Марсельеза

Вместе с тем наша любопытная птица снова взлетела бы ввысь и отправилась на этот раз в Дё-Совре, где 12 апреля ораторствовал юный Анри де Ларошжаклен: — Если бы мой отец был здесь, он вдохновил бы вас на большую уверенность, но я почти не знаю вас. Кроме того, против меня играют мои собственные молодость и неопытность; но я уже горю, чтобы достойно командовать вами. Так погоним же врага! Если я пойду вперед — идите за мной, если я отступлю — убейте меня, если я умру — отомстите за меня! Ему был всего двадцать один год, а он уже вступил в борьбу с огромным государством. Что двигало им? Столь юн и уже столь серьёзен. Вы бы не удивлялись этому, если бы знали его историю. Итак, 30 августа 1772 года в замке Дюрбельер жена полковника Польского Королевского полка разрешилась от бремени — родился мальчик. Имя ему дали такое — Анри дю Вержье, граф де Ларошжаклен. Анри рос, зная, что его предки принимали участие в крестовых походах, и гордился этим. Он мечтал поскорее вступить на военную службу, и этим напоминал своему отцу его самого, так что в десятилетнем возрасте Анри стал учеником военной школы. Таким образом, в тринадцать лет он уже стал младшим лейтенантом кавалерии и вступил в полк своего отца, где и встретил революцию. В 1790 году он эмигрировал вместе с отцом, но в 1791 вернулся и поступил офицером в конституционную гвардию Людовика XVI,  чтобы защитить короля, а в 1792 Ассамблея распорядилась о роспуске конституционной гвардии. Впрочем, Анри все равно оставался в Париже по просьбе Людовика, который в случае опасности в любой момент мог призвать своих гвардейцев себе на защиту. Так король и сделал в день падения монархии. 10 августа 1792 года двадцатилетний Анри отважно сражался на стороне короля и защищал Тюильри вместе со своим преданным товарищем и кузеном, Луи де Лескюром. Оба — и Луи, и Анри — пережили этот страшный день, но все эти кровавые события отразились проседью в их волосах. После взятия Тюильри, с тяжёлым сердцем юные роялисты уехали на родину. Вместо того, чтобы вернуться в свой родовой замок, Анри поселился в Клиссоне у Лескюра. С ужасом и слезами на глазах они встретили известие о казни Людовика XVI, и 12 апреля, сегодня, они поднялись, чтобы посадить на трон короля, которого они признавали единственно законным — сына казнённого XVI, восьмилетнего Людовика XVII. Анри возглавил это восстание. И пока он с переменным успехом, но всегда с одинаковым мужеством, боролся с республиканскими войсками, в Париже готовилось своё восстание. Мы ещё вернёмся к Анри Ларошжаклену, но его время придёт позже. Возвратимся в столицу. Восстание 31 мая 1793 года историки по значимости ставят в одном ряду с 14 июля и 5 октября 1789, 21 июня 1791 и 10 августа 1792, и князь Кропоткин вместе с тем выделяет его как самый трагический день из всех. 21 июня 1791 года, когда в Варенне предотвратили бегство королевской семьи, закончило одну эпоху. 31 мая 1793 года заканчивало другую. Теперь народ восставал не против старого порядка, а против бывших товарищей — тех, кто вместе с ним боролся за свободу нации. В том и проявляется весь трагедизм. Даже Марселетт Гуффье, та, кто не сомневалась в течение четырёх лет революции, задумалась, правильно ли это. — Как мы можем выгнать из Конвента тех, кто вместе с нами выступал против короля? — спрашивала она. Арно и сам был не в восторге от этой идеи, но понимал следующее: — Если мы стремимся добиться осязательных результатов для народа, нам остаётся лишь поднять народ и отстранить их. — Даже если придётся перешагнуть через их трупы? — ужаснулась Марселетт. Арно трудно дались эти слова: — Даже если придётся перешагнуть через их трупы. Казалось, теперь они поменялись местами. Убийство Лепелетье глубоко потрясло их обоих, и обоих изменило: Марселетт, которая всегда требовала крови врагов народа, вдруг перешла на сторону миротворцев, а Арно, который четыре года к ряду призывал к гуманности, стал более хладнокровен. Теперь он готов был на всё, чтобы закончить дело, начатое революцией. Арно жалел жирондистов, но вместе с тем видел, что они сами навлекли на себя это горе, встав народу поперёк горла и не пуская революцию дальше. Марселетт тяжело вздохнула и собиралась было подняться в комнату с красным ковром, но Арно подбежал к ней, взял ее за руки и, глядя в её блестящие зеленые глаза, попытался убедить в правильности подготавливавшегося восстания: — Если мы этого не сделаем, это будет не революция, а лишь смена одной власти на другую, пойми! Народ спрашивает, кто правит этим шоу; народ не понимает, откуда взялся новый король. Если ты жалеешь жирондистов, перечитай памфлет Бриссо! Ты видела, он настойчиво требует гильотины для всех нас, для всех, кого называет анархистами. Он не жалеет нас. Так не жалей и ты их! — Может, он прав и мы заслуживаем гильотины, которую возвели на Площади Революции? — спокойно спросила она таким голосом, что Арно испугался, осталась ли в этой девушке жизнь. Он отчётливо видел, что последние революционные события высосали из его возлюбленной много жизненных сил. Восстанием против Жиронды он отчасти надеялся приблизить их скорейшую свадьбу, но опасался, как бы эта девушка не лишилась чувств к нему, испугавшись, что в нем изничтожили человека. — Нет, Марселетт, он не прав! — Это был сперва вопрос к самой себе. Я не ждала от тебя другого ответа. Но и Бриссо столь же убеждён в своей правоте. — Поверь мне! Мы не с лёгким сердцем решились призвать на помощь народное восстание! — твердил Арно. — Более шести месяцев мы пытались прийти к какому-нибудь соглашению, но ты видишь это — один только Дюмурье едва не стоил всем нам наших голов и, более того, завоеваний нашей революции. Мы делаем это во благо всего французского народа… — Это не может быть благом! — возразила Марселетт. — Ни одно убийство не может быть благом. Раньше она так не считала. Теперь же ее как будто подменили. — Даже Марат укротил свою ярость, чтобы не допустить Гражданской войны! Дантон и Робеспьер из кожи вон лезли, чтобы свести конфликты к минимуму! На деле же мы только задерживали раскол и, что хуже всего, приостановили революцию. Все одержанные победы нужно закреплять. А мы живём изо дня в день. Изо дня в день ищем компромисс. А Вандея между тем бушует. И наше дело — подавить гордыню непокорных. При первом же поражении республиканских армий старый порядок неизбежно возвратится. Да, многие земли, отобранные у духовенства и бывших дворян, уже перешли в руки буржуазии и крестьян, феодальные повинности крестьянами не платятся и не выкупаются. Но это только временное положение. А что если завтра народ, истощенный нищетой и голодом, измученный войной, вернется, усталый, разочарованный, в свои мрачные избы и городские трущобы и даст волю старому порядку? Разве старый порядок не вернется, торжествующий, и не утвердится не далее как через несколько месяцев? Девушка опустила взгляд в пол. Арно продолжил: — Эмигранты только и ждут, когда смогут вернуть себе бывалое величие, а вместе с тем свои имущества, места в правительстве и старый режим. Народ, может, и не особенно далёк, но понимает, что хорошо для дела революции. И даже преувеличивает, что плохо для тебя. Я отлично понимаю, почему ты состоишь в переписке со своими родными, но… С тяжёлым сердцем я требую, чтобы ты прекратила это. Больше не пиши матери и отцу. Сейчас опасное время. Народ в любой момент может вспомнить о твоей фамилии, и, если, не дай Бог, выяснят о твоих письмах от и к Филиппу Гуффье, нам останется только сесть на скамью обвиняемых и ждать, пока революционный трибунал объявит дату казни. — Дай мне больше поводов, почему вы собираетесь посадить на эту скамью жирондистов! — А разве их недостаточно? — спросил Арно, глядя на нее так, будто всё это было очевидно. — Каждый день они дают новый повод! Они чувствуют, каким пятном легла на них измена Дюмурье, и нападают на нас с удвоенной яростью! Или ты уже забыла, что в начале месяца Марата арестовали за то, что он обвинял Конвент? Очнись, Марселетт! 220 голосов против 92! Они воспользовались тем, что якобинцы разосланы к армиям! В них нет ни грамма чести. — А разве они не правы? — с вызовом ответила Марселетт, выпрямив спину. — Марат проповедует убийства и грабеж. Разве не ты мне это говорил? — Может быть. Но с этим мы разберёмся тогда, когда революции ничто не будет угрожать. Одно я знаю точно уже сейчас: Марат предан нашему делу всецело. Вот что ценно. Он живет в полнейшей бедности, скрывается в подполье. И все ради того, чтобы воплотить наши идеи о свободе и равенстве в жизнь! — «Если не снести тысячи голов, ничего не будет сделано, так как двор раздавит революционеров»! — девушка неожиданно перешла на крик. — Не его ли это фраза? — Его. Но он изо всех сил старался избежать насильственного изгнания жирондистов! — в отчаянии вскричал Арно. — Он поддержал наше мнение лишь тогда, когда убедился, что выбирать приходится между Жирондой и революцией! И не его это вина. Жирондисты сами сделали это восстание неизбежным. Ты собственными глазами видела, как народ поднялся 14 апреля, чтобы освободить Марата. Марат их ни о чем не просил. Он напротив старался их угомонить. Вспомни! Вспомни, как вчера народ нес его по улицам и осыпал цветами! Вспомни, как люди несли его на своих плечах! Вспомни «день траура» для жирондистов. Заседания теперь — только ожесточённые схватки между ними и монтаньярами. Они едва не дошли до рукопашного боя, когда речь зашла о налогах! Если тебе требуются ещё какие-то доказательства того, что пока жирондисты у власти, революция не двинется с места, прения о займе это доказали. Коммуна и Шометт делают всё ради спасения нации, а Конвент потерял уважение народа. Французы устали, Марселетт. Пора с этим кончать.

***

— Скоро на берегах Сены станут искать, действительно ли существовал Париж! — грозил парижанам уничтожением их города один из жирондистов. Эти угрозы ужасно напоминали угрозы королевского двора в 1791 году и доводили народ до крайней степени негодования и сейчас, в 1793. Уже 26 мая во всех секциях шла драка между революционерами и жирондистами. Толпы людей осаждали Конвент. Часть из них даже проникла в залу заседаний и при поддержке единомышленников, уже сидевших на трибунах для публики, требовала уничтожения жирондистской комиссии. Конвент весь день упрямо сопротивлялся этому требованию и уступил только после полуночи, когда разбитые усталостью его члены не могли более выдержать напора со стороны народа. Комиссия была распущена… До сих пор Робеспьер советовал не поднимать восстания, но вечером того же дня на собрании Якобинского клуба он вскочил на трибуну с такими словами: — В случае надобности я один восстану против изменников и заговорщиков, заседающих в Конвенте! И получил при этом полное одобрение и сильную поддержку со стороны Арно. Вместе с Дантоном и Маратом они много совещались по этому поводу. Ещё 15 апреля 35 из 48 секций Парижа потребовали исключения 22 жирондистов из Конвента, и 31 мая оставалось только лишь восстать. 27 мая распущенная комиссия вдруг была восстановлена, и Париж снова закипел. — Среди революционеров нет согласия, это помешало успеху восстания и грозит успеху всей революции! — сетовал Арно. Марселетт молча поджала губы. Тихо прошла к столу и медленно опустилась на стул. Вчера, 26 мая, прошёл день ее рождения, — ей исполнилось двадцать четыре года — но она отказалась от празднования и всяких подарков. Это ухудшило состояние Арно, который, в свою очередь, надеялся, что Марселетт снова станет такой, как прежде, если появится повод, но вчера убедился в том, что из-за подготавливавшегося восстания она переживала так сильно, что неспособна была отдаваться простым радостям жизни. Она видела мощь Жиронды и боялась, что удача окажется на их стороне. Тогда — все это понимали — якобинцам, а вместе с ними в первую очередь Арно, пришёл бы конец. Целыми днями она спрашивала, что будет, если жирондисты выиграют, и тем больше Арно старался поскорее завершить начатое, чтобы открыть новый мир не столько для Франции, сколько для Марселетт и семьи, которую он стремился с ней создать. Когда он, стоявший у окна, оглянулся на неё, она спросила: — Это правда? Ее голос в конце мая был таким же, каким стал в марте. Арно надеялся, что, искоренив проблему, он вернёт Марселетт к жизни, поэтому все затруднения и вопросы, которые она задавала и на которые он боялся отвечать, опасаясь ослабить ее ещё сильнее, делали его ужасно нервозным. — Что — правда? — Арно убрал руки от подоконника и, скрестив их на груди, остановил свой взгляд на невесте. — Что «бешеные» призывают перебить всех аристократов в Париже. «Бешеные» (фр. «les Enragés») были одной из наиболее радикальных фракций французской революции. Ее лидерами были Жак Ру, Варле, Теофиль Леклерк и Клер Ларкомб. Пока они состояли в тактичном союзе с якобинцами, но стремились навязать свои правила. — Мы этого не допустим, — заверил Арно Марселетт. Она была двадцати четырёхлетней девой, а вид у неё был как у вдовы, смирявшейся с тщетностью бытия. Как будто ей оставалось молча созерцать, качать головой и закрывать лицо ладонями в сплошной безнадёге. Марселетт напоминала Арно статую ангела, молча сидевшего в своей печали и закрывающего лицо руками, потому что ему больно видеть, как мир разваливается на его глазах, и потому что невыносимо осознавать, что он не в силах ничего изменить. — Мы этого не допустим, — повторил Арно. — Я обещаю, Марселетт. Чувствовалось, что в этом прекрасном человеческом механизме произошла тяжкая авария.

***

Клуб восстания собрался во дворце Епископства и назначил для целей восстания комиссию шести. В свою очередь «бешеные» и правда хотели устроить что-нибудь такое, что ужасно поразило бы всех контрреволюционеров и особенно мятежную Вандею. Кроме истребления аристократов, они поговаривали о том, чтобы в ходе восстания убить всех жирондистских лидеров. К счастью, Арно сдержал слово. Планы «бешеных» встретили сильное сопротивление — Дантон, Робеспьер и Марат решительно выступили против всяких избиений. Вместе с тем их поддержали совет Коммуны, мэр Парижа Паш, Совет парижского департамента и все народные общества. Тут же встретились с другим препятствием — паника буржуазии, которая переживала, как бы не пострадала при восстании ее собственность. Друг Арно, якобинец Ассенфрац, который ранее открыто заявлял, что ничего не имеет против грабежа богатых, говорил так: — Их насчитывается 160 000 человек, имеющих постоянное жительство в Париже. Они вооружены и вполне способны отразить силы тех, кто захотел бы их ограбить. Очевидно, фактически невозможно будет чинить грабежи. Я приглашаю вас всех обязаться скорее погибнуть, чем допустить нападения на имущества. Эту клятву произнесли в ночь на 31 мая в Коммуне и даже в Епископском дворце «бешеными». Однако, накануне восстания, как и всегда, никто не мог знать, поднимется народ или нет. Опасаясь, что крайние элементы общества могут убить жирондистов прямо в Конвенте, решили, что восстанием будут руководить все революционные собрания сообща: Совет Коммуны, Совет департамента и Общий революционный совет крайних, заседавший во дворце Епископства. Образовался Общий революционный совет. Решено было, что над отдельными личностями не будет совершено никакого насилия и что имущества не будут тронуты. Ограничатся только давлением на Конвент, чтобы заставить его выдать революционному суду виновных депутатов.

***

По закону, тот, кто ударит в набат, должен быть предан смертной казни. Марат не учитывал этого и утром 31 мая раскачал и ударил колокол городской ратуши. Это стало сигналом к началу восстания, и скоро набат раздался по всему Парижу. — Кто палит из пушек у Нового моста? — спросил впопыхах Камиль у своего товарища в час дня, указывая в сторону острова Сите, откуда раздавались мерные набатные выстрелы. Его товарищем был якобинец Луше, который не успел ответить, потому что к ним на серой лошади подскакал Ассенфранц и громогласно заявил: — Сама революция, Демулен! Камиль обрадовался другу и с большим энтузиазмом поприветствовал его: — Ассенфранц! — Откуда ты взялся, черт возьми? — выругался Луше, отряхивая чулки от пыли, которую нагнала лошадь своими копытами. — Я только что от Анрио, — ответил Ассенфранц, исполненный революционного пафоса. — Дело плохо. К зданию Конвента уже прибежали два батальона, верные жирондистам. Они расположились напротив Тюильри. Сам Анрио окружил здание с 48 пушками. Мы уже встречали Франсуа Анрио однажды. Однако теперь он был не просто Анрио, не просто командиром батальона секции санкюлотов, а начальником всей национальной гвардии, потому что так пожелал Общий совет. — 48 пушек?! — переспросил Луше и захохотал. Разразившись смехом, он не дал развиться своему негодованию. — 48 пушек? — повторил за ним Камиль. — Так возьмите и те, что у Нового моста стреляют! Так шансов станет намного больше. — Нет, вы меня не поняли, — раздражился Ассенфранц и соскочил с лошади. — Не в орудиях проблема, а во всеобщей нерешительности. Что это за дело? К чему нам оружие, когда никто ничего не предпринимает? — Да о чем ты! — удивился Демулен. — Весь Париж на ногах. — А ноги нам к чему, если просто будем бегать по Парижу и кричать о том, как недовольны жирондистами? Никого нет около Конвента! Ни-ко-го. Один только Анрио с пушками. Ни 48, ни 58, ни даже 108 пушек не выстоят перед речами Верньо, если у Конвента сейчас же не появятся люди! Ассенфранц был прав в каждом своём слове. Восстание казалось неудавшимся, энтузиазм спадал час за часом. Лишь вечером в залу Конвента наконец хлынули массы народа, и монтаньяры впервые за целую вечность почувствовали поддержку. Робеспьер так воодушевился, что тут же потребовал повторного и окончательного уничтожения Комиссии двенадцати и отдачи ее членов под суд, а заодно и возбуждения преследования против 22 жирондистов, о которых мы говорили ранее, но Конвент удосужился исполнить лишь первое требование. Дело ограничилось второстепенными уступками. Жирондисты остались на своих местах в Конвенте при полной силе. Но Париж поднялся снова. 2 июня он и правда поднялся целиком и полностью, чтобы раз и навсегда покончить с жирондистами. Более ста тысяч вооружённых человек окружили здание Конвента. Они привезли с собой 163 орудия и требовали, чтобы жирондистские вожди подали в отставку и чтобы те самые 22 были исключены из Конвента. Известия, полученные из Лиона, придали восстанию сил так же, как появление Арно на стене Бастилии четыре года назад: оказалось, что 29 мая полуголодный народ Лиона восстал, но роялисты при поддержке жирондистов потопили восстание в крови, убив 800 человек. Париж озлобился до невозможности и выместил свой гнев на Жиронде. Народ объявил, что никого не выпустит, пока не состоится исключение жирондистских вождей. В тот же день арестовали мадам Ролан. Ее мужу, бывшему министру Ролану, удалось выехать. Жирондисты же сопротивлялись и дальше. Однажды они даже попытались покинуть здание, но Анрио вынул саблю и прогремел: — Канониры, к орудиям! Вышедшие на площадь жирондисты вынуждены были вернуться. Через три дня Жиронда покорилась. 31 жирондист был исключён. Конвент пал. Марат держал в Якобинском клубе торжественную речь по этому поводу, а Арно верхом на гнедом жеребце мчался домой, чтобы сказать своей любимой наконец: «Мы победили!» Едва лошадь затормозила около крыльца дома на набережной Единства, Корде вытащил ноги из стремян, спрыгнул на мостовую и, не удосужившись даже привязать коня, рванул в дом. Уже на лестнице его встретило тихое женское пение: Мадам Вето грозилась, вишь, Что передушит весь Париж. Но, черт её дери, Не дремлют пушкари… Это пела Марселетт. Король обет нарушил свой, Как «верный сын» правит страной. Ему держать ответ… Пощады больше нет… Пение было таким тихим и нежным, что трудно было разобрать слова до тех пор, как он сам не вошёл в комнату. Тут-то Арно и понял, что за песню она пела. Марселетт сидела у открытого окна, расчесывала свои длинные рыжие с медным отливом волосы и мурлыкала «Карманьолу». Арно любил смотреть на эту тёплую домашнюю картину. Он рад был бы созерцать ее целую вечность, но не мог более терпеть и ждать, когда наконец исполнит то, зачем пришёл. Сколько бы предложений руки и сердца за свои двадцать четыре года Марселетт Гуффье ни получила, принять его она могла только у одного мужчины. — Любовь моя! — нежно прошептал он, приближаясь к ней. Только тогда Марселетт заметила его, прервала своё тихое пение и испуганно уставилась на Арно. Она заведомо ожидала от него плохих вестей. Ее дыхание замерло, но его тон и улыбка убедили ее расслабиться. — Сколько месяцев я мечтал, чтобы ты услышала от меня эти слова… С этими словами и улыбкой любования, глядя на девушку влюблёнными глазами, Арно опустился перед ней на колени. Глаза Марселетт забегали. Она стала подозревать, к чему он вёл, но ей слишком сложно было в это поверить. Не снимая с губ улыбки, Корде достал из внутреннего кармана своего камзола бархатную красную коробочку, и сердце Марселетт бешено забилось о рёбра. Пальцы Арно открыли коробочку, и взору девушки открылось кольцо из жёлтого золота с большим изумрудом в центре ободка. — Марселетт, — произнёс Арно торжественно, — стань моей женой! Он очень боялся. Боялся, что она больше не захочет этого. — Неужели?.. Неужели все наконец кончено? — глаза Марселетт заслезились от счастья. — Жиронда… Арно положил руку поверх ее ладони. — Всё кончено, любовь моя. Мы победили. Марселетт выронила расчёску из своих рук и секунду спустя бросилась ему на шею. Он обнял её в ответ и заметил, что плечи девушки дрожали от рыданий. Он понимал, почему. Он и сам хотел расплакаться.