Марсельеза

Если мертвецы возвращаются, то в каком обличье? Можно ли их увидеть или коснуться? Если ты смог, значит ли это, что ты тоже мертв? Сколько в голове вопросов, сколько слов она хотела ему сказать, но не смела отстраниться — только не после стольких лет разлуки и не после того, когда она уже с ним попрощалась. Ей казалось, если она откроет глаза или на секунду от него оторвётся, то он сразу исчезнет. Лучше бы исчезнуть вместе с ним! Неважно, куда, только бы не быть здесь без него! Этот поцелуй словно удерживал его, призрака, здесь, на земле, словно он его не отпускал в другой мир подобно тонкой нити, которая вот-вот оборвётся — только шевельнись. — Не уходи, не уходи, — шептала Марселетт осипшим голосом в перерывах между поцелуями. Голос ее осип ещё 11 августа, когда она рыдала, получив письмо с известием о его гибели. — Я люблю тебя. Останься со мной. Она думала, что сошла с ума от горя. Но его руки — руки Арно — крепко и уверенно обвивались вокруг неё, и Марселетт чувствовала, как лишается воли. Она отдалась во власть этого закрутившего ее урагана, власть орла, и мир вокруг неё качался. Он разбудил в ней ощущения, которых она не знала и не верила, что способна познать. Вдруг Арно слабо отодвинулся от неё, и Марселетт испугалась, она едва не разразилась рыданиями, потому что решила, что он снова уходит, но он не ушёл — он отстранился для того, чтобы взять ее лицо в ладони и посмотреть в ее большие глаза. Как долго он не видел ее! За три года он так и не нашёл кого-то более прекрасного. Встретив ее сейчас, он понял, что любил в ней все: рефлекс на радужке глаза и блик со стороны света; арку купидона и складки на губах; россыпь веснушек на переносице; сладостное дыхание; белизну и нежность ее кожи… да даже солёные слезы! Он прижался к ней своим лбом, на который свисали мокрые от дождя волосы, и прошептал: — Кто ты? — Зачем ты мучаешь меня? — проплакала Марселетт в ответ и нежно поцеловала его, как целуют на прощание, потому что не могла избавиться от ощущения, что в следующий миг ее любовь снова растворится в темноте. Возможно, думалось ей, она сейчас целует столб, на котором вырезала его имя. Слезы на ее щеках смешались с каплями дождя. — Тебя не может быть здесь, — сказала она, когда Арно ласково вытер ее слезы большим пальцем руки и, поцеловав в холодный лоб, крепко прижал к себе. — Но я здесь. — Он поцеловал ее в макушку и стал гладить по мокрым рыжим волосам, кудрявившимся от влаги. Они стояли так некоторое время, не смея пошевелиться или отстраниться, словно были друг для друга опорой. Девушку, уткнувшуюся в его грудь, временами накрывали все новые и новые волны слез, и она надрывно всхлипывала, впившись ногтями в его плечи, а Арно успокаивал ее, убаюкивал, гладил и обещал, что все будет хорошо. Все вопросы он задаст потом. Сейчас они просто были друг у друга. Живые. Настоящие. Дышащие, хотя иногда Марселетт казалось, что она лишилась всяких чувств, в том числе и способности дышать без него. — Я не сплю? — Ты не спишь. — Ты жив? — Ты жива? И тут она отстранилась от него, посмотрела своими большими зелёными глазами — в них вспыхнул яркий свет, и она, обхватив холодными ладонями его лицо, дрожащим голосом пролепетала: — Неужели ты мне не кажешься? В ответ на это он снова поцеловал ее со всей своей страстностью и любовью к ней. Не говоря больше ни слова, Арно вложил в ее тонкие пальцы письмо — то самое, которое он читал каждый день в таверне. Она заправила за ухо мешающий локон и трясущимися руками развернула его. Прочла три раза, пытаясь поверить, и взволнованно посмотрела на Арно. Взгляд обоих горел негодованием. Дорогой Арно де Корде д’Армон, Мне известно о Вашей связи с моей дочерью. Не спешите отрицать ее — я не имею ничего против: если моя дочь Вас полюбила, значит, не зря. Хотелось бы мне верить, что Вы любите ее так же сильно, как она любила Вас… И хотелось бы мне, несчастной матери, разбитой горем, оставшейся ни с чем, присутствовать на Вашей свадьбе и качать на руках Ваших детей, как я качала когда-то на руках ее и ее брата. Но что сказать, мой дорогой? Я научена жизнью: знаю, что мечты в этом мире сбываются редко. Жизнь создана так, что всюду чувствуется кара. Вы тот, кто зовётся счастливцем? На сто дней едва ли найдётся один, полный неомрачённой радости и солнца. В этом мире, по-видимому, являющемся преддверием иного, нет счастливцев. Последние два года мою несчастную дочь мучила чахотка — мы оказались не готовы к холодному климату Англии. Сегодняшней ночью Марселетт упокоилась. Ее похоронят в Блумсбери, в садах Святого Георга. Так далеко от Франции, которой она грезила… Она хотела, чтобы ее похоронили в Париже. Как жаль, что мы не можем исполнить ее последнее желание. Выполняю, по крайней мере, ее последнюю просьбу. Перед тем как умереть, она попросила меня сказать Вам, что любит Вас и что никогда так никого не любила. Сразу после похорон мы уедем в Шотландию, — я не могу дышать в этом городе без неё — поэтому не пишите нам, если не хотите, чтобы Ваше письмо попало не в те руки. С надеждой, что Вы разделяете нашу горечь, Лидия де Гуффье Лондон, 8 августа 1792 Почерк был Марселетт хорошо знаком. И он принадлежал не ее матери. — Я узнаю этот почерк, — произнесла Марселетт тихо, не веря своим глазам. — Это писала не моя мама. С этими словами она вытащила из внутреннего кармана камзола другое письмо и протянула ему. Письмо Лолы, написанное 11 августа 1792 года, где девушка сообщала о гибели Арно во время штурма Тюильри. Корде прочитал его и сверил со своим — почерк и правда был тот же самый. — Неужели это… — У Арно язык не поворачивался закончить предложение, и это сделала Марселетт: — Лола. Она обманула нас обоих. Они секунду смотрели друг на друга. — Зачем ей это? — насупил брови Арно. — А ты догадайся. Марселетт обернулась именно в тот момент, когда молния осветила Гревскую площадь и вместе с ней огромное страшное устройство, которое грозно возвышалось над ними с высоты эшафота. Смутно вырисовывались на фоне чёрного неба высокие столбы с косой линией соединявшего их лезвия. Это была гильотина. Воздвигнутая перед обветшалым фасадом городской ратуши стройная машина для обезглавливания, которую палач забыл накрыть перед дождем. Механизм может заржаветь, и тогда нелегко придётся тем несчастным, кого на ней казнят. Раскаты грома, что гремели как выстрелы, казалось трепетно сжавшемуся сердцу девушки, были ее голосом, голосом гильотины. Капли дождя угрожающе гремели по ее деревянной скамье, а ручейки крови убитого санкюлота, подбиваемые этой небесной лавиной, ползли по мостовой, то и дело меняя своё направление. Словно увидела чудовище, Марселетт вздрогнула, попятилась, ее ноги задрожали, и она снова оказалась в руках Арно. Дождь хлестал ее по лицу, а девушка с великим потрясением глядела на машину доктора Гильотена. Жестокая действительность, к которой она оказалась не готова, была ещё более жестокой, чем та могла себе вообразить. Она любила другой Париж. Город, в который Марселетт вернулась, был ей чужим. Тогда в ее голове впервые возник этот вопрос: «Может ли народ, получивший свободу, заимствовать у тирании её обычаи и правила?»