Проклятье Черного Рода

Знакомые дома не те. Пустыня затемнённых улиц. Не говори о темноте: Мы не уснули, мы проснулись.

      Когда Вальбурга в третий раз теряет их ребенка на ранних сроках беременности, Орион лишь сухо кивает. Ограничивается задумчивым взглядом, брошенным вскользь на обеспокоенного натянутой атмосферой лекаря, и не произносит ни слова. Словно и обсуждать здесь нечего. Словно это нормально и вполне осмысленно, застыв на пороге их до нелепого вычурной спальни, впитывать глазами густую кровь цвета кармин быстрее шелковых простыней. Словно самое время, обеспечивая разуму абсолютную деменцию, обещать постороннему человеку присмотреть за своей супругой, ее распорядком дня, питанием и избавиться от всех вещей, что могли бы напоминать об этом случае. Выкинуть дорогое постельное белье ручной работы — исключительная прихоть новой хозяйки дома на площади Гриммо — и сделать очередной ремонт. Четвертый за этот год. Кажется, проще выставить со всеми этими мелочами задыхающуюся от непролитых слез Вальбургу куда-то за порог. И лучше за сотню миль отсюда. Соорудить ей из ее же коробок для аксессуаров и обуви крохотный дом и оставить там жить. Будто надоевшую собаку-дворнягу, что гадит, где попало, или длинношерстного кота, внезапно вызвавшего сильнейший приступ аллергии у всех остальных членов семьи. И так бы действительно всем было лучше и проще, да только, как ни крути, от Блэк за версту тянет породой, и это, пожалуй, единственное, с чем ей повезло.       Аристократы не разводятся.       Аристократы мучаются всю свою жизнь и проклинают друг друга.       Аристократы ненавидят родителей и параноидальные обычаи, но передают их из поколения в поколение: портить жизнь своим наследникам — нечто сродни зависимости.       Когда Вальбурга в третий раз теряет их ребенка на ранних сроках беременности, Орион не чувствует ничего даже сильнее обычного. Просто очередной дефект на изначально потрепанном товаре с непомерно завышенной ценой, о котором он вскоре забудет. Выкинет из головы очередную чепуховую информацию, сделав всего лишь одну пометку в своем ежедневнике: нет ничего более мерзкого, чем женщина, ходившая по рукам и не способная произвести на свет потомство. Слишком сухо для мемуаров. Слишком эмоционально для Лукреции, которая обязательно содрогнется, вчитываясь в эти строки. А затем улыбнется. Своей нежной улыбкой и большими молящими глазами цвета ясного неба. Убаюкает его колыбельной из их излишне далекого детства и долгими поцелуями вберет в себя братскую боль. Потому что одна она способна понять его в действительности. И, возможно, Кикимер, закончивший выпроваживать лекаря и без лишних слов наполняющий пустой бокал в руке хозяина янтарной жидкостью. Кажется, что-то из коллекции прошлого века, бережно хранимой отцом для особых случаев. Кажется, такими темпами выкидыши Вальбурги станут закономерностью, а не особым случаем. И это то немногое, что ему действительно жаль.       — Кикимер просит прощения, но не может не узнать, как чувствует себя госпожа...       Проклятье. Орион давится терпким вкусом виски, проливая большую часть содержимого на идеально выглаженные черные брюки, и кривится от пресловутого слова `госпожа` как от надоевшей головной боли. Здесь везде она. В этом доме каждый угол буквально кричит о своей верности и принадлежности новой госпоже, а Блэку просто противно. Вальбурга — ничтожество, со школьной скамьи пресмыкающееся у его ног, лишь бы он обратил на нее свое драгоценное внимание. Вальбурга — сатрап, заполняющий своими высокомерными капризами все окружающее пространство. Вальбурга — гетера, которую Орион больше всего на свете хотел бы назвать куртизанкой или путаной, да только счетчики их измен друг другу застыли на равных числах, и это не может давать покоя. Потому что он видит ее настоящую. Без этого блеска и лоска, что затмевает глаза остальным. Без этих низкосортных манер и ужимок, из-за которых его мать в истинно Блэковской обители до сих пор не признают настоящей хозяйкой. Из-за которых все остальные в истинно Блэковской обители с первого дня готовы языками вылизывать стены и мебель, лишь бы на кристально-чистой Вальбурги не было ни пылинки.       — Все в порядке, Кикимер. А будет еще лучше, если ты приготовишь мне крепкий кофе без сахара, молока и сливок. Просто кофе.       — Тебе нельзя.       Когда Вальбурга в третий раз теряет их ребенка на ранних сроках беременности, Орион понимает, что ему абсолютно плевать. Первый раз это было неожиданно больно — осознавать, что твой наследник предпочел умереть, чем родиться в таком мире, в таком месте и в такой семье. Второй раз это было намеренно обидно — осознавать, что ты пытался исправиться, упрямой рукой прорисовать эскиз идеальной семьи до мельчайших деталей, но невинному дитяти все равно чего-то не хватило. Третий же раз это необычайно пусто: не сжимаются сердечные мышцы, не перехватывает дыхание. Просто усиливается ощущение безболезненной бесполезности и каких-то неоправданных чаяний, в которых, безусловно, виновата она. Хрупкая фигура, застывшая в длинной ночной рубашке одиозного, фиолетового цвета, прямо на последних ступенях высокой лестницы из черного мрамора.       Намертво вцепившись тонкими пальцами в позолоченные перила и из последних сил борясь с жутким головокружением и разыгравшимися различными болями, она пытается дыханием убрать перепутанные иссиня-черные волосы с глаз и не упасть прямо здесь. Только не демонстрировать свою слабость и немощность перед собственным дьяволом. Только не тешить его самомнение своими альковными страхами. А ему будто совсем все равно. Даже не косится в ее сторону, предпочитая с огромным усердием вытирать алкоголь со своих штанин. Словно бумажные салфетки не втирают пятно, а помогают избавиться от него. Словно он еще когда-то наденет эти испорченные брюки, на месте которых Вальбурга искренне желала бы оказаться. Чтобы от нее тоже так просто избавились. Чтобы перестали считать пустым местом интерьера, которое срочно нужно заполнить. Потому что ей, как и ему, абсолютно плевать. Не на себя. На всех обитателей этого дома и их до жалкого участливые мнения. Потому что ей, в отличие от него, важен лишь он. И немного ее собственная судьба, застывшая на кончиках широких мужских пальцах, будто на краю обрыва.       — Неужели волнуешься?       В ее голосе сквозят остатки заготовленного яда, а глаза непроизвольно смыкаются намертво. В его руках пыль, остающаяся от перемолотой и искалеченной судьбы супруги и треклятого барельефа за ее спиной. Глупое и совершенно детское желание — испугать ее силой, ударяя кулаком в стену в нескольких миллиметрах от бледного лица. Зато можно с чистой совестью сделать выговор Кикимору и за испорченные брюки, и за неубранный дом. Вот только все это будет потом. А пока Орион жестом, дарящим милость, откидывает мешающие пряди с женского лица и, удивляясь холоду этой бархатной кожи, покидает поместье. Чтобы раствориться в пестрой толпе волшебников и, уединившись в каком-нибудь нибудь пабе не знать, как внутри Вальбурги что-то ломается. Без звонких звуков разбитого фарфорового блюдца или выбитого витражного стекла. В ней надломом за надломом измельчается то, что не поддается починке, и появляется дурманящее осознание.       Она уже давно не Бурга и даже не юная мисс Блэк. От нее не пахнет ягодными духами, а на щеках не бывает румянца. Она Вальбурга, для многих миссис Блэк, от которой веет властью и вседозволенностью, величием и своеволием. Она калечит жизни и ломает судьбы, выражая презрение какой-нибудь молодой леди на светском приеме. Она меняет уставы и заставляет себя уважать даже тех, кто откровенно ее ненавидит. И она подарит Ориону наследников — непосильную для него ношу, что станет не гордостью рода, а его незаконченной панихидой. Она сломает судьбу Блэков также, как они когда-то сломали ее — наивную девочку с большими глазами и предельно искренней улыбкой, до последнего мечтавшую быть просто счастливой и хоть немного любимой.       Холодными и надменными никогда не рождаются — ими всего лишь становятся, до сыта наевшись горькими объедками собственной недожизни.