предводителю вернулось его не менее прославленное спокойствие перед лицом опасности. Сыновья вертелись вокруг него, купаясь в лучах его внимания, оруженосцы отдыхали от изнурительных тренировок, слуги проворно выполняли его приказания, торопясь заслужить поощрение. Замок словно стал уютнее и теплее. А я, молчаливо наблюдая за ним издали, видела, что его движения слишком порывисты, в глазах — странный лихорадочный блеск, а радость его скрывает под собой снедающую тревогу, которую он пытался подавить при помощи напускного оживления. Я знала, но не хотела говорить с ним, все еще лелея свою обиду и… И боясь услышать что-то, что окажется горше и страшнее всех моих прежних обид.       Ненавижу раннюю весну. Проклятое, черное время, когда лохмотья изодранного снежного покрывала обнажают густую грязь. Время, когда карканье ворон в пустых полях доводит до нервной дрожи, разносясь в холодном сыром воздухе, словно похоронный звон колоколов. Что-то будет с нами, сэр рыцарь? Какие размышления терзают вас, когда перед рассветом вы возвращаетесь под промозглые своды старого замка и бродите у себя в покоях, измеряя шагами истертые каменные плиты?       В тот вечер закат был багровым, словно по небу расползалась лужа густевшей крови. На полях, далеких деревьях, пыльной ленте дороги, на старых замшелых стенах колыхались красные отсветы. Трепавшиеся на ветру знамена, темно-алые в искаженном свете, словно размазывали сгустки облаков по окровавленному небесному лику. Мы с Савиньеном играли в мяч в старой галерее — идти во двор мне не захотелось. Мальчик все расспрашивал про уехавшего Робера — он так любит брата, а я, к своему стыду, постоянно отвечала невпопад, потому что к горю от разлуки с сыном прибавилась тревога за его отца, вкручивавшаяся мне в грудь, словно лезвие узкого кинжала. Наконец, когда раздутое и расплывшееся тело солнца коснулось линии горизонта, я полностью поддалась своему страху. Сколько еще мне вот так метаться, снедаемой беспокойством?       Она ничего мне не сказала. Разумеется — даже жалкая христианская наложница считает себя более достойной уважения и почета, чем презренная дочь еврейского племени. Впрочем, какая между нами разница? Я такая же игрушка чужих страстей, как и эта несчастная, что так упивается своим шатким положением и так наслаждается своей дерзостью. Дочь моего отца думает, что мне следует проникнуться сочувствием к грешнице, которая даже не сознает глубин своего падения, и высказать самой себе порицание за то, что мне хватило глупости обратиться к ней с вопросами. А наложница Бриана де Буагильбера требует, чтобы я вынула из ножен маленький сарацинский кинжал, который мой господин привез мне из очередной поездки в Палестину, и проткнула им горло соперницы.       К счастью для Агнессы, я услышала голоса во внутреннем дворе — он вернулся. Вернулся. Он здесь. Ступенька за ступенькой, поворот за поворотом. Я не стану приближаться — о нет, это не в моих правилах, к чему прибавлять еще одно унижение к моему и без того обширному списку горестей? Я застыла у окна, пробитого в циклопической стене донжона. Их было трое. Они с Йоландом покинули замок вдвоем, а вернулись в сопровождении незнакомого мне человека, закутанного в тяжелый темный плащ, подбитый мехом. Он спешился и начал отдавать распоряжения оруженосцам и конюху, попутно распекая их за какие-то провинности. Йоланд придирчиво осматривал удила, с трудом сдерживая горячего коня. А тот… Я отскочила от окна, будто в него летели стрелы и камни, и схватилась за сердце: этот жуткий взгляд пронзил меня холодом. Его глаза показались мне алыми, словно закатное пламя наполнило их до краев кровью, растворенной в серых водах неба.       Через пару часов в пиршественной зале внизу разыгралось страшное буйство. Мы с Савиньеном и Жеаном заперлись в верхней зале на башне, где дети больше всего любили играть. Я предпочла бы маленькую комнатушку поближе к людской, но они настояли на своем — эти стены напоминали им о счастливых часах, проведенных здесь бок о бок со старшим братом. Как же мне не хватало Робера! Сын в полной мере унаследовал тяжелый нрав родителя, но вместе с тем ему достались и сила, и спокойствие в самых тяжелых обстоятельствах, благодаря которым он без труда мог выстоять во время гневных вспышек отца. Буагильбер нещадно бранил его и постоянно выражал свое недовольство его решениями и поступками, но гордился им больше, чем двумя другими, вместе взятыми. «Робер вырос настоящим рыцарем, Бекка, не то, что твой сосунок Савиньен или этот маленький книжный червь, который вполне мог бы стать еврейским мудрецом, родись он от какого-нибудь Натана или Авраама», — бывало, говаривал он и смеялся своей шутке, словно она и вправду была остроумна.       Но что теперь было предаваться пустым сожалениям и мечтам? Робер уехал, поступив к одному из его друзей в оруженосцы — не пожелал пользоваться отцовской славой. Некому будет защитить нас, если он вспомнит о существовании своих двух сыновей и их несчастной матери. Грубая, отвратительная брань неслась из залы, заглушаемая шумом и грохотом от разбрасываемой мебели, лязгом металла и звоном бьющегося стекла. Они то замолкали, и я вздрагивала от ужаса при мысли, что они покинули залу и бродят по замку, ища нас, то снова принимались браниться, распевать похабные песни и громить залу, заставляя детей испуганно затыкать уши. Наконец, когда ночь стала клониться к рассвету, мы услышали их громкие охрипшие голоса во дворе — они повылазили из окон и нетвердыми шагами отправились на конюшню. Он и его странный гость забрались на коней, а Йоланд, упившийся до полусмерти, вывалился из седла и остался лежать в куче сена у дверей конюшни. Спутники не заметили его отсутствия — они дали шпор лошадям и с криками унеслись в туманную мглу. *** - Погоди-ка, — озадаченно спросил Робер. — Теперь мы, наконец, добрались до того, что тут творилось в мое отсутствие, так? — Так, — коротко ответил Савиньен, у которого мороз побежал по коже при мысли о тех страшных днях, которые слишком хорошо ему запомнились. — Неужели он сам приволок Лузиньяна в замок? — Да, по собственной воле. Читай дальше. Что не рассказала она, о том тебе поведаю я. *** Чтобы привести в чувство Йоланда, мне понадобилось шесть или семь ведер ледяной воды, двое дюжих слуг и кастрюля отвара, рецепт которого оставила мне Мириам. Когда благородного рыцаря перестало выворачивать наизнанку в таз, его тело начало содрогаться от холода, и я приказала усадить его у жарко растопленного очага. Он скорчился, кутаясь в одеяло и тщетно стараясь отвернуть от меня распухшее и красное лицо. — Йоланд, ты меня понимаешь? — начала я. Он кивнул, тут же вжав голову в плечи. — Мне нужно, чтобы ты ответил на мои вопросы, — твердо сказала я. — Помилуйте, госпожа, я теперь не в состоянии ни думать, ни говорить, — простонал он. Подбородок у него тоже трясся мелкой дрожью. Я приблизилась и повторила свою фразу. Йоланд еще больше залился этой проклятой красной краской. — Помилуйте… Я что-то страшное или гадкое натворил, да? — Нет, за исключением того, что вы обычно позволяете себе во время своих пирушек, — строго проговорила я. — Но речь теперь не о тебе, а о твоем господине. Точнее, о его госте. Йоланд вздрогнул и нервно огляделся, словно кто-то из упомянутых мною мог выйти из щели между камнями в кладке или влезть в окно донжона. — Не могу я о том говорить, госпожа, сэр Бриан строго-настрого запретил мне болтать, а тем более с… С вами. — И все же ты скажешь мне всю правду. Я знаю, что с твоим господином происходит что-то неладное, и это связано с этим человеком, Йоланд. К моему удивлению, он скривил лицо и смачно плюнул себе под ноги, но тут же опомнился и попытался было затереть плевок босой ногой. — Йоланд, успокойся. Ты обязан мне рассказать. Ты лучше всех знаешь нрав своего господина. Если он впутался во что-то дурное, то до последнего не признает того, что принял неверное решение, и никто не ведает, удастся ему вовремя остановиться, или нет. — Я обязан выполнять приказы, — жалобно пробормотал рыцарь. — Ты обязан защищать его, хотя бы ценой своей жизни, — твердо возразила я. Он поднял глаза с покрасневшими белками, в которых, мне почудилось, блеснули слезы. — Клянусь четками святого Франциска, госпожа, я и сам не рад, что он связался с этим проклятым псом, да теперь уже делать нечего. Он от господина ни по чем не отстанет, пока не утащит его за собой, попомните мое слово. — Да кто же это таков? — Жоффруа де Лузиньян! — зловещим шепотом произнес Йоланд, и я была вынуждена сесть, чтобы не рухнуть на каменный пол, как подкошенная. — Что ты такое говоришь, рыцарь? Ведь этот человек мертв. Я слышала, как говорили о том, что он умер еще при жизни старого Буагильбера. — Так-то оно так, госпожа, да только Лузиньян умер не своей смертью и поклялся воскреснуть и отомстить, и дьявол помог ему сдержать свое слово. А мстить он будет господину, потому что пал от руки его отца. — Постой. Ты говоришь, что восставший мертвец, поклявшийся отомстить своему убийце, пировал сегодня в замке с твоим господином, а теперь ускакал вместе с ним прочь из замка неведомо куда? — Все так, госпожа. Мы были у епископа в середине зимы и возвращались домой несолоно хлебавши, как обычно, а старый подлец еще и пригрозил господину, что запрет его в монастыре, а вас с детьми… В общем, господин был мрачен и задумчив не в пример обычному. На распутье четырех дорог, где вбили прошлой осенью крест, нам попался человек, на вид обычный оборванец, смотревший в поля. Я сказал господину, что не стоит нам останавливаться — разбойники ведь так и рыщут, да он уперся, нет, говорит, это мои земли, я тут всех должен знать, и вообще не перечь мне. Сами знаете, нельзя с ним спорить, покуда он в таком настроении. — Дальше? — Дальше они разговорились, и тот негодяй начал расхваливать его стать да оружие и коня и сказал, что наслышан о его подвигах. Тут они так разговорились, словно знакомы были почитай десять лет, и господин приказал мне отдать этому прохожему лошадь, а самому идти в таверну и дождаться его там. Я просил его, чтобы взял меня с собой, потому как негоже ему ехать с незнакомцем, а мне — тащиться по льду, как нищему крестьянину, но он был непреклонен. За мной он приехал за полночь, бледный, как смерть, и весь дрожащий, да за кубком горячего вина я из него вытянул, какого роду-племени был его приятель. Лузиньян выбрался из склепа и пошел бродить по окрестностям, пытаясь вызнать, как нынче обстоят дела, да и посчастливилось ему наткнуться на сына своего убийцы… — Постой. Почему он вообще стал водить с этим мертвецом дружбу, а не помчался к капеллану, да еще и зная, что тот желает отомстить? Если это мертвец, а не подлый лгун. — Как есть мертвец, госпожа. Старый Жак узнал его, проклятого, мы специально ездили к нему, чтоб убедиться, он ведь служил Лузиньянам, пока их из этих мест не выкурили. Старик позеленел, как лист салата, а мертвец ему и говорит: «Что, Жак, не прошли для тебя даром прожитые годы? Ужо погоди, вознагражу тебя за верную службу». Жак в тот же день запряг своего одра и уехал к сыну… — Но что ему надо от твоего господина? Отомстить за свое убийство? Почему он тогда медлит? — Не ведаю, госпожа, да только чую, ничего хорошего из этого не выйдет. Господин сказал, что они долго беседовали, и что Лузиньян не только отказался от мести, но еще и поможет ему в каком-то важном деле, видимо, с епископом сладить, что ли. Более ничего он не говорил. Мы ездим в развалины замка Лузиньянов каждую ночь, будь они прокляты, эти развалины, вместе с самими Лузиньянами, и я жду у остатков вала, а господин и этот негодяй уезжают к донжону и уходят куда-то в темень, а я бью поклоны и читаю молитвы. Говорил я ему, что Лузиньян его прикончит, да он все отмахивается. Он ведь не боится ни святых, ни нечистого, а уж оживший мертвец ему за радость — и смелость свою показать, и про тайны разные расспросить, и еще и помощь в делах получить. — Но его же отправят на костер, если кто-то узнает! Надо сказать капеллану, пусть вернут негодяя обратно в могилу, — ломая руки, заговорила я. — Отправят, госпожа, епископ постарается. Потому нельзя никому ничего говорить. Да и сам Лузиньян предупредил, что каждый, кто рискнет попытаться его обратно законопатить, поплатится за это. Вот и мотаемся мы каждую ночь туда-сюда, и господин почти не спит и не ест, и все думает о чем-то, когда запирается у себя, а ничего не рассказывает. Страшное что-то надвигается, госпожа, нехорошее. — Почему сегодня вы были здесь? — спросила я. Сердце глухо стучало в груди, сложно сжатое чьей-то холодной ладонью. Йоланд тяжело вздохнул. — Потому что Лузиньян пожелал увидеть дом господина. И спрашивал о вас. ***