Марсельеза

Марселетт, яростно игнорируя Арно, который пошёл следом за ней, словно движимый каким-то чутьем, двинулась на юг по Сенной, в противоположную сторону от фиакра Изабеллы и в столь же противоположную от собственного дома, свернула на Роже Верлом, проследовала по улице Турнель и замерла, когда перед ее взором чётко обозначилась нависавшая над городом громада дымящейся Бастилии. Арно давил сзади, Бастилия спереди, и Марселетт почувствовала себя прижатой с обеих сторон, ей стало трудно дышать. Она не хотела оборачиваться, во всяком случае, столь стремительно, будто не могла сделать без него глотка воздуха, но всё же именно так и получилось, когда девушка наконец остановилась. Слова могут обмануть, но не взгляд, не дыхание, не движения. — Когда Вы перестанете обманывать мою лучшую подругу? — в бешеном напряжении Марселетт, не зная жалости, набросилась на Арно с обвинениями. Мадемуазель Гуффье ничего не стоило бы хотя бы попытаться сыграть удивленную его появлением девушку, но она не захотела растягивать время. Пусть знает, что ей всё ведомо. — Когда Вы перестанете обманывать саму себя, — ответил Арно, пришедший сначала в недоумение. — Она мучительно влюблена в Вас, а Вы только потешаетесь! — парировала Марселетт, пятясь назад, потому что Арно приближался к ней, и она боялась, как бы ее не бросило в дрожь от его прикосновения. — Я не так жесток по отношению к Лоле, как жестоки Вы по отношению ко мне и моим чувствам, — произнёс мужчина, понизив тон. Некоторые мгновения они просто смотрели друг на друга, пока Марселетт не почувствовала, что может взять себя в руки, и не заметила с привычной холодностью: — Вы ничего обо мне не знаете. — Мне известны Ваши сокровенные желания, и я вынужден признать, что хочу того же, — произнёс он так невозмутимо, что Марселетт пришлось возмутиться за них обоих: — Тогда Вы точно ничего обо мне не знаете! Говорят, что большой страсти всегда предшествует более мелкая. Так было у Марселетт: она воспламенела чувствами к Арно лишь после небольшого романа с ее ровесником Этьеном, пажем отца, но не Арно, который прежде не имел возможности влюбиться. Он не просто не имел возможности влюбиться, а даже не искал любви. Возможно, именно это уберегло его от душевного обмана. Арно не хватался за первую подвернувшуюся под руку красавицу. Он был занят. А пока был занят, его глаза прозрели. Чувства к Марселетт у Арно развивались медленно, нарастая и кристаллизуясь, как у Ланселота к Гвиневре. У Марселетт все было иначе: любовь кинулась на неё броском. Ее чувства уже были разбужены лёгкой влюбленностью в Этьена, не удовлетворившей пыла ее страстной натуры, и теперь им лишь нужен был повод разгуляться. Но Марселетт отнюдь не обрадовалась этому ошеломляющему удару. Сердцеведение ей было чуждо, и девушка оказалась не готова к обрушившемуся на неё шквалу страстей. Она горячо ратовала за перемены в стране, но испугалась, когда ее собственная независимость была беспардонно нарушена мужчиной властных инстинктов, когда в ее спокойную жизнь всепоглощающей бурей, палящим вихрем ворвалось что-то неизведанное. Она не успела дать отпор. Никогда ещё Марселетт Гуффье не была в положении более слабого существа, которое не покровительствует, но над которым покровительствуют, которое не повелевает, но которым повелевают, берут силой. Однако Арно — не маменькин сынок, не подобный Этьену неженка. Он — мужчина. Он не может быть слабее. Только такой мужчина может развеять женские страхи и утихомирить державный женский эгоизм, но только он смог ее же испугать тем, что открыл ей новый мир, где она — хрупкое создание. И тем сильнее было их влечение. Эта ожесточённая горячая долгая травля, которой Марселетт умышленно мучила Арно в самом начале, обернулась в итоге против неё же самой. Она злилась на него, злилась за то, что он подчинил ее гордость, овладев ее чувствами, в то время как она сама собиралась его подчинить, как подчинила до этого Этьена и как овладела сердцами многих других, чтобы удовлетворить своё тщеславие. Но теперь, когда она уже испробовала чувство влюблённости, ее подчинило чувство любви. Дотоле равнодушная, Марселетт не могла думать больше ни о чем, кроме Арно, и страх вынуждал ее бороться против собственного сердца. — Вы доводите меня до исступления, до безумия! — говорил Арно с необыкновенным жаром, глядя ей в глаза и все наступая. — Я думаю о Вас и только о Вас с той самой ночи… В ту ночь его чувства подкрепились вожделением и поработили хозяина. Марселетт различала границу между плотским и душевным. Это и было ее целью. Но теперь, когда девушка видела, что ей не пришлось его долго подзуживать, ей стало ещё страшнее. Одно неосторожное от волнения движение или одна напряжённая от всё того же волнения минута — и она окажется обнаженной в его объятиях. Этого Марселетт, дорожащая своей женской честью, опасалась больше всего. — Насколько разумна моя к Вам привязанность?! — она выпрямилась во весь свой рост и вскрикнула с яростным негодованием. В ее голосе звучала уязвлённая гордость. — К чему она, возникающая вопреки моей воле, приведёт?! И снова Арно показал ей, что он сильнее, чем Этьен, который испугался бы и отступил. Нет, Арно был другим. Его смелость не знала границ. И сейчас, когда он видел, что эта женщина, разумная в сущности, была объята таким же пламенем, ему хотелось показать ей, что костёр затушить можно лишь его разделив. — Я не вижу причин, по которым мы не можем быть вместе, — убеждал он. — Лола настолько ничтожна в Вашем сознании, что Вы забываете о ней сию же минуту? — возмутилась Гуффье. — Вот она, вот она причина! И если этого недостаточно для того, чтобы Вы подавили свои чувства… Он мог бы напасть на неё врасплох. Ему стоило лишь прикоснуться к ее губам своими, и Марселетт растаяла бы, позволила бы ему овладеть всем: своей душой, своим телом и своей жизнью. Этот день стал бы увенчанием давно сдерживаемой страсти, если бы Арно привык брать силой. Но сегодня он понимал, что это было бы нечестно. — Мои чувства уже слишком поздно подавлять, — сказал Арно, и девушка приготовилась к кульминации… Но он сделал шаг назад. Марселетт почувствовала разочарование от его отступления и облегчение одновременно, но едва лишь успела она расслабиться, как вдруг Арно остановился, вытащил из кармана синего сюртука красное яблоко идеально круглой формы и бросил его ей в руки. Марселетт, как громом поражённая, уставилась на яблоко в своих руках. «У древних греков брошенное мужчиной в девушку яблоко означало настоящее признание в любви, которое нельзя было озвучить вслух», — зазвучал в голове голос Изабеллы. Когда Марселетт осознала это и подняла глаза, Арно уже исчез.

***

До квартала Маре она доехала в фиакре. Марселетт пешим прогулкам предпочитала езду сколько себя помнила — в дороге ей приятнее всего думалось, и сегодня роящиеся в голове мысли нужно было срочно успокоить. На улице Монморанси, бывшей Вилленова Двора, карета застряла на углу дома №51, и кучер вышел исправить ситуацию, поэтому Марселетт занялась созерцанием улицы. Тот самый дом №51 — это старый особняк, построенный Николя Фламелем в 1407 году как приют для бедняков. Прогуливаясь однажды в этих закоулках квартала Маре и обследуя незнакомые улочки, Марселетт обнаружила на стене глубоко врезанные в камень французские слова, начертанные в готическом стиле: «Ici Claudette Bastien a dansé»* Кто был их автором и кем была Клодетт Бастьен, Марселетт Гуффье не имела ни малейшего понятия. Всё, что она знала, — такой почерк присущ только средневековому человеку. Любой жандарм, однако, изрядно покопавшись в уцелевших судебных делах XV века, вполне мог бы обнаружить очень любопытное дело о юной девушке, обвинённой в сношениях с дьяволом через чёрных кошек и сожжённой на костре 14 мая 1483 года вместе с капитаном королевской гвардии, также обвинённым в колдовстве. Мы тем временем можем предположить, что надпись эту оставил Ноэль, лучший друг Клодетт, если он, конечно, умел читать и писать. Во всяком случае, кем бы тот человек ни был, до XVIII века он точно не дожил (разве что с ним поделился философским камнем сам Николя Фламель). Мирно насвистывая тихую песенку, с большой ржавой острогой в грязных руках мимо кареты прошёл сутулый рыбак в рванье. Тут же, около дома №51, Марселетт заметила стройную фигуру юноши в чёрной фетровой шляпе. Это был Этьен, тот самый паж, — какая благодать, что это он! — в компании его отца, Жоржа де Боа. Они тихо переговаривались о чём-то и прогуливались по улице, придерживаясь ее верха и ровно держа спины, как и полагается настоящим аристократам. Марселетт хотела высунуться в окно кареты и подозвать Этьена к себе, но едва лишь она подняла руку, чтобы помахать ему, как вдруг рыбак и ещё четверо — по-видимому, его сообщники-радикалы — по свистку одного из них бросились на отца и сына с криками: — Аристократов на фонарь! Не могло появиться сомнений в том, кто был их целью: кроме Жоржа, Этьена и Марселетт, рядом не было аристократов. Рыбак с перекошенным от злобы лицом замахнулся и ничего не успевший понять мсье де Боа оказался нанизан на острогу и проткнут ею насквозь.  Жорж был честным человеком. Перед другими сословиями он не провинился ни разу в жизни. Всё, что ему можно было поставить в вину — принадлежность к привилегированному. На его месте мог оказаться любой дворянин — для мародёров ничто не имело значения, кроме факта рождения. Эти плюгавые душонки горазды были лишь на самосуд. Женщины, находившиеся рядом, завопили и бросились врассыпную. Этьен попытался защититься, но ему на шею набросили заранее приготовленную петлю и поволокли сопротивляющегося парня по грязным булыжникам мостовой в сторону Гревской площади. Марселетт догадалась куда — на тот самый фонарь у ратуши, где повесили Фуллона. Она хотела вмешаться, но не могла ничего сделать, не могла помочь ему, своей первой любви. Ее чувства к Этьену исчерпали себя больше года назад, но он был и оставался ей другом, одним из самых близких людей на свете, поэтому сейчас, когда она слышала его крики, ее сердце разрывалось на части. Рука автоматически потянулась к поясу, за которым не было ни рапиры, ни пистолета, и Марселетт впервые почувствовала себя страшно беспомощной. Пока двое тащили задыхавшегося Этьена, трое оставшихся подошли к трупу Жоржа. Марселетт видела, как один из них достал мясницкий нож, гогоча вместе с товарищами, наклонился к шее убитого, и, издеваясь и глумясь, стал грубо ее пилить. Рыбак уже держал в руках подготовленную пику — на нее они собирались нанизать голову несчастного мсье де Боа. Марселетт видела, как умирали люди 12 и 14 июля, но впервые на ее глазах расправлялись с кем-то родным, впервые на ее глазах отрезали голову и впервые агрессия была направлена против неё и ее сословия. От испуга у неё отнялся голос. Девушка в ужасе отшатнулась от окна, сжала в руке яблоко Арно, жалея о том, что не могла сжать его руку, пригнулась, чтобы ее не заметили, крепко зажмурилась и стала беззвучно шептать молитву. Только бы все это кончилось! _____________________ * здесь танцевала Клодетт Бастьен (фр.)