Сделка

***       Странные стоят дни. Мир застыл, окутанный серым туманом. Он как будто присыпан пеплом, и все линии и очертания до неузнаваемости размыты и искажены. У меня совсем не осталось сил, но это не прекращается. Иногда мне кажется, что это длится уже целую вечность, и никогда не закончится. Все замерло. Случайный звук — скрип ворот, ржание коней, далекий птичий крик — кажется слишком резким и неоправданно громким. Даже звук моего собственного дыхания. Я ни на чем не могу сосредоточиться, мечусь по покоям, по стылым галереям, выдумываю себе бесчисленное количество дел, лишь бы только не чувствовать так остро своего страха. Не думать. Тщетные попытки отдалить неизбежное.       Когда еле различимое за тонким, но плотным покровом облаков солнце коснется верхушек утонувших в мари платанов, на дальнем конце белой ленты дороги покажется черный силуэт всадника. День за днем, час в час, минута в минуту. Лузиньян всегда появляется в одно и то же время. Он спешивается у коновязи, кивком благодарит конюха, одергивает на плече тяжелый теплый плащ и, окинув замок взглядом, неспешно идет к главной лестнице. Спокойно, размеренно, словно так заведено уже долгие годы. Словно так и должно быть. Дальше он поднимется на два пролета, свернет в крытую галерею, в которой были покои старого Буагильбера, пройдет по выщербленным плитам до поворота в новую часть замка и исчезнет за дверью, ведущей в залу, где наследник его убийцы проводит свои дни и ночи за размышлениями. Мне неведомо, о чем он думает, и впервые за долгие годы мне нет до этого дела.       Лузиньян не оставляет меня в покое. Как ни пытаюсь я ускользнуть, наскучить, показаться грубой, он стоит на своем. Убедившись, что сыновья легли спать, а у дверей их комнат выставлен караул, я запираюсь у себя и гашу светильники, но страх перевешивает доводы рассудка. Он ждет, бродит в саду под моим окном, невидимый в густом мраке, и, как ни кляну я себя, как ни пытаюсь остаться глухой к его зову, все равно отпираю дверь. Йоланд и остальные смотрят мне вслед с ужасом, словно я добровольно разделяю трапезу с чумным или прокаженным, но никто из них не нарушает молчания и не делает попыток меня остановить. Мне не у кого просить защиты.       Лузиньян не оскорбляет, не унижает, не выказывает презрения. Не причиняет боли. Не позволяет себе ни малейшей вольности в обращении. О нет. Не для того он каждую ночь дожидается меня в мирно спящем саду. У него другая цель. Он медленно, с удовольствием убивает меня тем, что говорит мне правду. Шаг. Еще шаг. Он идет впереди меня, заложив руки за спину, а я следую за ним, как приговоренная. Шаг. Плетистые розы просыпаются от зимнего сна. Шаг. На ветвях яблонь уже набухают почки. Шаг… — Вы, верно, любите этот сад, Ребекка? Я помню его запустелым и заросшим сорными травами. Мать Буагильбера мало им интересовалась. Что станется с ним, если он вдруг лишится вашей заботы? — Я верю в высшее произволение, определяющее судьбы всего, что есть в этом мире. От крохотных травинок до… — До ничтожных людишек? — снисходительно улыбается Лузиньян. Заостренный серп месяца бросает на его лицо мертвенно-синие отсветы. Мне страшно. — Вы считаете людской род ничтожным, сэр рыцарь? — А вы разве нет, Ребекка? Довелось ли вам встретить кого-то более достойного, чем вы сами? Да что там более достойного, хотя бы равного вам? — В мире много достойных мужей и жен, сэр рыцарь, — нерешительно отвечаю я. Я не понимаю, для чего ему все это. Сколько еще будут продолжаться мои муки? — Непозволительно уклончивый ответ для той, кого звала своей лучшей ученицей мудрая Мириам.       Я останавливаюсь, сжимая кулаки так, что ногти врезаются в ладони. Пришла пора прекратить играть в его игры. Я не пойду за ним, не заговорю с ним более и не стану слушать его ядовитые речи. Каждый раз я твержу себе это, но стоит ему слегка повернуть голову и вопросительно взглянуть на меня, как вся моя решимость исчезает, а колени подгибаются от страха. Я таю, словно снег под лучами набирающего жар солнца, но в этом нет ничего утонченного или поэтичного. Это смерть. Я могу заглянуть ей в глаза, вдохнуть ее запах, увидеть во всей неприглядности. Время истекает. — Время истекает, Ребекка. Рассвет близится. — Чего вы хотите от меня, сэр рыцарь? — Вы всякий раз задаете мне этот вопрос, но действительно ли вам хочется знать ответ? — Вы говорили мне о свободе, а меж тем… — Полно, не станете же вы обвинять меня, что я вас неволю? Мы всего лишь ведем беседы о предметах, интересующих нас обоих. Впрочем, если настаиваете… Вопрос с пьерфонским наследством решен, и мне пришло время заняться другими делами. Я выдала себя в очередной раз, не сумев скрыть изумления и испуга. Лузиньян окинул меня насмешливым взглядом и, опершись плечом на ствол старого каштана, продолжал свою речь. — Ребекка, я не стану ходить вокруг да около. У вас три дня на раздумья, но я советую не тратить время попусту. Вы согласитесь с тем, что я предложу вам, и покинете замок, не взяв с собой ничего и ни с кем — ни с кем — подчеркнул он, — не прощаясь. Я ждала этого. Я знала, хотя и тешила себя пустыми надеждами. — Вы молчите? Что ж, я уже не раз говорил вам, что восхищен вашим умом и силой вашего характера, и повторю это снова. Вы доберетесь до Кордовы, где на ваше имя будет куплен дом с большим садом. Вы ни в чем не будете нуждаться, ни перед кем не станете отчитываться в мыслях, словах или поступках и проживете свою жизнь так, как вам хочется. Вам, а не ему, Ребекка, не Буагильберу, и не ему подобным негодяям и глупцам. Я верну вам свободу. — И что взамен? Какую плату вы с меня возьмете? — отвечаю я. — Взамен я лишь прошу вас забыть о прошлом. — И оставить в нем моих сыновей? — Славные воины из них выросли… Буагильберу есть чем гордиться. Его дети так на него похожи. Правда. Он говорит чистую правду. — Свобода — самый ценный дар, Ребекка. Подумайте о моих словах. У вас три дня. — А если я откажусь? Мой голос звучит глухо, будто я пытаюсь докричаться до него из-под земли, и слова возвращаются ко мне, не достигнув его слуха. Все кончено.       Крест-накрест, острие к острию, лезвие к лезвию. Темнота бьется о лунный свет, и холодный ночной воздух наполнен оглушительным звоном и лязгом. У меня хватит сил добраться до моей тихой комнаты и запереть за собой двери на все засовы. У меня хватит сил отдышаться. Хватит сил. Хватит…       Ярчайшая алая вспышка вырывается из-за отпертой мной двери, на несколько мгновений лишая меня способности что-либо различить. Темное и светлое — все сворачивается в густую кровь, и мир красными брызгами разлетается вдребезги. Средоточие смешавшихся очертаний и дрожащих хищных теней — огненное сердце, горящее адским пламенем. Всполохи бьются, растекаясь по каменным стенам, выплескиваются лужицами на пыльный пол, и в душном горячем воздухе кружится пепел. Среди красных отсветов я различаю фигуру высокого мужчины в темной одежде. Он стоит у полыхающего очага, скрестив руки. При нем нет никакого оружия, только кинжал на поясе. Его лицо почти скрыто от меня огненным маревом. — Удалась прогулка? — спокойно, негромко спрашивает он, продолжая глядеть в огонь. Я против собственной воли бросаю испуганный взгляд на ножны, в которых поблескивает рукоять кинжала, и он это замечает. На его губах я различаю улыбку. Недобрый знак. Если я успею выйти в аркады, возможно, караульные… — Брось, Бекка, неужели ты и вправду думаешь, что я собираюсь тебя прикончить? Не сказать лишнего. Нет. Ни одного слова. — Если бы я хотел это сделать, то давно бы уже сделал, — продолжает он, отворачиваясь от огня и делая несколько неторопливых шагов по комнате. — Еще в тот раз, когда ты до полуночи проболтала с ним на галереях. Меня пробирает лихорадочная дрожь. — Признаюсь, поначалу мне стоило немалых трудов сдержаться и не отправить тебя к твоим еврейским праотцам, Бекка. Но я многое передумал за это время и понял, что у меня нет права тебя судить или обвинять. Я не дал тебе выбора когда-то, и ты достойно мне отплатила, дождавшись благоприятного момента. Что ж, поделом мне, — говорит он, улыбаясь, и у него нервно подрагивает уголок рта. Я едва осмеливаюсь дышать от страха. Я не узнаю его. Он говорит со мной так, словно… — Жаль только, что ты так и не смогла увидеть во мне ничего хорошего. К черту мою любовь к тебе, к черту годы и усилия, потраченные на то, чтобы заслужить твое расположение, я на тебя не в обиде. Видно, этот английский хряк и вправду запал тебе в душу, а я не… — он оборвал свою речь и отвернулся, но, справившись с собой, заговорил снова. — Но даже дети не смогли примирить тебя с твоей участью. Словно прощается.  — Что ты натворил? Молчание. Только пламя воет да трещат от жара накалившиеся камни. — Я спрашиваю тебя, Буагильбер, что ты натворил? Он раздраженно дергает плечом и отходит к окну. Жар от очага обжигает мне лицо, но я не могу отвести взгляда от пламени. — Близится рассвет. Скоро я оставлю тебя. За все приходится платить, и я рассчитаюсь сполна. Сполна, Бекка. Я ничего не останусь тебе должен. — Он сказал мне, что вопрос с пьерфонским наследством закрыт, — пытаясь сохранять хладнокровие, говорю я. — Это так? — Так, — отвечает он таким же спокойным тоном. — Ни тебе, ни детям никто не причинит вреда, и более вас не потревожат. Теперь вам ничего не угрожает, Бекка. Епископ отступился от своих требований и сверх того уплатит тебе и сыновьям за причиненное беспокойство столько, что хватит вооружить два больших отряда. Ланжэ и Пьерфон будут принадлежать моим детям и их потомкам, хоть они и не носят моего имени. Надеюсь, у кого-нибудь из них хватит ума приумножить полученное наследство. — Что он взял в уплату за это? Он останавливается рядом со мной, слегка наклоняет голову и какое-то время смотрит мне в глаза, потом медленно, почти по слогам говорит: — Мою душу. Я отступаю на шаг. Этого не может быть. Он безумен. Безумен? Ну разумеется, безумен. Разве мог он и вправду обречь себя на вечные муки из-за какого-то проклятого замка? — Тебя, как я вижу, это забавляет? — продолжает он, снова переводя взгляд на огонь. — Что ж, иного я и не ожидал. Ты довольна, Ребекка из Йорка? Я погубил твою душу — ведь так ты всегда говорила, а теперь ты, наконец, будешь отомщена. — Когда истекает твой срок? — собрав последние силы, спрашиваю я. — Через три дня. Три дня. У меня мало времени. — Убирайся. Он покидает комнату и плотно прикрывает за собой дверь. Несколько минут я… *** — Дальше ничего не могу разобрать, все в каких-то пятнах, — поморщившись, Робер протянул пергамент Савиньену. Тот поднес его к глазам и с досадой ответил: — Ну еще бы, ты его залил, когда переворачивал склянки с лекарствами. Впрочем, на этой и следующей странице, кажется, ничего особенно важного не было. Только ее беспросветное отчаяние. — Слушай, у меня от этого, ей-богу, мороз по коже. Неужто все это правда? — Правда, Робер. А теперь представь, какого было мне, когда я узнал о том, что отец вот-вот должен будет на веки вечные отправиться в пекло, — глухо сказал Савиньен, сжимая кулаки. — Мне и теперь тошно становится, как вспомню мерзкую рожу Лузиньяна. — И все же я в это не верю. Воскресшие мертвецы, проданные души, загробные клятвы мести — тебе самому-то не кажется, что это слишком? — Нет, — коротко и угрожающе ответил Савиньен, пристально следя взглядом за братом, нервно расхаживавшим по комнате. — Да не гляди на меня волком. Я не обвиняю тебя во лжи. Ты, видимо, веришь в то, что говоришь. — Но тебе нужны доказательства, так? — Так. И ты обещал, что они будут. Савиньен поднялся на ноги и потянул кверху рукав рубахи. — Что ж, не знаю, сочтешь ли ты это доказательство весомым, но все же взгляни. Робер с опаской приблизился к брату и замер, изумленный увиденным. Выше локтя на правой руке Савиньена глубоко отпечатались вдавленные черные следы пяти пальцев, словно выжженные на коже.