Ты слышишь сердце бьётся еле-еле, тише-тише. Ты видишь как душа из тела рвется выше-выше. Ты первый, кто меня столкнул с моих небес на скалы. Видишь, что со мною стало: выжила, но пуста.
Да что вы знаете о том, когда все разбивается? Когда настолько одна, что слышен звук разбитого стекла? Когда заходишь в пустой офис матери и сидишь на полу в окружении коробок. Разбита. Одинока. Руки сами собой тянутся к телефону, к заветному номеру. Быстро строчишь сообщение единственному человеку в городе, который хоть что-то значит. Да по сути, он значит — все. Нужно встать, ноги затекли от долгого сидения на коленях. Она не должна жалеть себя. Она сильная. Она — Тремейн. Взгляд упирается на фото в рамке. Ее мать. И почему-то так некстати ком подкатывает к горлу и в пору уже зареветь, кусая губы, но… Распахивается дверь и нарушая звенящую тишину появляется он. Уставший, явно чем-то подавленный, с щетиной, пока еще еле заметной. Не прошло и пяти минут, словно ждал ее. По первому зову. Это вселяет надежду. — Ты написала и я пришел как только смог. Как дела? — Моя мать мертва уже неделю и я одна, поэтому отлично себя чувствую — Сарказм, как всегда, отличная маска, защита. А он мнется, как мальчишка разводит руками, оглядывая все коробки. — Если я не нужен, то я могу… — Нет. — Почти отчаянно — Останься. Оказывается, единственное, что может быть труднее, чем выкинуть вещи мертвой матери - делать это одной. А голос дрожит, и она чувствует что выглядит жалко. А он внезапно кажется таким близким. Какую бы правду она не знала. Необходимым. — Я не знаю, что оставить, продать. Я не знаю, что делать с моей жизнью… Офис вдруг сжимается до расстояния между ними, и она уже несет какую-то чушь, что и не любила никогда, что они оба похожи. Понимает ли он ее? Нет. Наверно. Может быть. Но он же пришел. Вымотанный, уставший, но пришел. Она подходит ближе, касается руками его пальто, перебирая пальцами ткань. Мягкую на ощупь, холодную, потому что на улице морозно. А потом она его поцеловала, вкладывая в эти мгновения все свое отчаяние, все свое одиночество. Она нуждалась в нем. Закрыть глаза и не увидеть больше слез, не увидеть офиса, и коробок, которые полны хлама как и ее жизнь с чревоточиной в рубиновом сердце. Почувствовать вкус его губ, кофе, корица, ментоловая жевательная резинка. Ведь если бы он ничего не чувствовал, он бы не закрыл глаза и не подался чуть вперед, касаясь ее рукой еле-еле. На выдохе она пытается запомнить этот момент, на вдохе он отталкивает ее. Не сильно, просто очень неожиданно, она даже не сразу понимает, тянется к нему снова. Да, черт. Как же он прав. Да. Все верно. Все правильно. Они не могут. Они оба не могут, иначе все. Конец. Боль. Шторм. Все рухнет. Их хрупкая дружба, союз таких не родственных душ канет в Лету. И поэтому потом снова Генри Миллс, будь он проклят, мнется и толкает умную речь, и она вроде как оттаивает. Понимая, что ничего пока не совершила, чтобы приблизиться к нему, чтобы завоевать его. И тут снова накатывает волна тишины. Непробиваемой, густой. Она только что чуть все не испортила. — Ты не глупая, ты скорбишь. Да она скорбит, по тебе, идиот ты этакий, она скорбит по тому, что могло случиться и не случилось. По тому, что рисовала ночью во снах. Ну что ж, значит, еще не время. Поэтому единственным ответом стало: — Я накосячила, ведь ты все, что у меня есть. И он замер. Замер. Он явно не ожидал. Коробки они так и не убрали, пламенная речь о родных людях подвела черту. Он ушел. Айви замерла в кресле, сжимаясь в комок и обнимая себя руками. Одна.Ты — берег. Я плыву к тебе, — ты все дальше-дальше. Ты — гений, что ж в твоей игре так много лжи и фальши. Ты — Бог мой. Что же ты с моей любовью сделал. Я же все тебе — сердце, разум, душу, тело, все тебе отдала. Да я сумасшедшая, но я тебя простила.
Она же хочет стать хорошей девочкой. Для него. Потому, что невозможно на него злиться, невозможно его ненавидеть. Поэтому идет к Джасинде и неожиданно видит в ней нечто большее, чем просто непутевую мать и сводную сестру, терпит ее неловкие объятия. А старая кукла заставляет ее сердце биться чаще. Не все так плохо, как кажется. И Айви принимает решение. Генри Миллс все еще чувствует ее губы на своих, все еще ощущает ее дыхание. И ее взгляд потерянного олененка Бэмби отпечатался у него в подкорке. Почему он ее оттолкнул? Почему, если все могло бы быть иначе. А что бы было? Они бы не остановились точно. Расхаживая по квартире, он ждет. Неизвестно чего и кого. Но он ждет. И уже подходит к двери, когда раздается звонок. Распахивает. Айви стоит и как-то неловко сжимает в ладонях пирожные. Его любимые. Но каких сил ей это стоило. Она улыбается. Она оттаяла. И уже не разбита. Он ее герой и останется им. Пиво на диванчике закончится невинным разговором ни о чем. А утром она проснется совершенно другой Айви. И уж точно не отдаст его никому.