Проклятье Черного Рода

Я тогда ошибку допустила: Я решила справиться сама, И родным своим не сообщила И потом почти сошла с ума.

      Кэрроу — не семья и даже не древний род, что заботится о предках и минувших традициях. Просто группа людей, в чьих жилах течет не кровь, а раскаленное до предела безумие. Оно обжигает внутренности и придает им особую форму. Будто оправу старинной картине. Вот только ровно не всегда получается.       Кэрроу — не сумасброды и даже не шизофреники, что не умеют отделять фантазию от действительности. Просто красивый диагноз, выведенный закругленными буквицами на гербах и портретах. Он наянливо въедается в сознание и излишне ретиво дает осознать. Ты не особенный. Ты всего лишь один из них всех. Людей, что не рождаются здоровыми.       Кэрроу — не история и даже не сплетни, что выдумывают в обществе ради собственного удовлетворения. Просто альковное проклятие, оставленное наследником словно в насмешку. Оно не мешает. Потому что к десяти годам ты привыкаешь. Ощущать себя ферзем. С которым предпочитают на связываться.       Когда человек долго смотрит на часы, он начинает замечать закономерность: минутная стрелка всегда безуспешно пытается настичь часовую, а секундная — мечется между ними, словно не зная, чью сторону ей следует выбрать. Может и правда — не знает?       Когда человек долго смотрит на часы, он начинает делить все пространство на четверти. Первая четверть — собственная жизнь с переплетенными не мужскими и женскими пальцами, а пустыми мыслями и утраченными чувствами. Она разбивает сознание и разрушает остатки того, что называется людьми благоразумием. Вторая четверть — окружающая тебя атмосфера. Порой излишне разряженная. Впрочем она лишь сопутствующая декорация — не стоит столь долго мучиться. Третья четверть — жизненные условия и обстоятельства, знать о которых не позволяется никому. Они не имеют значения. Или только тебе так хочется верить в подобное безобразие? Четвертая четверть, она же последняя, — человек, который всегда слишком рядом и в одночасье непростительно далеко. Это сходственно со сладким ядом. Который не способен убить или ввести в состояние транса — только разрушить жизнеспособные клетки до состояния невозвратимости. И этого ему будет достаточно.       Когда человек долго смотрит на часы, он начинает становиться зависимым от их размеренного тиканья. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Где-то внизу хлопает дверь. Где-то внизу из ниоткуда появляются домовые эльфы с почти что искренне горящим в глазах желанием помочь чем-либо. Где-то внизу она отрицательно качает головой и разрешает им идти отдыхать. Где-то.       В его мир врезаются невесомые шаги. Тихие. Аккуратные. Их не различишь и не услышишь, если только не знаешь ее. Не улавливаешь частоту ее дыхания в этой чертовой, разряженной тобой атмосфере, и не являешься им. Причиной ее почти что бесцветного дыхания.       — Я ждал тебя. — он смотрит в одну точку и говорит спокойно. Излишне спокойно. Это напоминает очередное недолгое затишье перед новой бурей, и она бы обязательно поежилась — да только привыкла. Давно уже как.       — Я знаю. — шляпа с широкими полями, ничем для него не отличающаяся от сотни других таких же, купленных им, ложится на спинку обтянутого черным бархатом кресла. Она никак не реагирует. Садится на пол прямо напротив него и наблюдает за его бегающими зрачками, что пытаются повторить траекторию часовых стрелок. Одна из самых нелепых и раздражающих привычек, выбранных им для создания собственного образа. Для поддержания его гармоничной целостности. В нем ничего естественного. Кроме неконтролируемой ярости.       — Ты долго. — отрывисто и сквозь плотно стиснутые зубы. Констатация факта. Не более. Ей снова непомерно хочется встать и уйти. Исчезнуть с глаз, не оставив после себя даже и капли запаха. Словно ее здесь никогда и не было. Словно она не хозяйка Кэрроу-мэнора. Словно она не его жена. Она даже представить себе не может, насколько ему самому хочется того же самого.       Он отрывается от напольных часов, смастеренных несколько веков назад из красного дерева, и наслаждается их единственным звонким ударом. Час ночи. До выпугивающего отличное время, чтобы продолжить выяснения семейных отношений. Или то подобие на них, которым они живут изо дня в день. Взгляд скользит по острым плечам, спрятанных под полупрозрачной вуалью, и поднимается выше. Сочетание фиолетового синяка с кровавыми подтеками и идеально бледной фарфоровой кожи — зрелище для истинного ценителя. Коим он и является.       — Боишься? — его пальцы, которые определенно холодные, не достигают желанной цели. Она отворачивается раньше, чем он успевает среагировать. Она первый раз в жизни хочет кричать не для того, чтобы он обратил на нее свое внимание, а для того, чтобы он не смотрел на нее. Такую поломанную.       — Имею право. — он и понятия не имеет, на какую из его фраз она сейчас отвечает. Лишь запоздалая мысль на задворках сознания напоминает, что ему все равно. Напоминает или убеждает? Им некогда разбираться во всем том безумии, что составляет их семейную жизнь.       — Ты знаешь, я никогда не перехожу грань… — едва початая фраза утопает в воздухе. Он позволяет себя перебить. До чего же редкостный случай.       — Грань? Это ты так предлагаешь сказать мне спасибо, за то, что избиваешь не до смерти? — перейти бы на октаву выше, собрать бы в уголках глаз слезы и устроить скандал... Не может. Аристократизм в крови кричит о сохранении какого-никакого, но достоинства. — Перенеси завтрашний ужин. Я не сведу последствия твоей `любви` за столь короткое время даже магией. — она чувствует слабую толику облегчения, когда заставляет его решить малейшую из насущных проблем. В ее руках вновь оказывается та самая шляпа, которую он, к собственному удивлению, помнит. Ее радость тогда было слишком естественной. А его пощечина слишком отрезвляющей.       — Ассея, куда ты все время уходишь? — хрупкая фигурка замирает в дверном проеме, словно не зная, что будет лучшим из вариантов: молча уйти или остаться, дабы ответить. Ему все равно никогда ничего не нравится из того, что предпринимает она.       — Кассиопея. И в данный момент спать. Уже поздно. — она не уточняет для чего. Для того, чтобы бодрствовать, или для того, чтобы ему пытаться называть ее не полным именем. А он и не спрашивает. Не видит потребности. Или не хочет увидеть.       — Я не об этом.       — Не мешать тебе продолжать разряжать атмосферу.       Если бы он не знал, что она сейчас внимательно наблюдает за ним и любой из его реакций — он обязательно усмехнулся и назвал бы ее умной девушкой. И пусть это было бы криво и тихо — но главное, было бы. Потому что несмотря на все ее уверения, он всегда обращает на нее внимание и точно знает, что она со всей своей тихой и приторной идеальностью — далеко не самый худший для него вариант.       Если бы она не знала, что он сейчас полностью погружен в свои мысли — она бы обязательно хлопнула всеми дверьми у себя на пути и наложила заклинание, не пустившее бы его в их спальню. И пусть она уже слишком Кэрроу для подобного — она бы сделала это, доказывая не ему — только себе — что аристократки, слепленные из крови и нравов Блэков, умеют портить нервы и самочувствие ничуть не хуже, чем лишенные всего здравого Кэрроу.