Марсельеза

Если бы во Франции XVIII века жила любопытная птица, которая направлялась бы каждый раз туда, где крови проливалось больше всего, 10 марта 1793 года эта птица взмыла бы в небо над гильотиной площади Революции, покинула Париж и вскоре оказалась бы на западе, в обширной области между Бретанью и рекой Луарой. Это гремела Вандея. Мы недавно вспоминали тот случай, когда Дантон рассказал Арно о вандейских настроениях, предрекая контрреволюцию. Вернёмся к истокам и разберемся, как все это началось. Вандейцы разозлились не сегодня. Ярость их нетерпеливо закипала с самого февраля, а в марте наконец произошёл взрыв. Когда Франция начала новую войну с Англией и Голландией, а Россия в лице Екатерины II разорвала с ней любые дипломатические отношения, Конвент дал повод для нового восстания. На этот раз контрреволюционного. Самая суть проблемы заключалась в том, что положение на театре военных действий в начале 1793 представлялось в очень мрачном виде: успехи, одержанные осенью, более не повторялись. Чтобы продолжить наступление, французам было необходимо пополнить армии, но волонтёров записывалось всё меньше и меньше, потому что люди отлично знали, как принимали волонтеров генералы и генеральные штабы, в основном относившиеся к роялистам: их не хотели брать в свои полки, называли трусами и расстреливали за первую же ошибку. Дабы довести войска до полумилионного состава, 6 вантоза, то есть 24 февраля, Конвент выпустил декрет о призыве в армию трёхсот тысяч человек. — Это хорошим не кончится, — предостерегал Арно. — Если вы начнёте забирать у женщин их мужчин и отправлять на войну их сыновей, они в конце концов снова выйдут на баррикады, чтобы свергнуть власть. Все чувствовали в этом здравую мысль, но иного выхода у революции не было: либо сдаться и потерять все свои заслуги, либо бороться и будь что будет. Война была главным вопросом минуты. Свинцовые гробы богачей переплавливали на пули, колокола и бронзовые церковные принадлежности — на пушки; сами церкви превращали в мастерские, где тысячи людей изготавливали обмундирование для волонтёров под могучий гимн де Лиля — «Марсельезу». А волонтёров-то и не было! Робеспьер не хотел войны. Со временем и у революционно настроенного народа стало отбиваться такое желание: если 20 апреля 1792 года, когда была объявлена война Австрии, население восточной Франции встретило это известие с большим энтузиазмом и немедленно массами отправилось записываться в добровольцы под звуки песни «Ça ira!», а на юге и западе вовсе не желало воевать, то к 1793 году волонтёров не могли найти даже на востоке, так что это внушительное число — 300 000 человек — распределили на несколько департаментов — по столько-то на каждый, столько-то на каждый округ и столько-то на каждую коммуну. Сперва они должны были вызывать волонтёров, но если нужного числа солдат не набиралось, коммуны должны были самостоятельно решить, каким способом они мобилизуют людей, не желающих воевать: по жребию, по назначению и так далее. Чтобы побудить французов к поступлению на службу, Конвент не просто обещал солдатам пенсии, но даже давал им возможность покупать национальные имущества в рассрочку, выплачивая каждый год своей пенсией десятую часть покупной цены. Для этого было ассигновано 400 миллионов, но, по-видимому, всё осталось в виде обещаний. Денег не хватало ни на что. Можно было бы выручить их с продажи имений эмигрантов, но имения бывших аристократов покупали очень неохотно, так как боялись, что эмигранты вернутся во Францию и отберут свои владения у откупщиков. А впрочем, главным затруднением были не деньги, а офицеры. За изменой маркиза де Лафайета последовала измена генерала Дюмурье. Марат всегда называл его изменником, несмотря на то, что большая часть французов обожала Дюмурье за победы при Вальми и Жемаппе, а тут ещё и война с Англией, которая усмотрела подходящий момент для того, чтобы подорвать соперничество Франции на морях и отнять у неё колонии, а то и вернуть отвоёванный ещё в XVI столетии Кале. Тори, стоявшие в Англии у власти, воспользовались впечатлением, произведённым на англичан казнью Людовика XVI, чтобы двинуть страну к войне, а заодно и задавить зарождавшиеся революционные настроения в Лондоне. Однако французские политики не осознавали, что война на море неизбежна. Даже Дантон рассчитывал, что виги, часть которых увлекали идеи свободы, свергнет торийское правительство и прекратит войну с Францией. В действительности же Англия уже сплотилась, увидев, какие выгоды можно извлечь из этой войны. Английские дипломаты не стали терять времени, и первой их мишенью оказался как раз Дюмурье. Они маневрировали так, что сумели склонить генерала на свою сторону, внушив ему, что помогут восстановить во Франции новую конституцию, а Дантона в то же время убеждали, что виги скоро захватят власть и заключат с Францией мир. В итоге англичане умудрились даже свалить ответственность за войну на французов. Положение дел на северной границе сильно изменилось, и теперь завладеть Голландией стало необходимостью. Тогда же командовавший французскими армиями Дюмурье вступил в соглашение с австрийцами: помог им вступить в Бельгию и тут же сбежал в Голландию — невозможно было изощриться сильнее, чтобы лучше послужить австрийской армии. Париж переполошился, а 3 марта ко всему прочему стало известно, что в Бретани вот-вот начнётся контрреволюция и что в Лионе уже поднялись против революционной коммуны. Дантон был в то время в Бельгии. Письма Арно убедили его в безотлагательности скорейшего возращения в Париж, и Дантон прибыл туда незамедлительно. Он тут же вышел на трибуну в Конвенте: — Хотим ли мы свободы? Если нет, то всем нам остаётся погибнуть, а если хотим, то пойдём на фронт, если это необходимо!  Ему тут же зааплодировали. — Главный рычаг, приводящий в движение неприятельские войска, скрывается в английском кабинете! Но овладеем Голландией, и Карфаген будет разрушен! Над Парижем снова взметнулся чёрный флаг. La patrie en danger à nouveau.

***

Тогда-то и понеслась волна добровольцев. Могучая речь могучего Дантона могучими словами призвала французов к патриотизму. Вечером 9 марта на улицах Парижа был устроен прощальный ужин перед тем, как набранные батальоны должны были выступать. Но никто больше не веселился, как в 1792, — народом овладел упадок сил. — Нужно было бы восстание в Париже! — заметил Дантон. — Иначе не миновать беды с такой вялостью. И волнения действительно начались: крестьяне требовали пособия от нажившейся на революции буржуазии, но правительство этого не хотело, так как считало, что накопление богатств в частных руках — лучшее средство для обогащения нации. И все же оно боялось, как бы бедные в больших городах не выступили против богатых. И боялись не только они — вся Франция гудела. В ушах людей ещё не отзвучали сентябрьские расправы, и народ боялся новых убийств. Якобинцы поспешили заглушить панику, притворившись, что доверяют Дюмурье. Даже Арно и Марат стали работать в одном направлении. Все сплотились, чтобы отразить иностранное нашествие, более опасное, чем предыдущей осенью. Все, кроме жирондистов. Так что 10 марта куча народа пошла разбивать станки жирондистских газет, издаваемых Горсаром и Фьеве. Ну, а в Вандее… Взгляните на Вандею. Вот она, грохочет, животрепещет, спровоцированная на истребление республиканцев. Шесть дней назад в Шоле молодёжь расправилась с командиром местной Национальной гвардии, а сегодня восстание случилось в Машкуле. Вот она! Вот она! Новая Варфоломеевская ночь, о которой кричал Камиль за два дня до Великой революции! Посмотрим всё же на это восстание глазами любопытный птицы. Вот мы парим, под нами — город Машкуль. Сто тысяч христиан вышли на улицу с оружием в руках, чтобы поохотиться на республиканцев. Среди них — трубачи. На каждом, кто сегодня вышел на улицу для свершения правосудия, значился опознавательный символ — сердце Иисуса из красного сукна, вышитое на куртке. Вандейцы назвали себя Католической и Королевской армией. Вдруг один из толпы трубит в рог, и народ устремляется на его зов. Этот сигнал трубачи давали каждый раз, когда замечали «зверя», — а «зверями» были все республиканцы Машкуля — и народ впоследствии линчевал обнаруженного. Вот она! Настоящая охота, травля! Против этого дикого восстания Конвент мог выставить всего две тысячи человек, рассеянных по всей Нижней Вандее, от Нанта до Рошели. Священники и дворяне поддерживали местное население. Никому здесь не нравилась политика Конвента. Никто не хотел отдавать своих мужей, братьев и сыновей на войну. Эти же люди ещё после казни Людовика выходили на улицы, объявляя о своей преданности Людовику XVII, сыну казнённого короля, малолетнему дофину, заключённому в Тампль. Мальчику было всего семь лет, а в январе 1793 вся Европа и все роялисты Франции уже признали его королём. И пока вандейцы расправлялись с революционерами в Машкуле, обеспокоенный этим восстанием Ковент в Париже совещался по поводу создания революционного трибунала. Барер — член Учредительного собрания и Конвента — попросил отложить этот вопрос до следующего дня. — Отсрочку на голосование! — выкрикнул кто-то с мест. Тут же возникли горячие прения по поводу того, будут ли присяжные назначаться из числа граждан всех департаментов. — Закройте заседание, уже шесть часов! — раздались недовольные голоса. — Заседние закрыто, — послушался председатель. Но Дантон не для того срочно покидал Бельгию, чтобы позволить Конвенту просто разойтись, ничего не предприняв. Он не удержался и снова вскочил на трибуну: — Я прошу всех честных граждан не покидать своих мест! Все в недоумении переглянулись. К двери, однако, никто не пошёл — все остались на своих местах, как просил Дантон. — Как, граждане! Неужели в момент грозной опасности, в тот момент, когда наше положение таково, вы могли бы разойтись, не приняв решительных мер, каких требует от вас спасение народного дела? — продолжал Дантон. — Поймите же, сколь важно принять своевременно юридические меры, которые карали бы контрреволюционеров, ибо трибунал необходим именно для них; для них этот трибунал должен заменить верховный трибунал народной мести. Враги свободы переходят в наступление; всюду разбитые, они ведут подпольную работу провокации. Видя честного гражданина, занятого у своего очага, ремесленника, занятого в своей мастерской, они имеют глупость верить, что они составляют большинство… Хорошо же! Вырвите их самих из рук народной мести — этого требует гуманность… — Сентябрь! — воскликнул кто-то, намекая на содействие Дантона сентябрьским убийствам, но Жорж правильно отреагировал на эту провокацию: — История подтверждает эту истину, и так как в этом собрании посмели напомнить о кровавых сентябрьских днях, о которых честный гражданин вспоминает с трепетом, я позволю себе громогласно утверждать, что, если бы в то время существовал революционный трибунал, народ в те ужасные дни не запятнал бы себя беспощадно пролитой кровью. Я буду утверждать, и меня поддержат все свидетели тех кровавых событий, что никакая человеческая сила не имела власти удержать взрыва народной мести. Используем же ошибки наших предшественников! Сделаем то, чего не сделало Законодательное Собрание. Будем страшными, чтобы избавить народ от необходимости быть страшным. Организуем трибунал не как благо, — это невозможно — но как наименьшее возможное зло, и пусть народ знает, что меч закона неотвратимо обрушится на головы всех его врагов… Я требую, чтобы он был организован немедленно. Я не требую никаких мер, которые могли бы способствовать дезорганизации, я предлагаю только средства, могущие усовершенствовать наш аппарат. — Ты действуешь, как король! — Из толпы выступил какой-то мужчина. — А ты рассуждаешь, как трус! — огрызнулся Дантон. Тут же послышались возгласы, призывавшие к порядку нарушителя тишины. Дантон продолжил: — Я прошу Конвент обсудить мои доводы и отнестись с презрением к позорным и оскорбительным прозвищам, которыми меня осмеливаются награждать. Заседание закрыли в семь часов и в тот же день утвердили декрет о создании революционного трибунала. Дантон добился своего. Но в восточной Франции дела шли не слишком хорошо: армия под начальством Кюстина отступала перед австрийцами. А Дюмурье — тот самый, которого Марат называл предателем, — открыто восстал перед Конвентом, и случилось это 12 марта. Он послал Конвенту письмо из Лувена, упрекая Францию в том, что она присоединила Бельгию и хотела ее разорить. Через шесть дней Дюмурье атаковал австрийцев при Неервинде, нарочно дал им разбить свою армию, а 22 марта с согласия герцога Шартрского, будущего короля Людовика XVIII и сына герцога Орлеанского, вообще вступил в переговоры с австрийским полковником Маком. Он обязался очистить Голландию без сражения и идти на Париж, чтобы восстановить там конституционную монархию. Австрийцы со своей стороны пообещали поддержать их и в виде гарантии занять одну из пограничных крепостей Конде. Дантон поставил на карту свою голову и бросился в Бельгию, надеясь помешать этой измене. — Господи Иисусе, да его самого обвинят в измене! — воскликнула Марселетт, когда Арно вернулся домой с этим известием. — Он звал с собой Жансонне и Гюаде, — добавил Корде. — Думал, так будет больше шансов уговорить Дюмурье передумать, но они отказались. — Жансонне? Друг Дюмурье? — Именно. А ещё жирондист, как и Гюаде. Марселетт побледнела и села на стул. — Когда он уехал? — спросила она спустя минутную паузу. — Уезжает сейчас. Я уезжаю с ним. Ему казалось, что Марселетт бледна до невозможности, но, когда он сообщил о своём отбытии, девушка и вовсе стала белее снега. Она тяжело задышала, заморгала; ее глаза тут же налились слезами. Прошло несколько секунд, прежде чем она нашла в себе силы наброситься на него: — Ты не можешь! Не можешь так поступить! Если что-то произойдёт, если тебя обвинят, ты будешь казнен! Вместе с Дантоном! Вместе с Дантоном вы оба будете осуждены трибуналом, создания которого вы сами и добивались! Какой парадокс! Нет, ты видишь? Какой парадокс! Это как Гильотену быть казнённым на гильотине! — Но нас ещё не осудили, — попытался успокоить ее Арно и обхватил это прелестное лицо ладонями, но девушка убрала от себя его руки, глубоко потрясённая его заявлениями. — Если мы вернём Дюмурье республике, — а мы, клянусь головой, вернём — нас ещё и наградят, не то что обвинят в измене. Но Арно просчитался. Они нашли Дюмурье в полном отступлении после Неервинде и поняли, что измена уже совершена. Дантон и Арно с большим трудом смирились с этим и вернулись в Париж 29 марта. К счастью, ни Арно, ни Дантона в измене не обвинили, но по городу стал расползаться ужас: единственная армия, которая могла остановить врагов, возможно, уже шла на Париж с войной. Парижане снова взялись за оружие и захватили артиллерию. Они пошли бы против Конвента, если бы панику не удалось остановить. Через несколько дней Конвент прислал к Дюмурье комиссаров, и тот повелел их арестовать, но французская армия за ним не последовала, и Париж смог вздохнуть спокойно. Однако на следующий день Дюмурье вместе с австрийцами выпустил прокламацию, в которой герцог Кобургский возвещал Франции, что идёт вернуть французам их законного конституционного короля. Дантон, Робеспьер и Марат в согласии с Пашем и Шометтом не дали панике развиться, и Конвент назначил Комитет общественного спасения, которого наградил очень широкими, почти диктаторскими полномочиями. Эта мера решила дальнейшее развитие революции. Состав Комитета общественного спасения выбирался Конвентом, но вот что знаменательно: позже Комитет станет выше этого Конвента и приобретёт во всех отраслях управления громадную власть. Любое его распоряжение будет автоматически становиться законом. Мы видели, что Арно старался держаться подальше от любых революционных комитетов, но к апрелю 1793 года он так приобщился к политике и так много времени проводил с Дантоном, что просто не смог отказать ему, когда тот предложил кандидатуру Корде как постоянного члена Комитета общественного спасения. Вместе с ним были избраны Барер, Дельмас, Бреар, Камбон, сам Дантон, Гитон де Морво, Трельяр, Делакруа и Робер Ленде. Наполеон был наконец удовлетворён и хвалил друга в своих письмах. Между делом продолжали говорить о Дюмурье. Все понимали, что один он никогда бы не решился на измену. У него должны были быть сильные связи в Париже, в Конвенте… Где-то там вилось гнездо измены. «Конвент изменяет» — так говорилось в адресе, выпущенном Якобинским клубом 3 апреля и лично подписанном Маратом. С этого момента падение жирондистов стало неотвратимым. Приближалось восстание. Вместе с тем наша любопытная птица снова взлетела бы ввысь и отправилась на этот раз в Дё-Совре, где 12 апреля ораторствовал юный Анри де Ларошжаклен, один из выживших защитников Тюильри: — Если бы мой отец был здесь, он вдохновил бы вас на большую уверенность, но я почти не знаю вас. Кроме того, против меня играют мои собственные молодость и неопытность; но я уже горю, чтобы достойно командовать вами. Так погоним же врага! Если я пойду вперед — идите за мной, если я отступлю — убейте меня, если я умру — отомстите за меня!