ice flowers

На улице — плюс пятнадцать, солнце обжигает опухшие веки ровными бликами. Перед глазами цветными пятнами всё сверкает, преимущественно красным, бьёт так, что сердце по грудине ненормально таскает. У Бэкхёна трясутся пальцы, чиркнуть зажигалкой не получается, а с балкона от шумного выдоха изо рта выпадает очередная сигарета. На шумном проспекте — жизнь, резко-быстрая, с очередями длинными. Мир шевелится и копошится, представляется личинками — поэтому нещадно мутит. На часах — полдень, а у Бэкхёна в продажной (проданной) душе — затмение лунное. Следующая сигарета на губы ложится почти ровно, но её тут же вырывают и выбрасывают вслед за предыдущей. — Не умеешь — не берись, — Кёнсу резок и холоден. На нем костюм-тройка с наглухо застегнутыми пуговицами и волосы гелем прилизаны. Бэкхён судорожно дышит, свистит носом. Стоять в одних брюках и растрепанно-опухшим рядом с каменным изваянием как-то холодно, и он поджимает пальцы на ногах. По щиколоткам — морозцем от тяжёлого взгляда. — Ты сейчас про сигареты или, — Бэкхён неопределенно мотает головой — почему-то в сторону комнаты. И тошнота снова комком в горле встаёт. Кёнсу облизывает губы и даже расслабляется — напускное, но Бэкхёну дышать уже легче. — Мы всё убрали. — Замели следы, — зачем-то говорит Бэкхён и нервно хихикает. Кёнсу опирается на перила, расстёгивает запонки, но взгляда не поднимает, становясь вдруг каким-то застенчиво тёплым. Бэкхён обнимает его со спины, смотрит вниз на жизнь-цикл, дышит в затылок. Сжимать чужую отглаженную рубашку — правильно. Спокойней не становится, но фундаментом опоры — да. Когда Кёнсу начинает говорить-шептать, Бэкхёну приходится через его плечо нагибаться. — Ты ведь знал, на что шёл. Все мы через это прошли. Стоит привыкнуть к выбитым мозгам. Бэкхён молчит, потому что. К размазанной по стенке мяше он привык, видел это почти регулярно раз в месяц, но рука вмиг становится потяжелевшей, когда отливающая чернотой рукоятка револьвера ложится в ладонь и приходится играть в русскую рулетку с жертвой. Когда видишь смерть вокруг, казалось бы, привыкаешь. Когда даришь смерть — умираешь сам. Кусочек за кусочком. — Босс гордится тобой, переживает, — Кёнсу оборачивается в его объятиях, заключает лицо в ладони — шершавые. И кровавые. И Бэкхён начинает рыдать. Опухшие веки наливаются свинцом от крупно падающих капель. Это вода, это все ненастоящее — наверняка в слезах даже соли нет, ведь Бэкхён давно высушил море внутри себя. Кёнсу целует его, касается губами щёк, лба, мокрых ресниц. Шепчет что-то, не отпуская. Бэкхён всегда плакал некрасиво, линия рта изгибалась неправильной ломанной, но Кёнсу плевать. Потому что сам проходил через это — один на один, ковыряя стены в тёмной комнатушке, заливисто хохоча. Потому что мечтал о ком-то тёплом под боком, чтобы говорил, что пройдёт, что душа может и не оживёт, но они разделят её на двоих и будут функционировать вместе. Бэкхён и Кёнсу — слаженный механизм. Бэкхён и Кёнсу — преемники тёмного мира. Поэтому цепляются сейчас друг за друга, забывая о коротком задании босса на дисплее измазанного кровью экрана, думая, что всё это только их — на двоих. - сблизтесь -