Сделка

      Несколько минут прошло в густом, тяжелом молчании. Савиньен подошел к окну, подставил лицо ветру, который невесомо обвел разгоряченную кожу холодными пальцами, и закрыл глаза. Сколько бы ни прошло лет, а пылающие нечеловеческой злобой глаза Лузиньяна и искаженные бешенством черты были так же ярки в его памяти, как в тот страшный вечер, когда выходец оставил на его руке свою метку. Тихий отзвук боли и теперь отдавался по пальцам, стоило сосредоточить внимание на ощущениях. И все же пришла пора все вспомнить и пережить снова — в последний раз. Савиньен обернулся, ища взглядом Робера. Тот скорчился на полу у изножья кровати, подтянув колени к подбородку и опустив на них голову, словно решил вздремнуть. В наступившей тишине Савиньен явственно слушал его тяжелое, сбившееся, рваное дыхание. — Я не сужу тебя за то, что ты принял сторону тех, кто ее обвинял. Я ведь и сам… Я следил за ней пару недель перед тем, как все это случилось. Замок сверху донизу гудел от сплетен, слуги с оруженосцами полоскали ее имя так, что меня блевать тянуло, а вякнуть хоть слово в ее защиту я не смел. Я струсил. Испугался. Как последний ублюдок. Матушка всегда была гордой и смелой, не боялась говорить, что думает, и даже отец ее слушал, а тут… Она ходила, как побитая собака, прятала глаза и все куталась в свое проклятое покрывало. Я не выдержал и пошел к отцу, но меня к нему не пустили, он никого не хотел видеть. И тогда я подумал, что он все знает и стыдится этого, но не может с ней поквитаться потому, что она его околдовала. Об этом ведь постоянно твердили — еврейская ведьма свела с ума самого храброго рыцаря Франции. И я поверил. Мне не с кем было говорить, Жеан был сопляком и уже тогда все время торчал у капеллана, бубня бесконечные молитвы, и я маялся, пока не придумал выяснить все самому. Поймать ее с Лузиньяном и… И прикончить на месте. Если отец ослаб и не мог защитить свою и нашу честь, я должен был это сделать. — Тогда ты понимаешь меня и не смей меня винить в том, что я не рыдаю от горя, потеряв мать, — отозвался Робер. — Ты говоришь, замок гудел от слухов? Да они докатились даже до дофина! Когда я прибыл с Ружиером ко двору, то первое, о чем меня спросили, это о том смельчаке, который распоряжается в замке Буагильбера и у него в спальне, как у себя дома. Мало мне было насмешек надо мной, что я незаконнорожденный, что я отродье лживой еврейки, сын наложницы, так еще и это… Я хотел тут же скакать в Ланжэ, да Ружиер запретил, сказал, что я только дураком себя выставлю. — Мне тут было не легче, уж поверь. Но я быстро выяснил, что она не изменяла отцу с Лузиньяном. Она его боялась до полусмерти. Я тогда еще не знал, что он такое, доподлинно, а в болтовню про восставшего мертвяка, как и ты, не верил. Думал, это самозванец или кто из побочных детей Ги де Лузиньяна, пропавшего в Палестине. Я узнал, что они разгуливают по саду после заката и почти до рассвета, и пошел за ней. Караульные ее приказы всерьез не воспринимали — как только она покидала замок, бросали нас без защиты и шли играть в кости. Ну вот я и выбрался следом за ней и спрятался в боковой галерее, а потом потихоньку прошел за ними весь сад. Она всегда шла на два шага позади него, сложив руки на груди и опустив голову, как приговоренная к казни, и лицо у нее было такое бледное, будто ее вымазали мукой, а он держался, как хозяин, и улыбался так мерзко, что у меня руки дрожали — так хотелось его прикончить. И это повторялось все последующие ночи. Он и пальцем к ней не притронулся, а когда обращался к ней, она вздрагивала всем телом. Я даже думал, что Лузиньян ее избивал прежде или угрожал ей чем. Но сделать ничего не мог все по той же причине — струсил. — Струсил? Ты что же, молча наблюдал за тем, как какой-то выродок таскает по саду твою мать против ее воли, и не шевельнул пальцем, чтобы ее защитить? — выплюнул Робер, подняв голову и глядя на Савиньена осуждающим взглядом. — Ну разумеется, ты бы не стал молча за этим наблюдать, а снес бы Лузиньяну башку, ни в чем толком не разобравшись. Куда мне до тебя, Робер де Линьи, герой битвы под Триполи, пьерфонский лев, папашина гордость и… — Уймись, Савиньен. Я лишь говорю, что ты должен был защитить мать, если больше было некому. Давай дальше. Почему ты так уверен, что они ограничились беседами? — Тогда я не был в этом уверен, потому и медлил и не показывался ей. А потом я услышал, как Лузиньян говорил ей про Кордову, и у меня нервы сдали. Я дернулся, наступил на какую-то ветку, и он взглянул в мою сторону. Мне почудилось, что у него глаза стали красные, как у кабана по весне, и меня мороз продрал по коже. От него будто жутью повеяло. Я тихонько отошел, побоявшись, что меня поймают. А следом ушла и она, прошла мимо меня, не заметив, хотя я стоял от нее в трех шагах, и вся тряслась и бормотала какое-то еврейское заклинание. Тут до меня и дошло, что с Лузиньяном и вправду дело нечисто. ***       Я не могу остановиться, кружу по комнате, хотя меня едва держат ноги. Что, если Лузиньян не явится сам до окончания срока? Огонь в очаге давно погас, солнце встало, и дети бегают в аркадах, стучат в дверь, но я не отпираю. Думай, думай, думай! Как же он мог так поступить со мной? Каково мне будет, когда он… Впрочем, ему ведь плевать на это, он всегда думал только о себе. Мои чувства его не интересовали. Если я допущу это, если он будет осужден на вечную погибель, то мне ничего не останется, как последовать за ним в самые глубины ада. Впрочем, я и так окажусь там. Зачем отдалять неизбежное? Но я не могу сдаться без боя. Смирение и бесстрашие перед лицом смерти, перед лютой злобой — это считали добродетелью мои отец и мать, а он научил меня другому. Он никогда не сдавался — в пустыне, окруженный безжалостными врагами, в осажденном горящем замке, среди лживых друзей, готовых вонзить нож в спину, на одре болезни — он ни разу не проявил слабости или страха. Я заставила его сдаться. Я сделала его слабым. Это моя вина, и у меня нет ни единого оправдания. Разве это того стоило? Разве этого я хотела добиться? Мне нужно найти Лузиньяна и как можно скорее. *** — Тогда я и узнал обо всем, что происходило у меня под носом, — продолжал свой рассказ Савиньен. — Она ведь никогда не выезжала одна и не добралась бы до руин замка без провожатого, да и времена были еще хуже, чем теперь, разбойники у самого вала шлялись. Я увидел, что она мечется, словно желая сказать что-то и не решаясь, а к тому времени вся эта дурь с Лузиньяном, сплетнями и затворничеством отца меня начала сводить с ума. Она решила попросить помощи у Йоланда — кроме как ему, ей некому было довериться. Я видел, как они сговаривались в трапезной, и вздумал, что Йоланд ее любовник, а вовсе не Лузиньян. Когда все разбрелись, я пошел за ней и прокрался в конюшню. Они стояли совсем близко друг к другу, и Йоланд держал ее за руки и что-то говорил, а она качала головой, отказывалась будто. Ну, Йоланда я не боялся, так что схватил со стены первое, что попалось под руку, и кинулся на него. Бедняга свалился наземь и приложился лбом о стойло, а матушка оттаскивала меня от него и шепотом уговаривала не быть идиотом. Меня это взбесило, и тогда я… Он замолчал, указав на пергамент. Робер пересел ближе к очагу, ловя оранжевые отсветы, и снова взялся за чтение. ***       Мой сын считает, что я падшая женщина, и он прав. Однако я не ожидала, что получу от него пощечину. Это несправедливо. Как и все то, что он сказал мне после, когда порядком опешивший Йоланд пришел в себя и оттащил его в сторону. До сих пор никто не поднимал на меня руку, кроме его отца, и я чувствую себя оскорбленной до глубины души. Даже смешно — я думаю о таком пустяке и не могу утешиться, хотя следует переживать о куда более страшных вещах. Мне пришлось все рассказать им обоим, и о сделке Бриана, и о том, на чем настаивал Лузиньян. И о своем плане. Они оба заговорили одновременно, и, разумеется, ни один из них мою идею не одобрил. Йоланд сердито напомнил мне, что служил господину еще до моего появления на свет, и для него будет честью выкупить его душу. Савиньен приказал ему замолчать и не лезть не в свое дело — дескать, сын должен спасать отца. Они битый час меня уговаривали и дошли до того, что решили меня запереть и ехать к Лузиньяну, предоставив ему выбрать одного из них. Я испугалась, что они так и поступят, но мои доводы о том, что он может и не захотеть с ними беседовать, да и негоже ему знать о том, что его черные дела больше для них не тайна, все же на них подействовали. Мы уедем после ужина — Лузиньян, как говорит Йоланд, никогда не показывается, пока солнце еще высоко, не любит его света. Скоро и мой мир погрузится в вечную тьму, но меня это не пугает. Я слишком долго жила ожиданием кары за украденную жизнь, и теперь она наконец меня постигла. Ведь я украла. Пусть он и толкнул меня на путь преступления, но я добровольно шла по нему, хотя у меня была тысяча возможностей перестать совершать грехи и раскаяться. Но мне было слишком дорого мое лживое счастье, которое я сама не хотела признавать. Мне слишком радостно было видеть, как растут мои дети. Я не в силах была добровольно расстаться ни с ними, ни с их отцом. Теперь же я могу отплатить ему за все, что он дал мне — и за все, что отнял. *** — Постой, так она что же, решила выкупить у этого чернокнижника отцову душу? — Поменять на свою, если точнее. Я, конечно, сперва был в полной растерянности и даже усомнился в ее рассудке, но Йоланд быстро охладил мой пыл — он-то тогда уже хорошо знал, что Лузиньян собой представляет. Мы хором ее уговаривали дать нам сладить дело, потому как негоже ей принимать такие решения — речь ведь шла о вечности в адском пекле, а не о покупке овощей или ниток для шитья, да она уперлась, как это было у нее в обычае. Дескать, Лузиньян может и заупрямиться и даже ее душу не взять в обмен на отцову, да и вообще нас это не касается, а только их с отцом. Закончила она тем, что побледнела до синевы и поклялась, что если станем ей препятствовать, она выбросится с верхушки донжона и перед тем проклянет нас, чтоб мы знали, как лезть не в свое дело. Ну, пришлось нам сдаться. Она ведь была такая же, как отец — если что вобьет себе в голову, то уже не переубедить. Сколько я ни твердил ей, что не смогу жить, зная, что моя мать горит в адском пекле, потому что отец дурак, а я струсил, она только отмахивалась и просила меня не тратить напрасно время. В общем, спорили мы чуть не до ужина, а потом прокрались на конюшню и уехали в развалины Лузиньяновского замка. Как сейчас помню — ночь была холодная, ветер так в ушах и свистел, и я за то время, что мы ехали вслед за Йоландом, вспомнил все молитвы, которые в меня вбил капеллан. — Что было в замке у Лузиньяна? — Мы нашли его во дворе. Он стоял, подпирая плечом стену, и ждал нас со скучающим видом. Я, говорит, чувствовал, что вы приедете, госпожа Ребекка, и даже ради вас нашел в замке факел. Нам он и слова не сказал, будто нас не было. Они ушли вдвоем в эту жуткую дыру, и я хотел было пойти за матерью, да Йоланд сказал, что нечего мне там делать. Так мы ждали часа полтора, а потом она вышла и молчала до самого дома. Только когда мы оказались в трапезной у огня, она сказала, что Лузиньян согласился на обмен и придет в срок, который обговорил с отцом, но заберет ее вместо него. А до того дня нам нужно хранить все в тайне, потому что иначе сделке не бывать. Я спросил ее, не будет ли правильнее рассказать отцу о том, что она решила сама за него расплатиться, но она обозвала меня глупцом и добавила, что он на такой обмен не согласится, а она не может допустить, чтобы отец пострадал, потому что сама во всем виновата. Я ответил ей, что я точно также не могу допустить, чтобы кто-то из моих родителей горел в аду. И тогда она ответила, что у нее есть маленькая надежда на то, что ей удастся перехитрить Лузиньяна.